Способ понять

Снег. Черное и белое — Нет. Не так. Тано не сердился, не раздражался, не кричал, он вообще никогда не повышал на ученика голос, и, кажется, на самом деле не испытывал никаких отрицательных эмоций. Он только слегка хмурился в задумчивости, так, что между бровей пролегала резкая морщинка, и в такие моменты Ортхэннеру бывало до слез стыдно за собственную ошибку, в чем бы она ни заключалась. Вот и теперь он почувствовал неизбывное отчаяние и уверенность в собственной никчемности. Тано неосознанно запустил пальцы в волосы, зачесывая назад лезущие в глаза черные пряди, полностью сосредоточившись на том, как бы лучше объяснить и донести до ученика свои мысли. — Ну-ну, не стоит так переживать, — он приобнял одной рукой расстроено уставившегося себе под ноги юношу, ободряюще стиснул его плечо, как всегда сходу поняв то, что его гнетет — самого Ортхэннера такая проницательность радовала отнюдь не всегда. — Ты слишком напрягаешься, слишком переживаешь, слишком многого требуешь от себя — и от них, — он обвел рукой на первый взгляд спящий и тихий зимний лес вокруг. Они стояли среди деревьев, под густо валящим снегом; справа молчал замерзший ручей, довольно широкий, но все же недостаточно, чтобы называться речкой — и тем более чтобы устоять перед сковавшим землю морозом. Слева за сугробами и поникшими к земле под тяжестью укрывшего их снега кустами прятался неглубокий овраг — в другое время года ручей весело сбегал бы в него, прыгая между камней крутого склона небольшими водопадами, но сейчас покрытые льдом камни скрылись под белым покровом. Однако тишины все же не было: звенели заледеневшие ветви, не так далеко едва слышно скрипел снег от осторожных мягких шагов лисицы, временами слышался шум крыльев или легкий топоток промчавшейся белки. — Не буду тебя отвлекать: смотри не на меня — смотри вокруг, слушай не меня — слушай лес, — Тано шагнул ученику за спину, положив теперь уже обе руки ему на плечи, и продолжил наставления. В голове мелькнула непрошеная мысль о том, как бесшумен учитель, как мягко ступает, не оставляя следов. Ее следовало прогнать и, как ему было сказано, сосредоточиться на том, что Ортхэннера окружает, но получалось с трудом: мысли его, так или иначе, все равно стремились к учителю, который тем временем не уходил и не замолкал — впрочем, Ортхэннера только радовало его терпение. — Не старайся навязать свою волю, не пытайся подчинить — постарайся понять и почувствовать, стать тем, к чему ты тянешься мыслью… «Но мои мысли только о тебе, а до тебя слишком, слишком далеко», — Ортхэннер горько вздохнул про себя, втайне радуясь, что ему удалось избегнуть мысленного общения — так Тано решит, что он просто раздосадован очередной неудачной попыткой. У него снова ничего не получилось — возможно, потому, что он не очень-то и пытался: с водой ему было тяжело ровно настолько, настолько легко с пламенем, льнувшим к нему послушным обожающим зверем. Тано размеренно шагал вперед, глядя куда-то вверх, и улыбался — задумчиво и, кажется, немного печально. Вдруг остановившись, он поднял руку к небу в просветах ветвей, и крупная снежинка упала ему на ладонь, а за ней еще одна, и еще. Повернувшись к Ортхэннеру, он протянул ему раскрытую ладонь, и тот, увидев чудный ледяной узор на ней, потрясенно выдохнул: снежинки не растаяли на руке учителя — хотя она теплая, он точно знает. Радость от его присутствия мешалась с горечью, счастье — с болью, и что-то дрожало и трепетало внутри просто от того, что Тано был рядом, от его внимания и участия, от ободряющих улыбок и теплых объятий. *** …Серое нигде. Единственное, что тут есть, — плоская, идеально ровная, будто отполированный серый мрамор, равнина, похожая на хирургический стол. Нет ни направлений, ни времени — ибо нечему меняться. Но все же, все же — вот он сам, возникает посреди равнины мутной, серой, такой же, как и все тут, тенью. Кажется, будто он не может сделать ни шагу. И он ощущает его, круг: неподалеку чувствуется черта, одна мысль о пересечении которой наполняет все его существо ужасом. Тот появляется рядом очень быстро — если бы тут было такое понятие. К этому пульсирующему сгустку тьмы и пламени, нарушившему мертвенную неизменность этого места, невольно тянется он сам, серая тень. — Так ты наконец-то воспользовался моим подарком, — невозможно сейчас разглядеть его черты, но Элвир знает, что Саурон усмехается торжествующе, смеется над ним. — Непонятно только, отчего так долго тянул с этим. Элвиру не требуется говорить — он чувствует, как любая его еще толком не оформившаяся мысль становится ясной майа, как если бы Элвир ее прокричал. Вот теперь все то стыдное, что он так хотел скрыть, становится известным Саурону, пролетает тихим шелестом. *** — Изначальные, укрываясь одеждами плоти, вовсе не обязательно получают и все ее недостатки, — Саурон смотрит на Элвира насмешливо, и тому чудится в этом странная радость превосходства — ребяческая, совсем, казалось бы, чуждая майа. «Смотри, а ты этого не знал», — пляшет в зелено-золотых глазах, и Элвиру и смешно, и неожиданно тепло от этого взгляда, от этого внезапного всплеска эмоций в повелителе. Тот поднимает руки на уровень груди, ладонями вверх, и следит за каждой упавшей на них снежинкой. Элвиру это кажется странным, ему чудится, что снег должен в ужасе испаряться, только услышав имя огненного майа. Юноша тоже протягивает руки: старается коснуться чужих пальцев кончиками своих, но его кисти заметно меньше и пальцы тоньше. Снег мягко ложится на ладони, касаясь их легче и нежнее крыльев бабочки, и не тает, не тает, падая на холодную призрачную кожу немертвого. И у Элвира захватывает дух от неправильности вида морозных узоров на их руках. Где-то бьется мысль, что это страшно, что так — так присыпает снегом трупы, но в груди все равно щемит не от этого. А от чего, он и сам не может толком сказать. Он поднимает сияющие глаза, смотрит на Саурона — и встречает взгляд, полный слишком противоречивых чувств: там и боль, и печаль, и словно бы узнавание и гнев — и не разобрать, чего больше. Удар по рукам резко обжигает не столько болью, сколько незаслуженной обидой. Элвир резко выдыхает, чувствуя, как сдавливает горло подступающими слезами и повторяет вслух то, что Саурон и так уже знает, вскрыв его душу на собственном хирургическом столе: — Я боялся. Боялся, что вы не захотите меня больше — таким. Неживым. Холодным. Ведь искали во мне не это. Саурон, ничего не отвечая, уходит. *** Сердце. Красное и золотое Ортхэннер и сам не мог сказать, почему так разозлился на Тано, — он в последнее время вообще редко понимал мотивы собственных поступков и свои чувства, что только больше его раздражало. На самом деле Тано был ни в чем не виноват, он даже был прав — и осознание этого наполнило его стыдом за сказанные резкие слова. Потому и не возвращался он так долго к учителю, наматывая круги по зимнему лесу, дыша морозным воздухом. Зов Тано он почувствовал особенно остро, как и все в волчьей ипостаси: звуки казались громче, запахи — резче, колдовство ощущалось всем телом и духом. Он, правда, еще не вполне контролирует себя в ином обличье: инстинктивное и подсознательное вырывается наружу. Иногда он пользуется этим: когда хочется сбросить груз ответственности, обещания всегда сдерживаться, которым он сам себя связал в силу характера и неуверенности. Вот и сейчас он не смог сдержаться и бросился к Тано, стал крутиться около него, жаться к ногам — и тот рассмеялся, запустил руки в густую черную шерсть, притянул к себе. Мех обернулся мантией, и Ортхэннер покраснел, оказавшись нос к носу с учителем, чувствуя, что рука его запуталась в волосах. Тано улыбнулся, притянул его голову к груди — Ортхэннеру пришлось неудобно пригнуться из-за своего более высокого роста, но он бы ни за что от этого не отказался. От одежды Тано пахло снегом и мокрым мехом — снег растаял на отороченном воротнике зимнего плаща — и еще немного дымом костра. А от него самого — тем привычным, родным и теплым запахом, которому майа не мог подобрать названия, но считал самым дорогим. — Ты все еще сердишься на меня? — тихо спросил Тано в макушку, поглаживая его по затылку, зарываясь тонкими пальцами в длинные пряди. Ортхэннер слегка помотал головой — и почувствовал улыбку учителя, когда тот коснулся губами его макушки, и майа зажмурился, плотнее прижимаясь к нему. — Прости, — прошептал куда-то в густой мех, зная, что Тано все равно услышит. — Прости, ты был прав, а я влез, куда не следовало… — Тш-ш… — негромко перебил тот. Рядом с ним было так невероятно тепло — Ортхэннер стоял бы так вечно. Тано, впрочем, тоже не спешил отстраняться, крепко прижал его к себе, обнимая обеими руками. — Мы оба несколько погорячились. — Но она любит тебя, — еще тише, замирая от непонятной раздирающей сердце печали. Ему и самому было больно и страшно; и Элхе — тонкую тростиночку с серебряной копной волос, веточку полыни — такую родную и любимую Элхе ему было жаль до слез. Эта жалость и понимание — ведь он чувствовал то же самое — мешались с боязливым уважением: как можно, зная все наперед, вскрывать песней собственную душу перед тем, кто любит тебя совсем не так, как ты его. Как можно стремиться услышать в действительности то, что ты и так уже видишь и знаешь… — Да, — в голосе Тано слышалась созвучная чувствам Ортхэннера печаль, — да, любит. Но чтобы понять — нужно стать… — и Ортхэннеру показалось, что именно он, как никто другой, понял то, что хотел сказать Тано. А тот добавил тут же, без перехода: — Слышишь? Единственное, что слышал Ортхэннер, единственное, к чему теперь прислушивался, — гулкое биение сердца у него под щекой. Тано неожиданно дунул ученику в волосы — и тот услышал, как это сердце сбилось с ритма, застучало чаще, быстрее. И прошептал «слышу»: кажется, он понял, что хотел сказать Тано, но не смел поверить. — Это сердце бьется любовью не к ней, фаэрни, — тихо произнес Тано и, отстранившись, как можно более непринужденно спросил: — Нам пора бы возвращаться, как думаешь? Пойдешь со мной или пока останешься тут? Он быстро отвернулся, но Ортхэннер все же успел увидеть едва заметный румянец на белой коже. И остался стоять в смешанных чувствах. *** В небольшой исчерченной утренними лучами комнате прохладно, пахнет свежестью и травами. Элвир смачивает чистую тряпицу в холодном отваре, налитом в плоскую чашу на прикроватном столике, и протирает обнаженные плечи и спину. Он не слышит шагов, но, когда майа возникает в дверях, тут же замирает и напрягается, почувствовав его присутствие. А тот разглядывает покрытую ссадинами, царапинами и засосами спину и знает, что прикрытая мокрыми волосами шея выглядит не лучше. Капли воды катятся по позвоночнику, но Элвир не вздрагивает и не дергается, он, кажется, боится даже дышать под изучающим взглядом господина. Майа хмурится: — Так брезгуешь? Мальчишка отвечает тихо, каким-то неестественным голосом: — Нет, просто больно. — Тогда почему ты все еще здесь? Тот отвечает не сразу — на несколько секунд повисает тишина, нарушаемая только его осторожным дыханием. Потом он наконец поворачивается и смотрит на своего господина долго и пристально — не то пытается хотя бы себе ответить на заданный вопрос, не то хочет отгадать, какого ответа от него ожидают. — Может, сами отгадаете? — и, не давая собеседнику ответить, продолжает: — Может, потому, что ваш приказ убираться я счел относящимся только к вашим покоям. Может, потому, что сам до этого очень хотел остаться. Может, испугался наказания в случае побега. Или из-за верности. — А что тебе самому больше нравится? — Саурон не собирается так просто поддаваться его играм. — Ничего из вышеперечисленного. К тому же вы не дослушали — есть ведь еще один вариант: может, я просто влюблен. Саурон вздрагивает от этих слов. Он может распознать ложь, но сейчас не может поверить, даже зная. Как всегда. Он делает шаг к мальчишке, резко наклоняется и целует — властно, не позволяя даже задуматься о сопротивлении, сминая мягкие, теплые и опухшие после ночи губы. Тот и не думает противиться — выдыхает потрясенно, а потом льнет доверчиво, хватает за плечи дрожащими руками, сбивчиво шепчет: — Я думал — наказываешь, думал — прогонишь теперь… Позволь мне, оставь подле себя, не отталкивай, — и сам тянется за поцелуем. Его сердце заходится в бешеном ритме, трепещет тут, рядом, звучит набатом в ушах. Саурон целует — уже спокойнее, и отстраняет его, заглядывая в светлые, зеленые глаза. — Ты мне не нужен, — звучит жестоко, и он видит, как Элвир вздрагивает, как бледнеет. — Я знаю, — голос почти не срывается, но все же — почти. — Не знал бы — не просил. Солнце играет в золотистых волосах, окружая его голову словно бы нимбом, и Саурон смеется этому контрасту — надо же, агнец на заклание, мученик во имя неведомо чего. И все-таки — все-таки его переполняет то ощущение узнавания, что до сих пор не дало прогнать мальчишку прочь. Но он не позволяет чувствам отразиться на лице — Элвир и так слишком многое видит и понимает. Он отталкивает его почти резко, теперь — снова — почти наслаждаясь его испугом, и делает шаг в сторону, к столику. Цедит сквозь зубы: «Заработал». Кольцо звенит по отполированной поверхности, солнечные лучи зайчиками отлетают от бледного золота и скользят по стенам, по мебели, по лицам двоих — одинаково торжествующим. *** Круг и страсть. Алое «Мысли, конечно, материальны, — подумал Ортхэннер, зайдя в свои покои, — но всему должен быть предел. Где-то тут он определенно и начинается: вот прямо сейчас надо постараться, чтобы воспоминания о не вполне пристойного содержания снах никак на моем лице не отразились». Прислонившись к двери, он смотрел на сидящего на кровати Тано, немного задумчивого и печального, но со странной решимостью во взгляде. — Может, зайдешь? Я хотел бы с тобой поговорить, — Тано, немного нервно улыбнувшись, похлопал по кровати рядом с собой. Ортхэннер вошел, но садиться рядом не стал — устроился на полу около его ног, опершись спиной о кровать. Обернулся — и увидел, как замер учитель, протянув руку и не решаясь привычно опустить ее ему на голову, словно смутившись прямого взгляда. Ортхэннер неосознанно придвинулся сам, ткнулся лбом в руку, как щенок, и радостно заметил, как исчезла напряженность, как легко и тепло стало Тано. Тем не менее беспокойство из его глаз никуда не делось. — Я чем-то обидел тебя? Вопрос застал Ортхэннера врасплох. — Тано?.. Нет-нет-нет, почему ты так решил? — Ты меня избегаешь. Прячешься. Закрываешь свои мысли. Я беспокоюсь, фаэрни. Я люблю тебя. Ортхэннер вздрогнул от последней его фразы, мгновенно понимая, что именно не так давно вынудило Элхэ говорить. Не надежда, нет, и не отчаянная смелость — безысходность и невозможность дальше терпеть неведение, вот и все. Он отвернулся, собирая волю в кулак, малодушно не желая видеть удивления и разочарования, а потом жалости и печали во взгляде — той, с которой Тано отказывал Элхэ. — И я, — голос все же дрогнул, но Ортхэннер продолжил, не обратив на это внимания, — и я тебя люблю, Тано. — И, уже не в силах остановиться, попытался выплеснуть в нескольких словах все свои чувства, зная, что это единственный его шанс сказать все, как есть: — Тано, мельдо — любимый мой, душа моя, жизнь моя, весь мир в тебе одном и нет его без тебя… Люблю тебя, люблю бесконечно, не как учителя, не как отца — люблю как мужчину, прости, прости, Тано, знаю — невозможно… Тано тонкими пальцами обхватил его лицо, развернул к себе — и когда только он успел оказаться рядом на полу, так близко? Не было в сияющих звездных глазах ничего, что он ожидал увидеть — любовью и нежностью, счастьем вскрыли они его душу. Ортхэннер, все еще не веря — всегда он почему-то готовился к худшему, никогда не верил счастью, и Тано вполне заслуженно посмеивался над ним за это, — качнулся вперед, почувствовал теплое дыхание на своих губах и замер, не решаясь прикоснуться. Тано усмехнулся — радостно и как-то заговорщически — и сам коснулся его губ своими. И разом рухнули все преграды, за которыми он с упорством прятался от любимого, и мысли смешались, и не осталось ничего тайного и непонятого между двумя возлюбленными. Поцелуй получился неловким, но жарким, и когда они оторвались друг от друга, Ортхэннер уткнулся лицом в плечо учителя. Тот вздрогнул, но тут же обнял его, прижимая к себе крепко. Они сидели так небольшую вечность, пока Тано не завозился, мягко отстранив Ортэхэннера, и, увлекая его с пола, потянулся за новым поцелуем. — Прошу тебя, фаэрни, не могу, — Ортхэннеру подумалось, что он и сам, возможно, не понимает, о чем просит, неосознанно прижимаясь всем телом, распаленный, нетерпеливый, чувственный. Он подхватил Тано на руки, чувствуя, как сладко кружится голова от его близости, и что это почти мистическое таинство — вот так держать его и целовать. Они вместе упали на кровать, переплетаясь руками-ногами, целуясь, мешая друг другу — неумелые, но искренние и нетерпеливые. Ортхэннер чувствовал себя невероятно, невозможно счастливым — и видел такое же счастье во взгляде Тано, нависая над ним, покрывая поцелуями его лицо и шею, ощущая тепло его улыбки. Удивлялся его спокойствию — самого Ортхэннера раз за разом пробивала нервная дрожь, но в то же время он чувствовал, что, наконец, все правильно, все так, как он хотел, как должно быть, и никто другой не может быть важнее, чем Тано. А тот раскинулся под ним — раскрасневшийся, возбужденный, желающий, страстный. Раз за разом тянулся к нему, ловил его губы, углублял поцелуи, обнимал за шею руками и, скрестив ноги на пояснице, прижимал к себе. Краска бросилась в лицо Ортхэннеру, когда он почувствовал бедром возбуждение Тано и понял, что тот не мог не ощутить его собственное. Тано — нет, мельдо — похоже, совсем не знал ни стыда, ни скромности, ни неуверенности: избавив их обоих от одежды, бесстыдно раздвигал стройные ноги, выгибался под поцелуями, откидывая голову на подушки, шептал что-то сбивчиво и стонал, вцепляясь мертвой хваткой в плечи любовника. Ортхэннер не разбирал слов, только слушал его голос, его чувства, ставшие такими открытыми в мысленной речи. Тано отдавался так же, как творил, как жил — страстно, горячо, без остатка и сомнений. И Ортхэннер, при всей своей порывистой нетерпеливости, просто не мог его разочаровать, не был способен причинить ему боль, лаская такое отзывчивое тело, овладевая им нежно, заставляя выгибаться раз за разом от наслаждения и подаваться навстречу удовольствию. Их кружило в жарком танце желания, когда весь мир для каждого из них замкнулся на другом, близком и любимом, когда все звуки вытеснил синхронный стук сердец, их сбитое, хриплое дыхание, вырывающееся из раскаленных легких, и горячечные стоны. *** Когда ночью Саурон снова приходит в комнатушку Элвира, тот не спит. Он все так же сидит на кровати, только теперь лицом к двери, словно боясь снова пропустить тот момент, когда майа войдет. Кольцо тоже лежит на том самом месте, где было оставлено утром. — Почему вы пришли? — спрашивает Элвир, и Саурону чудится насмешка в почти радостном голосе. — Ты же ждал. Значит, знал, что приду, — вопреки собственным словам, заходить Саурон не спешит, прислонившись к дверному косяку. И, решив поддразнить мальчишку, продолжает: — Может, мне вчера настолько понравилось. А может, просто хочется получить от тебя хоть какую-то пользу. Может, мне скучно. — А что вам больше нравится? — не остается в долгу Элвир, глядя насмешливо. И, не давая ответить, тут же добавляет: — К тому же вы забыли еще один вариант. Саурон признается себе, что заинтригован гораздо больше, чем зол, поэтому мальчишке и не достается пока — пока. Он вопросительно изгибает бровь, глядя, тем не менее, насмешливо. — Я вам напоминаю его. То, как Элвир выделяет голосом это «его», отметает любую возможность недопонимания. А через несколько мгновений Элвир уже, вскрикнув от страха, растягивается на полу, зажимая ладонью льющуюся из носа кровь. — Не смей… — майа не просто зол — это скорее слепая ярость, он наступает на человека, медленно и неотвратимо, и тот сжимается от ужаса — неотступного, непреодолимого. Но шепчет, не обращая внимания на то, как скручивает внутренности, как деревенеют ноги, он даже не отводит взгляда, словно завороженный. — Но ведь это правда, — Элвир знает, что каждый шаг майа приближает его самого к смерти — вряд ли быстрой, и, скорее всего, очень мучительной — потому и частит, неосознанно отползая в угол: — Вы потому и злитесь, что вспоминаете каждый раз при виде меня то, что хотели бы навсегда похоронить. — Элвир, не выдержав, сдавленно всхлипывает, когда Саурон нависает над ним: — Вы меня убьете? — Жалеешь, что пришел? — голос у майа глухой и невыразительный. — Жалею, что не взял кольцо. Тогда, даже убив, вы не смогли бы меня прогнать, — по щекам мальчишки начинают течь слезы, и он всхлипывает, задыхаясь — видимо, нос сломан. — Дурак. Думаешь, я не смог бы обойти собственное колдовство? — Саурон садится рядом на корточки, но его фигура все равно давит, заставляя вжиматься в стену. — А стали бы? — Почему ты не использовал кольцо, ведь так выпрашивал его у меня? — отвечает Саурон вопросом на вопрос, но Элвир молчит, опустив глаза. Он уже почти одурел от головокружения и боли, и вздрагивает, когда чувствует, как чужие сильные пальцы поднимают его подбородок, гладят лицо неожиданно осторожно. От них расходятся волны тепла — и боль отступает. Элвир удивленно распахивает глаза, понимая, что его лечат, и, мгновенно забыв обо всех страхах, тут же спрашивает: — Вы умеете лечить? Саурон усмехается, но отвечает почти спокойно, не зло: — Опять сомневаешься в моей силе? — Зачем вы меня лечите? Майа смеется — и Элвир вздрагивает: он никогда прежде не слышал, чтобы тот смеялся, и не ожидал, что это будет так… так искренне и заразительно. — Сколько еще будет продолжаться этот поединок вопросов? — А что, это так? — Элвир спрашивает, потом осознает и тоже улыбается. Боль проходит; Саурон стирает с его лица кровь. И мальчишка снова, рискуя опять вызвать гнев господина, но не в силах ничего с собой поделать, спрашивает, — слишком необходим ему этот ответ: — Так я прав? Лицо майа застывает неподвижной маской, а глаза горят страшно, пугающе. Он легко поднимает юношу — такого тонкого и хрупкого — и спустя несколько секунд, не очень церемонясь, опрокидывает его на кровать, вжимает в нее, опираясь на руки по обе стороны от его головы. Говорит, не понижая голоса — жестко и властно, но Элвиру все равно слышится отчаянная мольба в его голосе: — Будь со мной. Стань для меня им. Считай — я сошел с ума. Я никогда не увижу в тебе — тебя, только его, понимаешь? И Элвир кивает, кивает, обнимая его, и старается изо всех сил сдержать слезы, шепчет сорвано: — Я все сделаю. Но чтобы стать — нужно понять, а как могу я — понять его? Саурон смотрит недоуменно, усмехается, и говорит так, словно повторяет чьи-то — Элвир знает, чьи — слова: — Чтобы понять — надо стать, — но потом добавляет задумчиво: — Поставить себя на чужое место, прочувствовать то, что чувствует он. А ты говоришь — наоборот. И, наверное, тоже прав. Смешно — замкнутый круг. А Элвир выдыхает ему в самые губы, сам до конца не осознавая, что именно хочет сказать: — Тогда давай разорвем его. Потом он все же не может сдержать слез, когда Саурон в горячке обнимает его, целуя и лаская, когда шепчет «мельдо» и Элвир знает, что не ему. Позже майа тихо спрашивает его, сонного и разомлевшего: — Почему ты здесь? И Элвир, не играя и не прячась больше, прижимаясь к нему доверчиво, отвечает на самый важный для них вопрос: — Потому что я хочу тебя понять. — Не надо, — лицо Саурона снова становится напряженным, и теперь он не пытается скрыть просьбу за приказом. *** Снова — белое и черное. Конец и начало. Он не видел Мелькора тогда, не видел его сломленным и израненным, изгоняемым за пределы Арты. Он помнил лишь, как плакало кровью алого звездопада небо, как дрожало в недрах земли пламенное сердце мира, сотрясаясь от скорби. Тогда в нем многое сломалось навсегда. Сейчас — ломалось заново, когда он увидел, как черное пламя охватило девять стремительных фигур в сумрачном небе, и среди них, он знал, — Элвира. Его. Когда покрытые пеплом склоны горы скрываются под нескончаемыми потоками раскаленной лавы, а сторожевые башни падают обломанными клыками, Саурон думает о том, каким все же ненадежным способом воздвижения твердынь были его воля и колдовство. И какое счастье, что именно колдовство он выбрал, отрезав тем самым всем желающим возможность использовать то, что принадлежало ему, после него. Просто — после него, потому что он еще не может сказать, что будет теперь, стоя незримым бесплотным призраком посреди своего рушащегося царства. Они приходят прощаться — проносятся мимо сгустками не тьмы и не света, клочками бытия, еще помнящими свое я-был, но уже направившимися дальше; зажигаются один за другим символы девятерых в сером кругу. Два — Ульбар отвешивает шутовской поклон, легко скользя в привычном ему мире духов; три — Денна склоняется в последний раз, и прежней верой все еще горят его глаза. Пять — Эрион шепчет как-то неуверенно, с вопросительной интонацией: «Что же, это конец?» — и нет радости в мертвенном, похожем на перестук камней голосе. Шесть — черными тенями скользят слезы по прозрачным щекам Ономори: «Я ведь пытался, пытался вам сказать, господин: не слышали, не хотели слышать»; восемь — «Мы так и не доиграли»; девять… Девять — и он поднимается по черным обломкам, идет к Ортхэннеру снова, и белый пепел, так похожий на снег, кружится вокруг него, пролетая насквозь, не признавая за часть этого мира. И у Ортхэннера нет больше сил обманывать себя, он не может не признать очевидное, не узнать пылающую фэа: и одежды твои — черное пламя, и ветер — волосы твои, крылья из ярого огня за твоей спиной… «Девять знаков, единый круг. Тот, кто ушел, вернется, Коль снова он будет замкнут. Девять — число Знамения. Девять раз по девять поколений. Девятое воплощение — Знак Возврата. Так будет». И круг, замкнувшись, исчезает.