Цветы прошлого

В низине, которую занимали отряды Ишиды, стояла стылая, грязная вода. Глухие отзвуки продолжавшейся битвы едва доносились сюда, заглушаемые шуршанием ливня. Такатора нашёл Ёшицугу лишь к исходу сражения; он чудом заметил в прорехе между стволов выпачканные белые одеяния, и поспешил спрыгнуть с коня. Ноги по щиколотку погрузились в вязкую слякоть. Сайхай лежал перед Ёшицугу безмолвным укором, и его алые с чёрным изорванные ленты спутались между собой. Такатора уже знал: войска Токугавы одержали сокрушительную победу, и Ишиде пришлось бежать; знал об этом и Ёшицугу. — Эй, — тихо сказал Такатора, опускаясь перед ним на колени, — эй, что ты... — Не надо, — перебил его Ёшицугу и поднял тяжёлый и пустой взгляд. — Это моё решение, Такатора, и ты не сможешь ничего поделать. Такатора смотрел на него с ужасом; с ужасом чувствовал, как сжимают ладонь подрагивающие ослабевшие пальцы. Его мутило: перед глазами всё расплывалось, то ли от слабости, то ли от слёз, Такатора силился разглядеть родные сердцу черты, но лицо Ёшицугу терялось, растворяясь в сыром тумане. — Пожалуйста, помоги мне, — прошептал он, занося над собой тускло блеснувшее лезвие; это была не просьба, а приказ, но Такатора вскочил и отшатнулся. Запах крови витал в воздухе, просачивался сквозь сталь зловонными щупальцами, кружил голову; время остановилось, когда лезвие, вспоров ткань, легко вошло в живот. — Ёшицугу! Он всхлипнул тихо и посмотрел с невыносимой мольбой: скорчившийся от боли, но даже сейчас верный своему слову. Такатора зажмурился, и верный клинок нырнул в руку, в тот же миг вгрызаясь в чужую плоть. Алые брызги взметнулись в воздух, пятнами застывая на загрубевшей от ветра коже, и крик прикипел к губам воем измученного зверя. Прижимая к себе окровавленную голову, Такатора плакал, сотрясаясь всем телом. Такатора проснулся в холодном поту, но долгожданное пробуждение не принесло покоя: веки немилосердно саднило, и уголок подушки был насквозь мокрым. Такатора в испуге коснулся подбородка, стирая горячую влагу: он ожидал увидеть на ладони кровь, но это оказались всего лишь слёзы. В груди засела заноза, впилась в сердце так глубоко и болезненно, что ухватиться и достать её было почти невозможно. Такатора обессиленно сел и потёр лицо ладонями; на часах было без десяти пять утра, однако ложиться обратно и досыпать положенные сорок минут совершенно не хотелось. Из всех желаний в такие мгновения у Такаторы оставалось только одно — напиться вдрызг, но даже в пьяном угаре мерещились ему длинные слипшиеся от крови пряди, превращая блаженное забытье в пытку. Поднявшись с постели и тихо, чтобы не разбудить спящую на другом краю кровати подружку, он нашарил в осенних сумерках халат. Трудно выкинуть из головы то, чего даже не помнишь, и сколько бы ни плескал в лицо ледяной водой Такатора, избавиться от наваждения не удавалось. Светло-голубой кафель на полу ванной комнаты казался дикостью после грязной и вытоптанной зелени во сне. — Чёрт бы тебя побрал, Ёшицугу, — прошептал собственному отражению Такатора, тщетно пытаясь стереть незримое пятно крови со своей щеки, — чёрт бы тебя побрал... *** Чайник закипал медленно, а Такатора нервно ходил по кухне, то и дело поглядывая на настенные часы. За стеной шуршало и гремело: негромко ругаясь сквозь зубы, его очередная подружка впопыхах собирала одеяла и складывала постель. Помочь ей Такатора не решился; уже несколько дней они были в ссоре, и любые знаки внимания, оказанные Такаторой, оборачивались против него. Он в принципе не решался делать что-то, что могло бы наладить отношения с Наоми, однако безропотно пускал её в свою жизнь. Полгода назад они съехались, и Такатора несколько раз успел пожалеть, что оказался настолько глуп, рассчитывая на что-то большее, чем просто симпатия. Последнюю пару недель, когда оба не высыпались из-за неспокойного сна Такаторы, атмосфера в доме заметно накалялась, и невыносимая тоска приближалась к своему апогею. Такатора как-то попытался рассказать ей о своих тревогах, но под насмешливым взглядом быстро сдулся. Наоми предложила ему взять отгулы или прогуляться до соседнего кабинета, где вёл приём молодой практикант из меда. Несомненно, она знала, о чём говорит: Наоми сама была когда-то его пациенткой. Как и многие из его бывших пассий, она проходила курс добровольного лечения. Панические атаки, страшнейший комплекс неполноценности и прогрессирующая социофобия. В какой-то момент уставший от пустой квартиры Такатора проникся её застенчивой робостью и добрым сердцем. Слово за слово у них завязался роман: быстротечный, пылкий и, как оказалось, совершенно безрезультатный. Томимый постоянными тревогами и дурными мыслями, тогда он с радостью кинулся к ней, а теперь пожинал плоды. — Доброе утро, — негромко произнёс Такатора, когда Наоми, на ходу завязывая пояс халата, вошла в кухню. За ней, изгибая хвост, скользнул кот — единственный довольный в этой квартире, он подошёл к миске и, обнюхав вчерашние остатки, отвернулся. Купить ему сухой корм Такатора забыл, и сейчас, под внимательным взглядом, ощущал себя несколько неуютно. Наоми на кота даже не оглянулась. — Кому-то доброе, — сварливо отозвалась она и открыла холодильник. Глядя на её полные ноги, обутые в дурацкие розовые тапочки с пушистыми огрызками кроличьего меха, Такатора испытал глухую тоску. Она была из тех серых мышек, что никогда не обратят на себя внимания. Единственным её достоинством, сразу же бросающимся в глаза, пожалуй, была грудь — упругая и шикарная трёшка, — и длинные, гладкие чёрные волосы. Кажется, Такатора полюбил её из-за волос, но сейчас уже не мог ничего сказать по этому поводу. Из головы не шли воспоминания о пропитанных кровью прядях в руках: Такатору замутило, и он сглотнул, стараясь побороть тошноту. — Ты всю ночь вертелся, Тодо, — ещё более сердито заметила Наоми, захлопывая дверцу резче, чем надо было; внутри звякнули, ударяясь друг о друга, бутылки с молоком и пивом. — Может, ты уже пропишешь себе хоть какие-нибудь таблетки? Он безразлично пожал плечами в ответ. Заваривая себе кофе — невкусную бурду из пакетиков, что шли по акции, большой мешок за сотку, Такатора вздохнул. Кошмары мучили его с самого детства — это и стало причиной сознательного выбора профессии. Кто, если не психотерапевт, может разобраться в хитросплетении человеческого разума? Но и тут Такатора претерпел поражение: оказавшись первоклассным специалистом, он мог помочь любому, но не себе. — Дорогая, — начал он терпеливо, но Наоми уже отвернулась к плите. Такатора хмыкнул: каждый раз, когда очередные отношения подходили к концу, его подружек начинал раздражать неспокойный сон и постоянные кошмары. Наоми продержалась гораздо дольше предшественниц, но и она потихоньку сдавала. Пальцами расчёсывая волосы, Такатора смотрел на её округлую фигурку и силился понять, что же может связывать их, но находил исключительно неприязнь и раздражение. Вскоре её суетливые движения и взмахи деревянной лопаткой наскучили, и Такатора вновь отвернулся. В окнах дома напротив постепенно загорался свет — Токио пробуждался ото сна и наливался звуками. На эстакаде уже собралась приличная пробка. Машины протискивались в крошечные щели и замирали единым потоком, жёлтые такси бодро пытались объехать поток, но устраивали лишь больший затор. Глядя на каждодневные мытарства водителей, Такатора не раз задавался вопросом, что же заставляет его жизнь идти по накатанной, намертво вставая на зелёный сигнал светофора. Но ответа до сих пор не находил. Наоми молча поставила перед ним тарелку: яичница, как обычно, пригорела, но Такатора стоически отрезал кусок и отправил в рот. Завтрак прошёл в неловком молчании. — Милая, я буду поздно сегодня, — сообщил он, задумчиво ковыряя вилкой сухую корочку белка. — Мне надо разобраться с документацией, да и Сакон обещал халтурку подогнать. Ложись одна. Наоми со стуком положила вилку. Он успел скороговоркой пробормотать извинения и выскочить из-за стола — раньше, чем в лицо ему понеслись упрёки, но на душе всё равно было погано. Возможно, стоило быть с ней более вежливым и обходительным, однако работа оставалась на первом месте, особенно сейчас. — До вечера, милая, — сказал он, наклоняясь за поцелуем, когда Наоми вышла в коридор закрыть за ним дверь, но не почувствовал никаких эмоций в ответ. Губы Наоми были холодны и не дрогнули, даже когда он попытался приобнять её. — До вечера. Она терпеливо подождала, пока Такатора отстранится, и только потом благодушно дёрнула уголком губ. — Я приготовлю что-нибудь вкусненькое на ужин. Такатора кивнул и поднял руку, прощаясь. Идя к лифту, он думал исключительно о том, что в его безрадостном существовании пора что-то менять. Человек, чьего лица он никогда не видел, занимал его мысли больше, чем собственная жизнь, и имя его Такатора помнил в разы лучше, чем имена женщин, спавших в постели под боком. Что это было — шизофрения, бред или мания — он не знал, но с каждым годом его сны становились всё более реалистичными, грозя перерасти в полноценное помешательство. Он рано поседел; вся эта чертовщина, творившаяся с ним, добила окончательно, и под глазами, некогда синими и яркими, залегли тени, от крыльев носа к углам губ сбегали почти вертикальные морщины. А ведь ему не было и тридцати двух. Спускаясь в лифте в полном одиночестве, Такатора смотрел на себя в зеркало, но не видел ничего, что могло бы выделить его из толпы других. Такатора переехал в Токио из родного крошечного городка в префектуре Миэ почти пятнадцать лет назад. Дом он оставлял со спокойной душой: бесконечно маленький и тесный, захламлённый разными ненужными вещами, он не вызывал у Такаторы ничего, кроме глухой тоски и безрадостных воспоминаний. Но сейчас он бы многое отдал за возможность вернуться обратно. Глупая, глупая ностальгия и усталость — невесело усмехнулся Такатора. Самый первый кошмар ему приснился именно там — в тёмной комнатке на втором этаже, которую ему приходилось делить с братьями; ему было, наверное, около восьми лет, когда в комнату вбежала перепуганная мама. Такатора помнил запах её кремов и мягкость гладящих спину и волосы ладоней, и к запаху этому примешивалась густая и металлическая вонь грязи и крови. Мама покачивала его на коленях и шептала что-то, прося успокоиться, но Такатора не мог забыть алых пятен на одежде и тяжесть чужой головы в своих — взрослых и сильных — руках. Это было до смешного нелепо: миролюбивый мальчик, в доме которого не было даже телевизора, не говоря уже про видеоигры, во всех подробностях видел смерть, о которой никогда раньше не слышал. Несколько раз мама водила его к школьному психологу — пожилому мужчине в мятом костюме и несвежей рубашке. Терпеливо рассказывая ему о себе и своих сновидениях под присмотром кого-то из родителей, Такатора чувствовал себя полным дураком — если, конечно, маленькие дети могут так себя осознавать, думал Такатора-взрослый. Долгие и мучительные школьные годы Такатору дразнили: за плохое здоровье и постоянный недосып, за прогулы и плохие оценки, за чудачества. Друзей у него никогда не было, а если и появлялся кто-то новенький, не знакомый ещё с Такаторой настолько, чтобы чураться его, Такатора сам избегал общения. Лучшими его приятелями становились книги: и в одной из них он нашёл нечто, заставившее его сердце трепетать от восторга и страха. Его звали Отани Ёшицугу, и он оказался одним из верных и преданных сторонников Ишиды Мицунари, человека, лишь по нелепой случайности потерявшего страну... и голову. Такатора прочёл про Отани всё, что только смог найти сначала в школьной, а потом и в городской библиотеке. Однажды даже он наткнулся на свою фамилию на старых, неприятно пахнущих пылью страницах; сердце его ёкнуло, но ничего толкового про Тодо Такатору написано не было. Довольно скудный набор информации: сменил десяток разных хозяев, был одарен провинцией Ига с лёгкой руки Токугавы Иэясу, и нигде ни слова не было про то, что именно он стал последним, кто видел Отани Ёшицугу живым. Ни единого словечка про то, что именно Тодо Такатора убил Отани Ёшицугу. Он даже не был уверен, что этот Ёшицугу — именно тот, кто снится ему почти каждую ночь; приметное имя могло принадлежать и другим людям, а могло — и вовсе никогда не существовавшему мужчине. Юного Такатору одолевали сомнения и интерес, он даже спросил у дедушки — почтенного, прожившего почти девяносто шесть лет старика — не приходятся ли они, Тодо, потомками того самого. Дедушка только посмеялся над «глупостями», которые взбрели Такаторе в голову. Больше он этот вопрос никогда не поднимал, и упорно молчал каждый раз, когда среди ночи с криком на губах просыпался на собравшихся в неопрятный ком простынях. Львиную долю свободного времени он в более сознательном возрасте проводил в храме на пригорке. Это не было скучной повинностью, как не было и обязанностью — Такатора приходил после школы помогать монахам сам. За хорошо сделанную работу монахи благодарили его и разрешали остаться подольше, а иногда рассказывали нечто такое, отчего по спине бежали ледяные мурашки. Именно там, под тёмными сводами, Такатора услышал про переселение душ. Не сказать, что он был особо религиозным юношей, напротив, его интересовали науки, особенно науки, связанные с человеческим разумом, но столь убедительные слова настоятеля надолго запали Такаторе в сердце. Много месяцев он провёл, раздумывая над мучившими его снами, и однажды решил, что обязан узнать, почему именно он видит и знает то, о чём другие даже не догадываются. Желание связать свою жизнь с медициной стало крайней необходимостью, и, едва дождавшись окончания школы, Такатора подал документы в крупнейший медуниверситет страны. *** Утренний город встретил его гвалтом и сигналами проезжающих мимо машин. Осень только начиналась, но улицы уже затопило от постоянных ледяных дождей. Перескакивая через лужи и борясь с ветром, норовящим вырвать зонт из рук, Такатора успел заскочить в отходящий автобус. Прижатый к поручню и сжатый со всех сторон, он смотрел поверх голов пассажиров и ощущал, как мокнут брюки: надо было сунуть зонтик хотя бы в пакет. Клиника, где он работал, находилась в паре кварталов от дома, и дойти можно было пешком, но в такую погоду Такаторе не хотелось лишний раз оказываться под ливнем. С недавних пор он стал мёрзнуть даже летом. — Вы выходите? — раздалось где-то сбоку; Такатора опустил взгляд и невольно вздрогнул: глаза у юноши оказались светло-серыми, как хмурое небо над головой. Зачарованный, он не сразу понял, о чём его спрашивают, но потом кивнул. Рядом с клиникой была старшая школа, неудивительно, что у мальца такие странные глаза, подумал Такатора, с трудом сохраняя безразличное выражение лица; молодёжь, которую он встречал иногда в обеденный перерыв в соседней кафешке, выглядела куда как круче. Наверняка это линзы, а он-то переполошился... Юноша меланхолично кивнул и отвернулся. Его мокрые волосы слиплись неопрятными сосульками. Такатора ещё некоторое время смотрел на него искоса, силясь вспомнить, не встречались ли они раньше, но вскоре автобус остановился. Выносимый из тёплой кабины толпой, Такатора потерял юношу из вида, а когда смог наконец раскрыть зонт и осмотреться, никого похожего рядом не заметил. Ну да ладно, подумал Такатора, и поспешно отошёл от проезжей части; не хватало ещё, чтобы одно из снующих туда-сюда такси забрызгало его новое пальто жидкой грязью. Несмотря на ранний час, в холле у лифтов было нешуточное столпотворение. Протискиваясь мимо посетителей и на ходу разматывая шарф, Такатора заметил краем глаза возвышавшегося над собравшимися коллегу; разговаривать с ним не хотелось, но отвернуться Такатора не успел. — Эй, Тодо, привет! — радушно улыбнулся Сакон, и Такаторе захотелось провалиться сквозь землю: настолько любопытными и осуждающими одновременно были взгляды окружающих. Однако Сакона такое внимание не смутило. Ещё раз улыбнувшись, на этот раз старушкам, стоящим перед самыми дверями лифта, он схватил Такатору за локоть и буквально затолкнул в кабину. Двери за ними закрылись; ещё некоторое время Такатора слышал бурлящее недовольство, но белый халат Сакона вкупе с его немаленьким ростом и шириной спины внушал уважение даже самым отъявленным спорщикам. Такатора потёр ощутимо сдавленную руку и криво ухмыльнулся, надеясь, что эта гримаса похожа на улыбку хотя бы отдалённо: — Доброе утро, Сакон. Этот человек был тем, кого сейчас Такатора хотел бы видеть меньше всего, но банальная вежливость и неловкое опасение обидеть обязывали его сделать вид, что рад неожиданной встрече. — Чего кислый такой? — Сакон с интересом смотрел на него почти в упор, и Такатора закатил глаза. Молодые медсестрички, хихикая и перешёптываясь, откровенно пялились на приметного доктора. Делиться переживаниями при них Такатора не хотел — не хватало ещё, чтобы потом всё отделение знало, что у блистательного психотерапевта Тодо не все дома. Он кивнул и поджал губы, надеясь, что Сакон сам догадается и замолчит, и опёрся плечом о прохладную стенку, принимаясь наблюдать за медсестричками. Тех, кажется, крайне впечатлила адресованная кому-то из них улыбка, и теперь они спорили, на кого же именно посмотрел Сакон. Это была его излюбленная тактика: всегда пользующийся популярностью у младшего персонала и практиканток, ловелас-Сакон умел смотреть на девушек и одновременно —сквозь них. Каждая думала, что пылкий и мечтательный взгляд подарен именно ей, а Такатора был уверен, что мысли Сакона направлены совсем в иное русло. Вчерашняя операция аневризмы, научные исследования в области радиохирургии, удаление лимфомы у тяжёлого, но пока ещё операбельного больного — сейчас, в клинике, его интересовало что угодно, но только не женщины. Впрочем, это не мешало ему использовать свои знания для покорения сердец особо чувствительных дам. Иногда даже пациентки Такаторы клевали на белый халат и обилие заумных терминов, что до ужаса раздражало его. — Так вот, — вывел его из раздумий раскатистый бас приятеля, — чего ты такой кислый? На четвертом этаже медсестрички выпорхнули; одна из них бочком задела Сакона и, покраснев, захихикала ещё тоньше. Сакон дождался, пока двери закроются, и насел на Такатору со всем своим любопытством. — Сон плохой приснился, — бесцветно ответил Такатора, руками разглаживая полы халата. Он уже знал, чем окончится беседа, поэтому не был удивлён, когда лицо Сакона изумлённо вытянулось. Он разом как-то посерьёзнел и подобрался, становясь, наконец, похожим на первоклассного хирурга с громким именем. — Тот самый? — спросил он почему-то шёпотом. Такатору это бесило, как бесило и преувеличенное внимание к своей персоне. Это была пятая или шестая клиника, где он работал, и везде ситуация повторялась, разве что в прошлый раз его любопытствующим дружком оказался не столь деликатный специалист. Като Киёмаса был человеком неглупым, но до ужаса болтливым. О странных отклонениях Такаторы через полтора месяца узнала вся больница, включая древних старух-санитарок, и ему пришлось буквально бежать, спасаясь от дурной славы «психа». После всех тяжб и поисков новой работы, Такатора в принципе разлюбил делиться своими переживаниями и проклинал тот день, когда за бутылкой коньяка растрепал новому товарищу о мучающей его проблеме. Теперь тот, отзывчивая душа, проходу не давал и требовал пройти обследование, на что Такатора лишь отмахивался. — Может, тебе попить чего? — не унимался Сакон, заглядывая в лицо с неподдельным волнением. — Давай я лучше тебе дам попить чего, — огрызнулся Такатора, начиная откровенно нервничать. — А то, смотрю, нервишки у тебя пошаливают конкретно так. — Я не сторонник фармакологии, — хмыкнул Сакон, немного отставая и отходя на шаг назад. Над головами раздался негромкий сигнал, и приятный женский голос назвал этаж и отделение. — Мы, хирурги, не мучаемся. Нет органа — нет проблемы, но я вообще-то не об этом поговорить хотел. Такатора закатил глаза, устав от этой навязчивости ещё больше, чем от своих полубредовых кошмаров, что в последнее время сопровождали практически каждую его ночь, и несдержанно зарычал: — Слушай, если бы я действительно был неадекватен, то сейчас разговаривал бы с тобой из палаты! — Да погоди ты, — видя, что друг ускользает от него, Сакон схватил его за руку с силой удерживающего буйного пациента санитара, не давая ни малейшей возможности вырваться. Проходящий мимо охранник посмотрел на них с подозрением, но, заметив болтающийся на груди Такаторы пропуск, отвернулся. — С тобой человек один хочет встретиться, убеждает, что это важно в первую очередь для тебя самого. — Очень мило с его стороны, и кто же это? Какой-нибудь щепетильный психолог из Штатов? Или мой коллега? А может, экзорцист, который будет изгонять из меня злого духа? — С последним почти угадал, — тихо рассмеялся Сакон, ослабляя хватку, и Такатора тут же встряхнулся, растирая запястье. — Это Наоэ, может, помнишь его? Он ещё на последнем дне рождения Ишиды был — странный такой парень, то ли монах, то ли маг какой. Такатора нахмурился, припоминая приметного энергичного мужчину, чьи идеи казались бредовыми даже ему, повидавшему много всякого за годы практики. Наоэ говорил им что-то про переселение душ, про бесконечные перерождения и вечные узы, которые никогда не порвутся, сколько бы веков ни прошло. Такатору прошиб холодный пот, когда Наоэ слово в слово повторил то, что когда-то в детстве рассказал ему настоятель храма. Впрочем, в тот вечер они все были изрядно навеселе, и в какой-то момент, дойдя до критического градуса, увлеклись его россказнями. Даже надменный прокурор Ишида изъявил желание послушать его, внимая с неподдельным интересом. Такатора на следующее утро оправдывал свой липкий и захлестнувший с головой страх количеством выпитого; однако из головы совсем не шли запутанные объяснения и туманные рассказы о карме и прошлых жизнях. — Да, помню, фантазёр и то ещё трепло, — кивнул Такатора, на что Сакон рассмеялся уже совсем откровенно. — Знаешь, я б с радостью его полечил, но увы, он умеет прикидываться адекватным в нужный момент. — Так какого ты его слушаешь, в таком случае?! Сакон вздохнул, пожимая плечами, и, успокоившись, извлёк из кармана халата немного помятую маленькую фотографию, протягивая её товарищу. Такатора непонимающе поднял бровь, чуя здесь какой-то подвох, но когда увидел, что изображено на ней, сглотнул неприятный комок в горле. Тяжёлый и пустой взгляд светло-серых глаз казался ему до боли знакомым; в памяти сам собой всплыл образ сегодняшнего юноши из автобуса. — Помнишь, я рассказывал тебе о том, что хочу подкинуть кое-какую подработку? — хмыкнул Сакон, кивая на фотографию, а Такатора облизнул быстро губы, чувствуя, что его начинает заметно потряхивать. Он мог поклясться, что точно видел его — и не только утром. Наклон головы, прикрытый высоким воротником ветровки подбородок, сложенные на груди руки; скользнувшие почти на глаза длинные тёмные волосы. — Ты откуда... это взял? — Так Наоэ и принёс. Сказал, что вас с этим мальчишкой связывают какие-то там незримые узы, ну и пошёл дальше свою псевдонаучную дурь нести, ты ж его знаешь. Сакон остановился около дверей своего кабинета и порылся в карманах халата, ища ключ. — Наоэ сказал, что мать парнишки искала хорошего врача, поэтому он посоветовал ей меня, но подобные-то штуки не по моей части. — Ясно... У тебя есть его номер? — перебил Такатора, поспешно вырывая из чужих пальцев фотографию и доставая сотовый. На экране мигало уведомление о четырёх новых сообщениях; два из них были из банка, ещё одно — от Наоми, адресата последнего Такатора не знал, поэтому не стал читать и сразу удалил. — Тодо, ты даже не выслушал, что с ним не так, — внезапно улыбнулся Сакон, излишне понимающе приподнимая правую бровь. Такатору бесил этот жест, особенно когда Сакон делал так в случае чужой ошибки. Иногда ему казалось, что Сакон знает его гораздо дольше, чем пару лет. В самом деле, с чего он вообще взял, что... С чего он вообще разволновался? Только с того, что ехал со своим потенциальным клиентом утром в одном автобусе? Бред какой. На его приёмах и раньше бывали подростки — такие, как этот. Не хвататься же за сердце из-за каждого из них. Однако в груди по-прежнему что-то трепыхалось, заставляя нервничать ещё сильнее, и чувство это он объяснить не мог. — Если я скажу, ты будешь смеяться? — внезапно даже для себя выдохнул Такатора. Сакон отрицательно мотнул головой и наклонился было ближе, но мимо них в сторону туалетов прошла уборщица; громыхая ведром со шваброй, она с интересом посмотрела на нагнувшегося Сакона, и тот поджал губы. — Зайди, — отрывисто сказал он, распахивая наконец-то дверь кабинета. Такатора нырнул внутрь почти с облегчением. После ослепительно-белого света коридора полумрак крошечной комнаты с задвинутыми жалюзи казался невероятно уютным. Глядя, как Сакон поворачивает ручку, Такатора замялся. Вывалить так запросто, что сегодня ночью он-во-сне рассмотрел если не лицо убитого им человека, то очертания —точно, оказалось сложнее. Он долго подбирал слова, пока Сакон возился с чайником, но потом зажмурился и выпалил: — По-моему, у него глаза были... светлые. Серые даже. Получилось несколько громче, чем ему бы хотелось, но Сакон замер и медленно повернулся. Такатора знал, что он искренне интересуется его проблемами, но всегда удивлялся, видя какие-то странные эмоции на смешливом и излишне подвижном лице приятеля. — Ты уверен? Отвечать нужды не было, и Такатора просто кивнул. — Странное дело, — тихо заметил Сакон, но уже в следующее мгновение жизнерадостно хлопнул в ладоши. — Ты, кстати, про телефон спрашивал, но номера парнишки у меня нет, а с Наоэ я только из-за Ми... Ишиды общаюсь. Такатора вспомнил внезапно, как Сакон вздохнул, провожая взглядом рыжеволосую красавицу-врача из лаборатории. «Поверишь или нет, но у меня не было ни одной любовницы другой масти, — сказал он однажды, хорошенько подвыпив к вечеру, — тянет их ко мне, что ли?». Такатора зарычал и отмахнулся, разворачиваясь на каблуках. Это было ещё одной из самых раздражающих черт Сакона — так безобидно переводить тему разговора в самый нужный момент. Ключ в замочной скважине провернулся не сразу, и Такатора, и без того взвинченный своим малодушием, излишне громко хлопнув дверью о косяк, вышел из кабинета. Телефон Ишиды ещё хранился где-то в недрах его потрёпанной записной книжки, без дела валявшейся в кабинете. Он хранил эти номера просто так, лишь бы были, и наконец, настал тот день, когда они оказались жизненно необходимыми. Дозвониться Ишиде, вечно занятому какими-то судебными и околополитическими делами, оказалось почти нереальным. Когда, наконец, трубку снял сам хозяин телефона, а не вездесущая секретарша, Такатора успел выпить столько кофе, что его потряхивало. Коротко и чётко доложить о цели своего звонка у Такаторы не получилось, и он пустился в путаные объяснения, но Ишида прервал его почти сразу. Возможно, в другое время Такатора и увидел бы в этом диалоге отторжение и грубость, но сейчас ему было совершенно не до этого. Ишида разговаривал холодно и только по существу, диктуя адрес храма, где сейчас кантовался Наоэ, и номер его мобильника, но в самый последний момент позволил себе смягчиться и с непонятной неловкостью предупредить, что искать «Канэцугу» придётся всё же лично. — Монахи, — вздохнул он с некоторой усталостью и сдержанно попрощался. Сжимая похолодевшими пальцами трубку, Такатора напряжённо вслушивался в далёкие телефонные гудки, считая их про себя. С храмом его соединили не сразу, да и Наоэ подошёл к телефону только после десятого гудка; он рассмеялся своим густым грудным смехом, когда услышал о фотографии, и пригласил к себе, мотивировав это особой важностью их будущего разговора. *** — Судя по вашей встревоженности, чувства не обманули меня? — широко улыбнулся Наоэ, гостеприимно распахивая дверь небольшого, но очень уютного с виду домика возле храма. Такатора кивнул, проходя внутрь, и зачем-то сильнее сжал фотографию, будто бы боясь её потерять. Отпроситься с работы пораньше Такатора не решился и ехал сюда, почти на противоположный край города, на первом попавшемся под руку такси в кромешной темноте. Наоэ грозит чудовищная смерть, если всё это окажется шуткой, думал Такатора, глядя в добродушное, но несколько глуповатое лицо знакомого. — Как вы узнали? В смысле, что надо сообщить Сакону? — Они с матерью приходили в храм на днях. Я как только его увидел, сразу почувствовал его особенную ауру. Следуя за Наоэ в комнату, судя по всему, служившей гостиной, Такатора осторожно оглядывался, который раз поражаясь скудности обстановки монашеского жилья. Однако в гостиной оказалось менее просторно и более захламлено, чем можно было подумать. В углу приткнулся маленький телевизор и видеоплеер, рядом стоял приёмник — такой же старенький, но крепкий и с отделениями под кассеты. В комнате витал пряный запах, скорее всего так пахло благовониями — для монахов это было нормой, и Такатора постарался не обращать внимания. Он вежливо и благодарно кивнул, присаживаясь на плоскую подушку, и только потом позволил себе устало простонать: — Какую ещё ауру? Наоэ буквально лучился довольством, но на вопрос ответил более, чем туманно: — Вы знаете, что одна и та же душа может перерождаться в разное время и в разных телах? Она могла родиться ещё в эпоху Хэйан и, пройдя сквозь века, оказаться в нашем, двадцать первом столетии. Такатора скривился: если эти сказки и были ему интересны, то разве что в качестве лёгкого чтива перед сном. Он даже не хотел думать о том, что кто-то принимает всё за чистую монету и верит в глупые истории абсолютно искренне... Но то, что творилось с ним всю его жизнь, было странным настолько же, насколько странными казались бредни монаха. — Могу сказать точно лишь одно — этот юноша родом из эпохи сэнгоку, — спокойно продолжал Наоэ, будто не замечая кислой мины на лице своего гостя. Чай, разлитым им по чашечкам, оказался вкусным и ароматным, проголодавшийся за день Такатора улыбнулся и сунул в рот печенье — несъедобное и пресное, но сытное. — И кончил он очень плохо, что, собственно, и заставило его вступить в цикл перерождений. Такатора помотал головой, словно пытаясь стряхнуть с себя остатки сна — невероятного и безумного, совершенно не вяжущегося с прагматичным и сугубо научным знанием о мире. Печенье, кажется, застряла где-то в горле, и Такатора с трудом сдержал желание закашляться, запивая её обжёгшим язык чаем. — Чушь какая-то, — сказал он, излишне нервно ставя чашку на столик. Он пытался убедить себя, что всё не так трагично и что Наоэ — или парнишка — в чём-то ошибаются, но что-то внутри подсказывало, что ошибается сейчас только сам Такатора. — Для кого как, — улыбнулся Наоэ, чуть наклоняясь к собеседнику, понижая тон. — Иначе с чего бы вы так переполошились, узнав о нём? Вопрос не застал Такатору врасплох, как будто он был к нему готов, но при этом слегка удивил. Я видел его сегодня, мог бы сказать он, он снится мне всю мою чёртову жизнь, хотел бы казать Такатора. Но вместо этого он прикрыл глаза и вдохнул, заставляя себя досчитать до десяти; когда-то давно это помогало справиться с паникой, но сейчас даже проверенный годами способ только сильнее раззадорил. Такатора посмотрел на свои руки — подрагивающие и холодные — и потёр ладони. — Я расскажу вам свою историю лишь после того, как вы разъясните мне одну вещь. Какое отношение к этому всему имею я? Наоэ улыбнулся, пригубив наконец чай, и расслабленно усмехнулся. Такатора с неприязнью подумал, что этот чёртов псих добился своего и нашёл верного слушателя в его лице. Это несказанно раздражало. На часах было десять с четвертью, Наоми наверняка который раз разогревала ужин и прогоняла с кухни кота, дожидаясь звонка в дверь. Наоми с её мягкими бёдрами, большой грудью и чёрными волосами... Когда Такатора попытался представить её лицо, память услужливо подсунула тонкие, неженские черты и серые глаза. Такатора не сразу понял, что в ней не так, а поняв, устыдился. Юноша с фотографии, лежащей на столике, до сих пор смотрел на него. — Тогда позвольте рассказать, что толкает человеческую душу к перерождению, — проникновенно и глухо, как древний старик, заговорил Наоэ. — В первую очередь, это должно быть желание. Желание настолько сильное и яркое, что человек клянётся себе во что бы то ни стало исполнить его. Если говорить более конкретно, то это чувство, которое привязывает душу к чему-либо или кому-либо настолько сильно, что она не может так запросто выйти из захватившего её порочного круга. Впрочем, перерождение — это ещё не худший вариант. Если желание слишком приземлённое, а душа слабая, то можно запросто стать призраком или злым духом. — Это очень увлекательно, но почитать о таких вещах я мог бы и дома, — нервно прервал его Такатора, начиная раздражаться на антинаучную чушь, которую так искренне проповедует этот шарлатан Наоэ. В том, что он несомненно шарлатан, Такатора уверился ещё на фразе о желаниях. — Если вам нечего сказать, кроме расплывчатых общих фраз, то я лучше пойду. — Желания могут быть самые разнообразные, — как ни в чём не бывало продолжил Наоэ, едва ли не залпом допивая свой чай; он даже не заметил гневной вспышки. Такатора устыдился, но всё равно поднялся на ноги. — Но наиболее распространённых всего два. Это месть и любовь. Наоэ поднял на Такатору взгляд, и тот, вздрогнув, покорно сел обратно в кресло. Почему-то сердце колотилось, как ненормальное, а в горле застрял комок, не давая нормально дышать. Как глупо: любовь и месть. Такатора вспомнил безразличный взгляд юноши на фотографии; неужели это он виновен в его мучениях? Последующие слова Наоэ только сильнее ужаснули Такатору: — Этот мальчик перерождается потому, что ищет кого-то, и скорее всего, ищет он именно вас, господин Тодо. — Вы каким-то образом видите нашу... связь? — холодея, спросил Такатора, с ужасом чувствуя, как его логичный научный мир шатается под напором пугающей неизвестности. Почти пятнадцать лет он изучал себя и свой разум по сложным психологическим книгам, а разгадка оказалась так близко. Настолько близко, что Такаторе захотелось молча встать и выйти прочь из комнаты. Он вдруг подумал, что Наоэ сговорился с Саконом, и издевается теперь; он думал, что набьёт Сакону его наглую морду, когда разберётся с монахом; он сжал пальцы в кулак и привстал. Сердце заходилось так, что заломило виски. — Да, потому что ваша душа тоже претерпела некоторые изменения, — тепло улыбнулся Наоэ и вдруг наклонился, беря Такатору за плечо. — В этом нет ничего страшного, просто вам нужно встретиться друг с другом наедине, и тогда вы всё поймёте. Такатора опустил взгляд, не зная, что и ответить: теперь он с особой ясностью понимал, что его сны — вовсе не бредни воспаленного уставшего разума. Скорее всего, в них зашифровано нечто, способное подтолкнуть в нужное русло и дать подсказку о прошлом... Их общем прошлом. Но что с этим прошлым делать — Такатора не знал. И только поэтому устало уронил голову на руки, позволяя задержать себя ещё ненадолго. — Я... Я его видел раньше, — с трудом произнёс он, тщательно подавляя бьющую тело дрожь, — во сне видел. Он выглядел очень... реалистичным, будто я знаю его всю жизнь. Я не помню его лицо, но помню голос, движения. Я узнал бы его из тысяч людей, даже если бы он просто прошёл мимо. Поэтому и на фотографии... Нет. Я видел его сегодня утром. Понимаете?.. Такатора прервался, чувствуя, как горло сжимает спазмом, а Наоэ с готовностью вцепился в его плечо, громко шепча с горящими глазами: — Это любовь, господин Тодо. Она связывает вас настолько крепко, что даже через сотни лет ваши души пытаются вновь обрести друг друга. Такатора горько вздохнул, осторожно высвобождаясь из совершенно лишних объятий, и покачал головой: и почему из всех людей он выбрал именно непонятного юношу, которому на деле примерно пять сотен лет? Он внезапно подумал, что, возможно, именно это стало виной его одиночеству, ненужным отношениям с ненужной женщиной, которая ждёт дома и поглядывает на часы, готовая учинить новый скандал. Такатора ткнулся лицом в ладони и зажмурился изо всех сил. А на полочке за его спиной тем временем дотлевала ароматическая палочка. Наоэ украдкой смотрел на неё и щурился, поглаживая Такатору по волосам усыпляющими неспешными движениями. Домой он вернулся около трёх часов ночи. Расплатившись с таксистом, содравшим за простой и позднее время втрое больше обычно, Такатора поднял взгляд вверх; в кухонном окне неярко светился торшер. Отпирая дверь, он не ожидал, что Наоми встретит его в прихожей, и поэтому запоздало и натянуто улыбнулся. — И где ты был? — сходу спросила она. — Почему не брал трубку? Я переживала, между прочим. Такатора подошёл к ней и, приподняв круглое личико за подбородок, заглянул в глаза. Всю дорогу он пытался припомнить их цвет, но так и не смог. Такатора мучился, терзая в пальцах отданную ему Наоэ визитку. Он мог представить поджатые тёмные губы Наоми, её пушистые короткие ресницы и размазавшуюся в уголках глаз подводку; мог сказать, как она улыбается, как дуется и как сердито пыхтит, когда злится. Он помнил её прямую чёлку, две родинки на правой щеке и сколотый уголок зуба, и метался, старательно ища в галерее мобильника хотя бы одну фотографию, где они вместе. Глаза Наоми оказались тёмно-карими, самыми простыми. Почему-то это успокоило Такатору. — Нигде, — улыбнулся он и наклонился, чтобы поцеловать подружку в щёку. — Я люблю тебя. *** Через пару дней вечером раздался звонок. Такатора не сразу взял трубку и несколько секунд сверлил её взглядом. Номер определялся незнакомый, и где-то в глубине души шевельнулся страх. Такатора не сумел наметить себе, что же делать теперь, когда откровения Наоэ подтолкнули его ближе к разгадке многолетней тайны, а одна только вероятность вновь услышать его бархатистый низкий голос бросала в дрожь. Наоми с удивлением выглянула из кухни; она смотрела на Такатору, приподняв бровь, и красноречиво кивала на мобильник. Вздохнув, Такатора протянул руку и провёл пальцем по экрану, включая громкую связь. Если и слушать этот бред, то не одному, подумал он; но звонили из автосервиса. «Господин Тодо, здравствуйте, — жизнерадостно произнёс механик. — Машина готова, когда заберёте?» Такатора, улыбнувшись Наоми, всё ещё глядевшей на него сквозь щёлку в шторах, поднёс телефон к уху. Сумма за ремонт была такой, что легче было купить новый автомобиль и не пытаться реанимировать старый. Наоми об этом знать не стоило. Взаимопонимание, воцарившееся между ними в тот вечер, вновь сошло на нет. И пусть эти две ночи Такатора провёл в спокойствии, напряжение внутри нарастало: из памяти не шли чарующие своей наивностью слова про любовь и месть. Фотографию юноши — его фамилия была, судя по всему, Отани, как у матери, — Такатора носил с собой в кармане рубашки, изредка доставая её, чтобы ещё раз внимательно вглядеться в красивое лицо. Иногда в груди ёкало, но Такатора смог убедить себя, что это от нервов, не более. Пара-тройка бутылок хорошего пива точно отвлекут его от проблемы, осталось только дождаться выходных и выбраться в бар. Желательно с Саконом или кем-нибудь из младших врачей. От мечтательных мыслей его отвлёк новый звонок. Даже не посмотрев на экран, Такатора бодро воскликнул: «Тодо на связи!» и осёкся, уловив вкрадчивое довольство в приветствии Наоэ. Притаившись в дальнем углу залы, Такатора практически не дышал — боялся сделать слишком громкий вдох и обнаружить себя. Он приехал ещё с утра, надеясь поговорить с Наоэ. «Можно просто Канэцугу», — убеждал тот его по телефону, будучи чрезмерно болтливым. Но сейчас, показав великодушно, где можно припарковаться, кивнул и не проронил ни слова больше, молчаливо и вежливо мотая головой на каждую попытку Такаторы заговорить. Не сразу до него дошло, что Наоэ, возможно, просто молится, но на деле всё оказалось совсем не так. Доведя Такатору почти до кипения и отчаяния своим монотонным бубнением, Наоэ внезапно прервался и предложил ему чаю. От удивления Такатора согласился и остаток часа провёл в попытках понять, что за странные печенья второй раз предложил ему монах. Когда к воротам храма подъехала дорогая тёмно-синяя «Бэнтли», Наоэ поднял голову от какой-то книги и хлопнул в ладоши. — Вот и наша гостья! Госпожа Отани очень занятой человек, как хорошо, что она нашла ради нас свободную минутку! — воскликнул он и подобрал свои одеяния. Такатора, с трудом оторвавшись от созерцания отполированного до блеска автомобиля, успел заметить, с каким знанием Наоэ прищёлкнул языком — видимо, и ему не чужды были простые мирские радости. — Вы не могли предупредить, чтобы я не нёсся к вам с утра пораньше? — Это, доктор, только яснее показывает мне, как важен вам этот мальчик, — лукаво подмигнул Наоэ и кивком указал Такаторе куда-то в сторону раздвижных дверей за алтарём. — Я позову вас. Он вернулся в храм уже с матерью Отани. Рассказывая ей что-то негромко, Наоэ кивнул и поклонился. С него сталось оставить женщину одну, посадив так, чтобы Такатора смог рассмотреть её получше. Пока она нервно барабанила пальцами по низкому столику, явно волнуясь в ожидании, Такатора приглядывался к кольцам, ища обручальное. Похоже, госпожа Отани была разведена: на безымянном не было никаких украшений. Лицо её, всё ещё холёное и сияющее, казалось красивым, но слой тонального крема не смог до конца скрыть неглубокие морщины на лбу и в углах губ. По тому, как она хмурилась, можно было подумать, что счастье — далеко не главный спутник этой женщины. Такатора невольно пожалел, что не может отвлечь её от ожидания разговором. Наконец вернулся Наоэ. В руках он нёс какие-то книги, от взгляда на которые госпожа Отани помрачнела сильнее. — Я уже говорил вам свои предположения, но всё же я не специалист в этом, — мягко и совершенно обезоруживающе улыбнулся Наоэ, садясь на подушку напротив. — Моё дело — молитва и тайные знания, но я уверен, что вашему сыну нужна более квалифицированная помощь. Именно поэтому я пригласил вас сегодня ко мне, госпожа Отани. Наоэ поманил Такатору к себе: с трудом выдавив из себя улыбку, Такатора вышел на свет и учтиво поклонился госпоже Отани. Вблизи она оказалась ещё более усталой, чем могло показаться раньше. — Знакомьтесь, это Тодо Такатора — мой друг и замечательный во всех смыслах человек. Женщина с некоторым подозрением окинула фигуру Такаторы беглым взглядом сверху вниз. Она пристально посмотрела на потёртые кроссовки и запылённые на коленях брюки, приподняла удивлённо брови, заметив определённо дорогие часы на запястье, и нахмурилась, презрительно поджав губы, когда вгляделась в лицо Такаторы. Стоять и покорно дожидаться, пока ему позволят сесть, было не очень приятно, однако улыбка Наоэ во мгновение ока стёрла всё недоверие — его обаянию невозможно было сопротивляться. Пока он смотрел вот так — ясно и по-детски открыто, можно было проглотить любую чушь, какую бы он только ни нёс, поверив в неё так же искренне, как верил он сам. Наоэ оказался опасным человеком, и хорошо ещё, что его помыслы были чисты и прозрачны, как у ребёнка. — Вы ведь поможете, господин Тодо? — с нажимом произнёс Наоэ. Такатора вздрогнул, вырванный из своих мыслей, и кивнул рассеянно. — Моему сыну снятся кошмары, — тихо произнесла женщина, опуская взгляд, — иногда он плачет ночами, а днём ходит, будто сам не свой. Мой мальчик всегда был тихим и замкнутым, но теперь он окончательно закрылся. Мне очень страшно за его будущее. — Вы обращались к специалистам? Она замялась на мгновение, комкая платочек в руках, а потом тяжело вздохнула: — Понимаете, он всегда был очень слабым и болезненным ребёнком. Я все пороги больниц обила, но у него ничего серьёзного не находили. И... никто из ваших коллег не смог сказать ничего толкового. Такатора напряжённо кивнул, взбудораженный этим рассказом, а потом мягко коснулся её руки в попытке успокоить. — Расскажите подробнее о его снах, пожалуйста. — Он... умирает, — она закусила изящно очерченную губу в попытке справиться с нахлынувшей тревогой. — Точнее, он говорит, что умирает. Знаете, он так правдоподобно рассказывает, что чувствует, что... Мой милый мальчик, он так страдает... Тихий всхлип прервал её сбивчивую речь, и Такатора вздохнул, отводя взгляд к непритязательному серому пейзажу за окном. Его сердце колотилось так громко и сильно, что, казалось, сейчас выпрыгнет из грудной клетки. Ёшицугу, его Ёшицугу страдает точно так же, как и он сам, мечется во тьме в попытке найти ответы и ждёт, когда сможет увидеть того, кто предназначен ему судьбой. Наоэ благодушно потёр ладонь о ладонь и прикрыл глаза: он тоже был доволен исходом встречи. — Можно встретиться с ним? Возможно, вы оставите мне ваш номер или номер вашего сына, — с лёгкой полуулыбкой произнёс Такатора, вновь касаясь чуть подрагивающей руки, и женщина ответила ему полным скрытой надежды взглядом. — Вы сможете помочь? Она чуть привстала и подалась вперёд. Глядя в её полные слёз глаза, Такатора вдруг заметил, что они тоже серые. Это стало последней каплей, и он сжал подрагивающие ледяные пальцы в руках. — Я постараюсь и приложу для этого все усилия, обещаю. *** О визите они договорились на следующую пятницу. В этот день у Такаторы обычно мало посетителей, ничто и никто не помешает ему остаться с Отани наедине, но ждать больше недели Такаторе показалось пыткой. Домой он вернулся в подавленном настроении, вся радость, наполнившая его, когда он, дрожащими пальцами вбив номер Отани в память сотового, искренне попрощался с Наоэ и его гостьей, схлынула. Такатора боялся, что Отани окажется совсем не таким, каким он его себе представлял с самого детства, что встречу придётся отменить, что... Мало ли что может случиться за девять дней! В квартире пахло чем-то горелым и определённо несъедобным. Этот запах испортил и без того плохое настроение Такаторы — даже кот, приветственно выползший в коридор, не сумел смягчить реакцию на кавардак, творящийся на кухне. Такатора прошёл внутрь не разуваясь. Наоми стояла у плиты и остервенело оттирала выплеснувшуюся пену от лапши, на вежливое постукивание она не обернулась, только сжалась сильнее. — Я не хотела, — сказала она тонко и шмыгнула носом, — это всё твой чертов кот, Тодо. Такатора посмотрел на подрагивающие плечи с тоской. Наоми всем была хороша: милым, хоть и по-простому обычным личиком, и округлой фигурой со всеми нужными выпуклостями, и кротким мягким характером... Но они не подходили друг другу, и стоило ли мучиться? Мысли Такаторы были заняты Отани, у него давно не было такого прилива сил и желания двигаться дальше. Разгадка манила, а предвкушение заставляло подрагивать от страха и волнения. Опостылевший быт казался Такаторе тем самым камнем, тянувшим его вниз; ничего, кроме усталости, он уже не чувствовал. Такатора подошёл ближе и обнял подругу, уткнувшись носом в неуловимо пахнущие шампунем волосы. — Оставь. Давай лучше сходим куда-нибудь? На мгновение ему показалось, что она почувствовала что-то: наверное, стоило рассказать ей про Отани, но Такатора просто не смог. Может, боялся сглазить. Смены у Сакона не совпадали с его: работая сутки через трое, во внеурочное время он редко появлялся в клинике. Зато он обожал всевозможные тусовки и дружеские посиделки, которые Такатора терпеть не мог. Будучи человеком достаточно замкнутым, он не стремился к публичной жизни и вежливо отказывался каждый раз, когда его звали в бар за компанию. Иногда, листая твиттер Сакона или просматривая его страницу на Фейсбуке, Такатора вздыхал. Когда-то в пору студенческой молодости и он не уступал таким гулякам, но это было так давно. Однако сейчас, слушая краем уха весёлую болтовню Сакона и краем глаза поглядывая на фотографии на экране смартфона приятеля, Такатора не испытывал ни капли зависти. Ему тоже было, о чём рассказать, но он всё ещё молчал, неспешно листая галерею. Внезапно тёмный полумрак караоке-клуба сменился светлым и весьма и весьма дорогим интерьером, хозяин которого, судя по всему, и был запечатлен на снимке. Такатора вгляделся в клочок рыжих волос, видневшихся из-под рубашки Сакона, как тот встрепенулся и накрыл телефон ладонью. — Ты, кстати, Наоэ звонил? — резко сказал он, старательно пытаясь сдвинуть руку Такаторы. — Да пусти ты, нечего совать свой нос в чужую личную жизнь! — Личную жизнь? — Такатора привстал и едва не смахнул на пол баночку с воском, но не обратил на это внимания; таинственный обладатель такой роскошной гривы если не тревожил, то явно заводил своей наготой. — Это ты мне говоришь? Да я всех твоих девочек по именам и размерам груди помню, о какой личной жизни ты мне говоришь? Сакон едва заметно покраснел и отвёл взгляд в сторону. — Да это же наш прокурор! — вдруг осенило Такатору, он хлопнул в ладоши и чинно, пародируя виновника перепалки, опустился в кресло. — И как вас, господин Шима, угораздило? — Перестань, — тихо сказал Сакон — видимо, он и впрямь был смущён. Такатора не удивился. Оба они — и Ишида, и Сакон — были холостяками. Разве что один — по убеждениям, второй — ввиду невыносимо дурного характера. Ухоженный и до блеска вычищенный Ишида странно смотрелся рядом с грубоватым и небрежным Саконом, но смотрелся. В какой-то момент Такатору кольнула зависть, ведь ни с одной из своих подружек он никогда не был настолько... един, как эти двое. — Если скажешь кому-нибудь, — добавил вдруг Сакон, щуря глаза, — то познаешь гнев ведущего нейрохирурга города, понял? Такатора сначала не понял, шутит он, или сказанное и впрямь может быть правдой, но Сакон рассмеялся и с каким-то облегчением потрепал Такатору по плечу. — Ладно, это я к тому, чтобы кое-кто держал язык за зубами. Не хочу испортить этому дураку карьеру. Он же туда, — Сакон закатил на мгновение глаза, — метит. — Тогда тебе точно надо озаботиться сменой пароля в Облаке, — подмигнул Такатора. Несколько минут они сидели молча. Пока Сакон с сосредоточенным видом тыкал пальцем в экран смартфона, Такатора, откинув голову, кропотливо приводил в порядок причёску. Эти нехитрые действия давали время подумать над тем, что можно сказать Сакону, чтобы тот не счёл его психом окончательно. — Насчёт Наоэ, — начал он, вытирая пальцы, испачканные в воске для укладки, о влажное полотенце. Сакон с интересом кивнул, но Такатора дождался, пока он уберёт телефон в карман халата. — Я ездил к нему на днях, и он... Рассказал мне кое-что интересное. И более того... Такатора замялся, подбирая слова, но потом сунул под нос Сакону записную книжку. В ней жирно-жирно был обведён одинокий телефонный номер. Красноречивое «Отани» над ним говорило лучше любого ушлого адвоката. — О, — выдохнул Сакон и разом успокоился. — Когда приём? — В пятницу. Нет, тебе нельзя. — Жаль. Сакон облокотился о столешницу и внимательно посмотрел на Такатору. — И что теперь? Тебя что-то терзает, колись давай, раз начал откровенничать. — Я хочу разойтись с Наоми, — выпалил Такатора и прикрыл глаза. Он ожидал услышать от приятеля о себе всё: о том, какой он дурак, что не ценит своё счастье, но этого не последовало. Сакон долгое время не шевелился; потом скрипнул придвигаемый стул, а стол едва ощутимо прогнулся. Наклоняясь к Такаторе ближе, словно желая сообщить что-то очень важное, Сакон задумчиво и ниже, чем обычно, сказал: — Знаешь, а ведь с Ишидой меня Наоэ познакомил. Такатора убрал ладони от лица и приподнял бровь: — А подробнее можно? *** Худой юноша с отстранённым взглядом глубоких глаз, обрамлённых невероятно длинными тёмными ресницами, был замотан длинным шарфом едва ли не до носа и смотрел куда-то в сторону. Такатора не мог отвести от него глаз: в жизни он был ещё красивее, чем на фотографии; и да, это его Такатора видел две недели назад. В сухой одежде и с сухими волосами Отани уже не смотрелся таким жалким, однако Такатора явно чувствовал, что он совсем не горит желанием находиться здесь. Державшая его за плечо мать прошептала что-то на ухо. Такатора не смог разобрать ни слова, но Отани едва заметно кивнул и послушно сел на стул перед Такаторой. — Я не хотел сюда приходить, — тихо произнёс он, едва лишь дверь тихо закрылась за спиной матери, и голос его, нежный и звонкий, проникал в самое сердце, терзая затаённые в тёмном углу чувства. Такатора мог поклясться, что слышал его раньше, и оставаться равнодушным и собранным специалистом стало очень сложно. Такатора мог воспользоваться своим положением и попросить гостя снять верхнюю одежду, но вместо этого он украдкой поглядывал на ссутулившегося подростка. Он был строен, если не сказать, худ; длинные ресницы отбрасывали тени на щеки, и от этого казалось, что под глазами у Отани синяки от недосыпа. Скорее всего, так и было, но Отани не спешил поднять лицо, а Такатора не решался попросить его об этом. Он уже ощущал, как пылают щёки от непрошенного смущения. Наконец Отани двинулся: он расстегнул рюкзак и сунул руку вниз. Такатора напрягся. — Я догадываюсь, — попытался через силу улыбнуться он, но тут же был перебит глухо упавшим на стол конвертом. Так вот, что с таким сосредоточенным вниманием искал Отани в сумке! — Моя мать ведь уже заплатила вам? Такатора замер, смотря то на конверт, то на лицо напротив, столь же отстранённое, сколь и красивое. Внутри жгло разочарование: встреча оказалось совсем не такой, какой её мечтал видеть Такатора. Он успел пожалеть, что возложил на этот сеанс так много надежд, ведь если Отани так не хочет видеть его, как смеет он, простой врач, насильно удерживать клиента около себя? — Я не беру взяток. — Можно считать это подарком. Или платой за помощь. Сделаем вид, что терапия прошла удачно. Идёт, доктор, — Отани кинул беглый взгляд на пропуск на лацкане халата Такаторы, — Тодо? Такатора хмыкнул, отодвигая деньги, и Отани нахмурился. У Такаторы кольнуло где-то в висках, когда он задержал взгляд на лице своего подопечного чуть дольше. — Ваша мать заботится о вас, но моя работа будет бессмысленна, если вы сами не желаете избавляться от проблем. — Я не хочу избавляться от воспоминаний. Вы не понимаете, о чём говорите, доктор. Такатора усмехнулся горько: неужели Наоэ был прав, и эти сны действительно были осколками их воспоминаний о прошлой жизни? Как убедить этого мальчика задержаться рядом хотя бы на несколько мгновений дольше? Такатора с трудом подавил желание взять Отани за запястье и сжать изящные продолговатые ладони. — Давайте хотя бы попробуем познакомиться, — протянул он вместо этого руку безо всякой надежды на ответный жест. — Тодо Такатора. — Отани Ёширо, — прошелестел Отани в ответ, глубоко пряча ладони в широкие рукава свободной куртки, и посмотрел с укоризной. Как Такатора и ожидал. — Я пришёл к вам только из-за того, чтобы не расстраивать маму, которая излишне переживает за меня. — Я понимаю, но неужели вам не хотелось бы... Отани прикрыл глаза и напрягся весь, явно собираясь встать и выйти из кабинета, не желая больше слушать того, кто пытается раскрыть его старую рану. — Отани, — тихо и ласково позвал Такатора в попытке остановить его, но тот уже поднялся с места, чуть наклоняясь вперёд, опираясь о стол. Длинная чёрная прядь скользнула по плечу, ниспадая с него гладкой змейкой. Видение пронеслось перед глазами вспышкой молнии — и вот перед Такаторой не строптивый мальчишка, а его Ёшицугу, склоняющий голову перед господином в светлых доспехах. Такатора нервно сглотнул, отгоняя от себя наваждение, но Ёшицугу продолжал смотреть на него, и в этом взгляде мешались недоверие, непонимание и скрытая тревога. Он будто изучал его лицо, тщетно пытаясь вспомнить, мог ли видеть его раньше, но задать вопрос в отрытую почему-то боялся. — Мы похожи, — глухо прошептал Такатора, ловя чужое смятение, бьющееся в такт с колотящимся сердцем. Виски заломило в разы сильнее, но Такатора не придал этому внимания — возможно, он просто перенервничал. Дыхание Отани сорвалось, пальцы царапнули гладкую столешницу, и сам он вновь опустился на стул. — Я не хочу ничего забывать. Я чувствую, что это очень важно для меня. Такатора осторожно положил свою ладонь поверх его, сжимая со сдержанной нежностью, и Отани слабо ответил, робко касаясь его пальцев; кожа у него оказалась тёплой и мягкой. — Мне тоже снится сон... Звонок мобильного телефона раздался настолько внезапно, что Отани подскочил. Он с гневом выпрямился и весь разговор смотрел на Такатору так, словно тот сделал что-то плохое, сняв трубку. Голос Наоми в динамиках был таким громким, что Такатора не просто слышал гневные речи подруги, а с полным эффектом присутствия. Она злилась на кота, грозила Такаторе, что выгонит их обоих. Отани, наклонившись чуть вперёд, серьёзно внимал каждому слову. Внезапно он поднял на Такатору глаза и с весельем сказал: — Девушка у вас огонь, доктор Тодо. Внезапно это развеселило Такатору: он улыбнулся Отани искренне и с робкой радостью увидел, что тот улыбается тоже. *** Ёшицугу скользнул в его покои практически беззвучно, как и всегда, и коснулся первым — привычно робко и безмерно нежно. Такатора не мог сдержать счастливой улыбки и, поймав узкую ладонь, прижался к ней губами, вдыхая запах чернил и рисовой бумаги. Оба были молоды и влюблены впервые, и потому это чувство было особенным. Робость мешалась с пылкостью, чувственность с неумелостью, но даже самые грубые в своей порывистости поцелуи дарили неземное блаженство. Такатора был пьян любовью, Такатора был пьян Ёшицугу, Такатора упивался мгновениями счастья, ревниво не желая ни с кем делиться ими. — Я люблю тебя, Ёшицугу, — шептал он на ухо, срывая тихие, почти жалобные всхлипы с ярких губ, — я люблю тебя больше всех на свете. Ёшицугу дрожал под ним, подаваясь под рваный ритм, и закрывал лицо рукой, сгорая от стыда за происходящее. Нежный хрупкий маленький мотылёк, не привыкший открыто демонстрировать свои чувства — Такатора тонко чувствовал его и не требовал ничего взамен, счастливый от одного только факта, что Ёшицугу сейчас принадлежал лишь ему. Он сцеловывал с висков солёные капельки пота и притягивал ближе к себе; заканчивая несдержанно и громко, Ёшицугу выгибался и царапал плечи, и стоны его, в которые вплетались тихие нежности, сводили с ума. — Тодо, — позвал он его; так тихо и так сладко прошептал на ухо, дрожа в истоме. Такатора с восторгом скользнул губами по щеке и привстал. На постели под ним лежал Отани и с нежностью касался его лица кончиками пальцев. В серых глазах его сияла любовь. Звук будильника больно ударил по ушам. Такатора вскочил на постели, будто вернувшись из другой реальности, долгое время не понимая, что произошло и где пищит. Его кровать была пуста, но на теле всё ещё горели чужие прикосновения, будто всё приснившееся происходило на самом деле ещё мгновение назад. — Наоми, — хрипло позвал он и осёкся, вспоминая, что они шумно расстались пару дней назад. Такатора сжал пальцами нещадно заломившие виски, на него накатил липкий страх за себя и своё самочувствие. Впервые ему снилось подобное, впервые он любил Ёшицугу настолько откровенно, но почему-то оно не казалось чем-то необычным, будто было лишь отдельным отрывком из череды похожих сцен. Такатора отказывался воспринимать эту правду, однако сердце говорило иначе. Он действительно был влюблён — давно, отчаянно и беззаветно, это чувство теплилось в сердце с самого детства, когда он впервые увидел тонкий силуэт, окутанный лучами закатного солнца. Тогда он гнался за ним, задыхаясь, но стоило только дотронуться до плеча, как фигура рассыпалась алыми лепестками, оставив после себя только чувство безграничного отчаяния. Такатора поднялся с постели и замер, корчась от непереносимых спазмов. В висках стучали молоточки — сначала осторожно и примеряясь, но теперь, когда он поднялся, внутри всё скрутило, и перед глазами всё поплыло. Кот прильнул к ноге, и Такатора пинком отшвырнул его в сторону. Даже от такого невесомого прикосновения по спине и бёдрам поползли болезненные колкие мурашки. Телефон он нашарил в кармане брюк не сразу. Сакон долго не отвечал, но, услышав его хриплый со сна голос, Такатора застонал в голос и случайно нажал на «Сброс». К горлу комком подкатила тошнота. Без сил опускаясь на пол в ванной и сжимая в побелевших от напряжения пальцах трубку, Такатора бездумно смотрел, как мигает экран вызова, но ответить не хватало сил. Сакон приехал быстрее, чем Такатора успел прийти в себя. Чувствуя, как он тормошит его за плечо, а потом тащит обратно в комнату, Такатора не сопротивлялся. Игла от шприца легко вошла в плоть, и постепенно боль утихла, оставляя за собой только мучительную пустоту и отчаяние. — Ну и напугал ты меня, — тихо сказал Сакон, опускаясь перед Такаторой на корточки. — Что случилось? Эй, Тодо, ты меня слышишь? Тодо, не смей спа... Смежив тяжёлые опухшие веки, он медленно проваливался в глубокую чёрную пропасть. За окном клубками тумана поднималось промозглое осеннее утро, скрывая в объятиях тяжёлых туч восходящее солнце, и на миг Такаторе показалось, что эта серая реальность сама по себе всего лишь дурной тяжёлый кошмар. Когда вокруг всё померкло, сновидения тоже покинули Такатору, давая отдохнуть от боли и кошмаров. Остаток недели Такатора провёл дома, в обществе бесконечных личных дел, двух разрывающихся от звонков телефонов и постоянно голодного кота, у которого снова кончился корм. Такатора опасался выходить на улицу: необъяснимых приступов, один из которых так основательно выбил его из колеи, больше не было, но он всё равно пользовался услугами служб доставок и бесплатной помощью Сакона. Иногда тот забегал в перерыве между сменами — раньше они с Такаторой всегда обедали вместе, и, видимо, теперь Сакону было скучно сидеть в столовой одному. — Почему у тебя постоянно так пусто? — спросил он, выглядывая из кухни. Розовый фартук Наоми смотрелся на нём дико, особенно в сочетании с идеально отглаженной и ослепительно-синей врачебной формой. — Потому что ты бываешь у меня чаще, чем раз в месяц, — огрызнулся Такатора. — Сними ты эту тряпку, выкинь. Дай я сам всё сделаю, Сакон! — О, заботы — враг для здоровья, — саркастично ответили ему с кухни. Через тонкую стенку Такатора слышал, как возится Сакон у раковины и шумит вода, а кот, согнув хвост колечком, поспешил на звон мисок. Сидеть на шее у приятеля сначала казалось Такаторе невежливым, но Сакон убедил его в обратном, особенно когда принёс несколько пакетов с едой. Конечно, это были не овощи, которые так любила Наоми, но и от лапши и мяса в заморозке отказываться было бы кощунством. Подумав, Такатора разрешил забить свой холодильник под завязку и сам наблюдал за вереницей пивных бутылок, кочующих в дверцу. — Как, кстати, Отани? Такатора вздрогнул. Он побаивался, что тогда, мечась на постели в ожидании, пока подействует обезболивающее, сболтнул что-нибудь лишнее, но Сакон вроде бы молчал. Однако сейчас, будто почуяв что-то, он снова выглянул из-за угла и сощурился. — Я написал ему, сказал, что придётся перенести сеансы... Он вроде был не против. Под нос ему сунули коробку быстрорастворимой лапши, отчего Такатора сморщился — Наоми разбаловала его домашней едой, поэтому... Внезапно он поймал себя на мысли, что снова вспоминает подружку, и злость на самого себя привела в чувства. Такатора сказал ей, что будет лучше разойтись. Тогда он просто стоял, обессиленно прислонившись к дверному косяку, и тёр ноющие виски, лишь прикрывая глаза, когда она кричала. Перед глазами плясали огоньки и образ Отани, на прощание кивающего головой, чёрные волосы рассыпАлись по плечам, а Наоми ходила по комнате, собирая свои вещи. Наверное, тогда-то он и просмотрел начинающуюся мигрень, но расставание вышло слишком болезненным, не оставляя внимания для тревожных ощущений. Из размышлений Такатора вынырнул лишь когда его локтя коснулся холодный кошачий нос. Сакон сидел рядом и ковырялся палочками в лотке. Посмотрев на него, такого нелепого посреди своей крошечной и излишне уютной квартиры, Такатора набрал полную грудь воздуха и рассказал всё. О Наоэ с его бреднями пьяного психа, о матери Отани на «Бэнтли», о самом Отани — тихом и неприметном, в нелепом шарфе, обмотанном вокруг шеи в три слоя, с длинными волосами и пушистыми ресницами. О сне, отозвавшемся не то болью в груди, не то возбуждением внизу живота. Первую бутылку пива он приговорил ещё пятнадцать минут назад, а теперь прикладывался ко второй. Сакон, не отставал, слушая напряжённо, но то и дело отвлекался на смартфон. Когда Такатора уже хотел было возмутиться и попросить хотя бы сейчас отвлечься от «господина прокурора», Сакон сунул мобильник ему под нос и спросил: — Это твой красавец? С заляпанного жирными пальцами экрана на Такатору смотрел улыбающийся Отани в легкомысленной соломенной шляпке. — Это его Фейсбук? — спросил Такатора рассеянно и пьяно рассмеялся. До поздней ночи они рассматривали чужие фотографии и хихикали, прикидывая, не стоит ли подшутить на Ишидой и слить в Облако несколько фоток непроницаемого прокурора в непривычных для него ситуациях. *** В октябре отголосок очередного цунами на севере принёс за собой проливные ледяные дожди и прохладу. Бегая от дома до машины и от машины до клиники, Такатора натягивал воротник пальто повыше и старался отвоевать зонтик (уже третий или четвёртый за эту осень) у порывов ветра. Встречи с Отани он возобновил совсем недавно и пока встретился с ним всего лишь два раза: сначала в клинике, но головная боль, вернувшаяся с приходом Отани, выгнала их в небольшую аллею за углом. Бродя по залитым лужами тропинкам и весело подбрасывая в воздух мокрые жёлтые листья, Отани раскрывался и рассказывал о себе. Во время этих легкомысленных прогулок Такатора узнал, что он учится в Тодае на юридическом и что мама у него вдова, а не в разводе, как подумал Такатора сначала. — У вас с ней хорошие отношения? — Она хорошая, — говорил Отани, — и добрая, но волнуется за меня... Я у неё единственный ребёнок. — Люби её, — отзывался Такатора, с грустью вспоминая собственных родителей, оставшихся в Ига. Отани улыбался уголком губ — под шарфом самой улыбки видно не было, но в уголках глаз Отани собирались лучики-морщинки — и, по негласным правилам игры, спрашивал что-нибудь в ответ. Бессмысленные в сущности своей разговоры, не приводящие даже на шаг ближе к разгадке их общей тайны. — Ещё у меня есть две собаки. Мама выбила разрешение на них у мэрии, — однажды сказал Отани, чтобы растормошить излишне тоскливого Такатору. — Доберман и немецкая овчарка. Иногда мне кажется, что они мне куда более хорошие друзья, чем люди… А у вас есть животные? Такатора прищурился тогда, вспоминая дела давно минувших дней. Его кот прибился к нему сам. Это было, наверное, лет шесть, может, семь назад. Новая квартира в одном из тех домов, что никогда не будут заселены до конца, досталась Такаторе по чистой случайности и крайнему везению за гроши. Он успел внести залог за такие драгоценные квадратные метры, но не успел рассмотреть дом, и один, без риэлтора, с удивлением смотрел на мрачное серое здание. Одиночество накатывало с удвоенной силой. Кризис, рушащий экономику страны, добрался и до него — только терзал тоской и безразличием когда-то близких друзей. В январском полумраке дом казался огромным и совершенно пустым, лишь кое-где горел свет в окнах. Учитывая слякотную погоду с мелкой изморосью, пейзаж казался ещё менее привлекательным, давя на психику унылой серостью. Однако Такатора был рад и этому, ведь теперь у него было своё собственное жилище, что для него, молодого специалиста, штатного психотерапевта государственной клиники, было почти что подарком судьбы. В подъезде неприятно пахло, но он, на удивление, был освещён, и у двери в углу Такатора заметил старую обувную коробку. Не придав ей особо значения, он просто прошёл мимо. Коробка как коробка, на её содержимое Такатора поначалу не обратил внимания, и потому подскочил на месте, услышав глухой и резкий звук. Выглядывая из-за размочаленных влажных бортиков, кот смотрел на Такатору пока Такатора смотрел на кота. Зрелище было не особо радостное: глаза у кота гноились и слезились, а Такатора — подрагивал в тонкой осенней куртке из кожзама. Он с трудом поборол брезгливое желание отдёрнуть ногу, когда кот вылез коробки и подошёл к нему потереться о штанину. Он был худ и грязен, со стопроцентной вероятностью — с паразитами и блохами, но Такатора наклонился и погладил тощую светлую спинку. А подумав, взял на руки и ощутил, как дрожит горячее тельце от холода. Бросить его и малодушно уйти Такатора не смог и в новую квартиру въехал, как положено: с котом под мышкой и старой спортивной сумкой наперевес. Сейчас, выбирая коту, до сих пор безымянному, сытому и лоснящемуся от любви и заботы, рыбные консервы, Такатора с неожиданной теплотой вспоминал, каких сил ему стоило выбить у своей тогдашней девушки великодушное разрешение оставить питомца. В их несколько холостяцком, но привычно устроенном жилище места для троих оказалось маловато. Такатора рассказывал Отани всё без утайки: и как морщился, когда кот гадил по углам, и как отмывал его от уличной грязи, когда тот сбежал через окно, даже о сломанном хвосте — воспоминании того же бесславного полёта с четвёртого этажа. Отани слушал его чутко и иногда вежливо перебивал вопросами. Расслабившись, Такатора достал лэптоп — он хотел показать Отани кота, но, долистав до конца галереи, скинул курсор на начало. Отани с безропотным удивлением смотрел на свою фотографию — солнечную, как Хайнань, куда они ездили с матерью отдыхать, и единственную в галереи. Такатора замялся и резко нажал на «Home». — Думаю, на сегодня хватит, — едва слышно сказал он. Отани обошёл его и заглянул в лицо; он хотел что-то сказать, но Такатора развернулся на каблуках и быстрым шагом кинулся к выходу из парка. Только в машине он заметил, что зонтик, который был сунут в пакет вместе со вторым, Отани так и не забрал. — Это всё? — спросила кассирша, глядя на пару банок корма и упаковку готовой лапши. Это и впрямь было не очень логично, отстоять очередь в набитом битком драгсторе у дома, чтобы купить такую мелочевку, но рано домой возвращаться не хотелось. Такатора кивнул. — И пакет, будьте добры, — улыбнулся он, доставая кошелёк. Маскот на коричневой бумаге был гибридом апельсина и какой-то собаки, и Такатора, складывая покупки внутрь, едва сдерживал разочарование и злость на себя. Фотографию ему скинул Сакон; что он мог сделать, когда от одного взгляда на это едва тронутое солнцем лицо у него внутри всё теплело? И надо же, так глупо проколоться. Он мог бы объяснить Отани, зачем ему его фотография, если бы на ней было что-то более официальное, чем пляжная рубашка и светлые шорты с названием курорта сбоку. Такатора подхватил пакет и, придерживая тонкие бумажные края, вышел из магазина. Дождь хлестал прямо в лицо, и за те несколько секунд, что Такатора бежал к подъезду, он промок почти насквозь. Ругаясь сквозь зубы и впотьмах (какой-то мерзавец выбил единственную на их коридор лампу позавчера) шаря по стене рукой, Такатора споткнулся обо что-то мягкое; мягкое поднялось с пола и тонким голосом позвало его по имени. В приглушённом свете телефона дрожащий Отани выглядел самым настоящим призраком, и Такатора буквально затолкал его в прихожую, включая свет. Думать о том, что мальчишка забыл здесь, было некогда. — Доктор Т-тодо, — слабо выдохнул Отани; он бы мокр и дрожал, озябнув в продуваемом сквозняками подъезде. — Что ты тут делаешь? — воскликнул Такатора изумлённо, прикинув, сколько времени он простоял в очереди в магазине и сколько идти от больницы до его дома; с тонких джинс Отани текло, и на светлом коврике остались грязные следы. Отани замялся и, покраснев, отвернул лицо в сторону: — Вы забрали мой зонт и сбежали. Почему-то он выглядел так, словно хотел прошептать нечто совсем иное, но не решился. Это задело и расстроило Такатору; ему хотелось честности. — Откуда ты взял мой адрес, глупый? Отани порылся в кармане и выудил оттуда скомканную записку; на ней небрежным и неровным почерком Сакона было написано, куда и как идти. Такатора зарычал и кинулся на кухню, а потом — бестолково и спотыкаясь о кота, мнущегося в ногах, в ванную, за полотенцем. Запихивая Отани, с писком вцепившегося в шарф, хотя до этого совершенно спокойно позволившего снять с себя бельё, в воду, Такатора и сам взмок. Лишь закрыв за собой дверь ванной, он выдохнул и, закрывая лицо ладонями, съехал по стене. Ощущение мягкой и нежной кожи под пальцами и вид обнажённого худого тела будоражили до дрожи и писка в ушах. Заваривая для Отани успокаивающий аптечный сбор, Такатора то и дело поглядывал на дверь ванной, но никаких звуков из-за неё не доносилось. Он успел заволноваться и хотел уже постучаться сам, чтобы узнать, не нужна ли помощь, когда послышался мерный гул льющейся воды. Безотчётно думая о том, насколько сейчас беззащитен перед ним Отани, Такатора со стоном сжал пальцами виски; от волнения кружилась голова и подташнивало. Отани кашлянул за спиной, заставив вздрогнуть от неожиданности. Такатора обернулся к нему и глупо замер с чашками в руках: его собственная рубашка висела на Отани мешком, подчёркивая болезненную худобу его тела, но смотрелась при этом в разы лучше, чем на иной девушке. — Я не нашёл ничего больше, — тихо произнёс Отани, неправильно истолковав заминку Такаторы, и поёжился; переминаясь с ноги на ногу, он медленно покраснел, а потом обнял себя за плечи руками. — Простите, но моя одежда мокрая и грязная, мне пришлось... — Ерунда! — преувеличенно бодрым голосом воскликнул Такатора и поставил чашки на стол, расплескав чай, но не обратив на это никакого внимания. — Ерунда, сейчас я закину твоё в стиралку, до завтра точно высохнет. — То есть, вы хотите, чтобы я остался? Отани наконец сделал крошечный шажок в сторону кухни; он явно смущался и выше поднимал воротник рубашки, опуская взгляд каждый раз, когда Такатора поворачивался в его сторону. Это и расстраивало, и заводило одновременно; только потом, когда Отани сел на табурет, Такатора заметил, что кроме рубашки на нём ничего нет. Это всколыхнуло и без того накатывающее волнами возбуждение сильнее, а сам Отани по-женски аккуратно поджал ноги и натянул рубашку почти до колен. Он извинялся каждым своим жестом и взглядом, сдержанно осматриваясь, когда думал, что Такатора не обращает на него никакого внимания. Отани сидел в его кухне, привычно тихий и незаметный, замотанный в его рубашку и едва прикрытый; близость юноши сводила с ума. Такаторе хотелось выть от отчаянного стремления подойти ближе и хотя бы ненароком коснуться плеча ладонью, чувствуя его тепло. Щёки пылали лихорадочным румянцем, пока Такатора грыз губы, отгоняя непрошенные воспоминания о жарких снах и Ёшицугу, гладящего его по щеке. В висках уже привычно кольнуло. Пока Отани был в ванной, Такатора выпил таблетки, но головная боль не желала стихать и всё ещё гнездилась где-то в затылке. Стараясь не поморщиться, Такатора сел напротив Отани и придвинул к нему чашку. — Пей, это поможет тебе согреться. — Так я остаюсь? Такатора замялся и прикусил щёку изнутри; задумчиво глядя, как Отани стягивает полотенце с головы и протирает волосы, он пытался найти объяснение своей дрожи и ревностному желанию не отпускать непрошенного гостя под дождь вновь. Капельки воды, стекающие по плечам, подсказали Такаторе гениальное решение. — Да, куда ты пойдёшь в такую погоду с мокрой головой? У меня нет фена. — Я могу позвонить маме, она приедет. Отани посмотрел на него с непонятным выражением лица — Такатора мог поклясться, что это нечто сродни отчаянию и просьбе. — Позвонить маме ты можешь, — начал он, а Отани как-то резко отпрянул и сжался. — Но только для того, чтобы сказать, что переночуешь у меня. Зачем гонять её лишний раз, на улице темно и скользко. Вдруг... что случится. Отани заметно повеселел и закивал: слипшиеся от влаги волосы качнулись на плечах, и Такатора испытал яркое дежавю. На мгновение мелькнула мысль о том, как он расчёсывает их — гладкие и тяжёлые — костяным гребнем, и тут же погасла, оставив после себя странное чувство нежности и неуловимый аромат камелий. — Ты брал шампунь с полки, да? — внезапно спросил Такатора. Наоми любила шампуни с камелией; они пахли остро и резко, совсем как сейчас пах Отани, но тот мотнул отрицательно головой. — Я взял ваш, вы ведь не сердитесь? Доктор, я, — Отани поднял на него испуганный взгляд, — слил воду, а как же вы? Простите, я не подумал, что у вас... Такатора накрыл его ладонь своей и улыбнулся: — Ничего страшного, я теперь живу один, так что могу позволить себе некоторое расточительство. Не грусти, Отани. Ты не голодный? Может, заказать пиццу? Или что тебе нравится? Засмеявшись тихо, Отани снова замотал головой. Как же он красив, подумал Такатора и только через несколько секунд запоздало отдёрнул руку. Отани посмотрел тяжело и облизнул губы, будто желая сказать что-то; он весь напрягся, сжимаясь, но быстро обмяк и отвернулся. — Доктор Тодо, а где ваш кот? — спросил Отани через несколько минут; вряд ли это было то, о чём он хотел спросить с самого начала, подумалось Такаторе. — Я слышал, как он мяукал, пока вас не было. То, что кота нигде нет, Такатора заметил лишь сейчас; обычно он никогда не упускал возможности потереться о гостя и получить свою долю ласки, но теперь прятался. Позвав его несколько раз и заглянув во все шкафы, Такатора заметил кончик хвоста и толстую заднюю лапу за стеллажом с книгами. Кот упирался, цеплялся лапами за ковёр и дурно выл на одной низкой ноте, поэтому когда Такатора наконец-то внёс его в кухню, оба были весьма взъерошены и взвинчены. При виде Отани кот зашипел и прижал уши. — Первый раз он так себя ведёт, — словно оправдываясь, Такатора погладил лобастую широкую голову. Отани протянул руку и очень робко коснулся вздыбленной шерсти на спине. — Какой мягкий, — тихонько произнёс он, решительно забирая кота себе на колени. А потом добавил: — Они все почему-то меня не любят. Обидно, потому что мне всегда хотелось себе котёнка. Глядя, как пальцы зарываются в белую шерсть и перебирают её, Такатора мечтал оказаться под осторожными поглаживаниями сам. Отойдя к мойке, чтобы сполоснуть чашки, он едва слышно вздохнул и зажмурился: поцеловать Отани хотелось нестерпимо. Своей матери Отани позвонил сам, убедив Такатору, что успокоит её лучше. Слушая усталый и тихий разговор, монотонно звучащий из-за раздражения на навязчивую заботу, Такатора смотрел на свои руки. Под пальцами были мозоли, хотя никакой тяжелой работой заниматься не приходилось, и такие же натёртые грубые подушечки были на ладонях Отани. Помня шикарную машину госпожи Отани и её золотые украшения, Такатора сомневался, что у него когда-либо была необходимость брать в руки что-то тяжелее справочников по юриспруденции. Он прошёл в комнату и замер на пороге, глядя на обнимающего подушку — его подушку! — Отани; тот тёрся о светлую ткань лицом и щурился почти довольно, кивая изредка телефонной трубке; из динамиков нескончаемым потоком лился обеспокоенный женский голос. — Мам, — сказал Отани, заметив Такатору и разом выпрямляясь, — я не промок, честно. Давай поговорим завтра дома, хорошо? Такатора улыбнулся, припоминая себя в его возрасте: он не стеснялся врать родителям, но каждый раз испытывал острое чувство вины, совсем как и Отани, поджавший губы неловко. Он отложил телефон в сторону и робко улыбнулся. — Извините, просто она так раскричалась, что мне пришлось это сделать. — Ничего страшного. Я тоже так делал, только утверждал, что не курил и что ночую у друга. — А где были на самом деле? Выключив свет на кухне, Такатора вернулся обратно. Он присел было в кресло, но это смотрелось несколько глупо, поэтому пришлось перебраться на постель. Отани смотрел на него с жадным интересом и не придал особого значения опасной близости. — В ночном клубе через пару кварталов. Иногда туда забредали какие-то преступные элементы, и бывать там мне запрещалось, так что надо было как-то выкручиваться. — И вас никогда не ловили? Отани приподнял бровь, напомнив сейчас Сакона. — Было пару раз... — Такатора пожал плечами и посмотрел на часы. — Мне завтра на работу, Отани, я тогда оставлю тебе запасные ключи. Он кивнул, соглашаясь, но уже когда Такатора отвернулся, чтобы завести будильник, спросил: — Нам придётся лечь вместе? Голос его прозвучал несколько глухо и ниже обычного, и это смутило Такатору. — Если ты хочешь, я могу лечь на полу, — пожал он плечами, думая лишь: «Скажи нет, скажи нет, прошу тебя, скажи нет». — Дайте мне кота, пожалуйста, — через несколько секунд тихо попросил Отани; разворачиваясь и замечая, как он кутается в одеяло, всё ещё по-детски сжимая в руках уголок подушку, Такатора кивнул. Отани метался на постели и тихо постанывал, когда Такатора, разбуженный головной болью, сел и включил свет. Он не понимал, как так вышло, но спали они совсем рядом, более того, рука Такаторы покоилась на талии Отани, а тот прижимался тесно, цепляясь за футболку. Под веками вспыхивали, взрываясь, алые звёзды, Отани всхлипывал и звал кого-то неразборчиво, пугая Такатору больше, чем спазм, заставивший скорчиться. Ноги затекли: только сейчас заметив поверх одеяла кота, Такатора согнал его и наклонился над Отани. Мальчишка был пугающе горяч, на лбу блестели бисеринки пота, сбегая по вискам и путаясь в разметавшихся волосах. Такатора хотел разбудить его, но знал, как может это быть опасно, поэтому лишь гладил по плечу в надежде, что это поможет Отани очнуться. Он не знал, что ему снится, однако догадывался; наклонившись к самому лицу, Такатора расслышал своё имя в сбитом шёпоте. Лоб полоснуло болью, вынуждая зубами впиться в руку, глуша стон. Отани выгнулся почти дугой и, распахивая вдруг глаза, посмотрел на Такатору. Так, как смотрят на возлюбленных. Жадно и пылко. Падая в непроглядно-серую пропасть покрасневших глаз, Такатора ощутил, как обвиваются вокруг шеи на удивление сильные руки, как обжигает губы влажный и искушённый поцелуй. На тысячные доли секунды светлые стены сменили расписанные камелиями бумажные перегородки, а Ёшицугу притянул к себе ближе, зовя по имени сладко и робко. Внезапно всё вернулось на свои места. Отани под ним опал, то ли теряя сознание, то ли просто засыпая, но губы Такаторы до сих пор горели, помня мягкость, с которой их целовали. Дрожа всем телом, Такатора сполз с постели и обхватил голову ладонями. *** — Добрый вечер, доктор Тодо, — Отани старался казаться безучастным, пронзительный взгляд был направлен куда-то в сторону, поэтому ловить его Такатора не стал. Он знал, что увидит там только нарочито преувеличенную отрешённость, а потому просто поднялся с кресла, подходя к большому окну — от вчерашней беззаботности обоих не осталось и следа. Похоже то, что произошло ночью, помнил только Такатора. Выбегая из квартиры утром, он не заметил в сонном лице ничего тревожащего, но кто знал, о чём на самом деле думал Отани? Отани, такой замкнутый с виду и оказавшийся более живым, чем могло показаться, Отани умеющий ловко скрывать свои эмоции за высоким воротником ветровки и козырьком бейсболки. Его пальцы перебирали связку ключей, но мысли были заняты чем-то совсем другим. Тяжёлые шторы с жужжанием раздвинулись, явив осеннюю улицу, разукрашенную вереницами медленно опадающих листьев. Тусклые лучи солнца пробивались сквозь пелену облаков, опускаясь на землю чарующе красивыми снопами света, и Такатора прижался пылающим лбом к стеклу. Пульт управления он сжимал в руке, чувствуя под подушечкой большого пальца промятый матовый пластик. По улице, сминая нежно-жёлтые листочки гинкго в лужах, проехал реанимобиль. Такатора подумал, что не отказался бы сейчас от срочной реанимации; ему чудилось: мир вокруг существовал будто сам по себе, вычеркнув Тодо Такатору из списка живых, поставив на его место кого-то другого. Стены давили со всех сторон, вынуждая поморщиться и выдохнуть устало: — Мне кажется, бессмысленно сидеть в пыльном кабинете в такой день. Пройдёмся? Отани вздрогнул, словно вырванный из глубокого сна. В его взгляде застыла растерянность, но Такатора уже накидывал на себя куртку, не давая и минуты на размышления. Листья приятно шуршали под ногами, успокаивая и настраивая на романтический с привкусом меланхолии лад. Отани ёжился, кутался в шарф и грел замёрзшие ладони в широких рукавах. Такого Отани хотелось обнять, прижать к своей груди, пока он не растает и не оживёт, но всё, что смог сделать Такатора — просто протянуть банку горячего кофе, купленную в автомате у клиники. — Прости, я не знал, что тебе будет так холодно. — Я всегда мёрзну почему-то, — смущённо прошептал Отани, благодарно принимая банку, и щёки его тронул едва заметный румянец. Было похоже, что прогулка немного отвлекла его от каких-то нелёгких раздумий, и Такатора был рад вновь увидеть Отани таким, каким узнал его вечером. — У людей с холодными руками должно быть горячее сердце. — Или прозаично — плохое кровообращение. Вам ли не знать. Такатора хмыкнул, бережно сметая упавший на лавку листик, прежде чем сесть, а Отани немного робко опустился рядом. Чувствуя бедром его близость, Такатора сцепил пальцы в замок; он беспокоился, и не знал, как скрыть это. Напряжение между ними росло, становясь сильнее, чем во время первых сеансов, когда Такатора, не зная, как растормошить пациента, нарочно тормошил плохие воспоминания и просил рассказывать обо всём, что когда-то снилось. Отани коснулся его ладони три или четыре раза, пока Такатора не мотнул головой, сбрасывая оцепенение. — Знаете, я никогда не верил в сверхъестественное, но всё это совсем не вяжется с реальным миром, — начал он, не сразу отпуская горячие пальцы. — Но ночью... Мне кажется, я видел вас. Сердце Такаторы пропустило удар. Он с ужасом повернулся, но в глазах Отани плескалась светлая тоска и меланхолия, не паника или отвращение к человеку, сделавшему что-то предосудительное. — Не скажу точно, что происходило, но вас видел — как сейчас. Не верится даже, но это так, я не мог перепутать, ведь... Отани замялся и опустил голову. Волосы скользнули по щекам, скрывая лицо ото всех взглядов. — Я тоже никогда не верил в такое, — пожал плечами Такатора, хотя внутри всё ликовало от почти осязаемого счастья: его Ёшицугу, его сдержанный и строгий мотылёк был сейчас с ним, сидел плечо к плечу, сам не догадываясь, что свело их, — и потому решил стать медиком. Думал, что смогу разобраться и найти настоящие причины. — А мне казалось, что ещё немного, и я всё вспомню. Мне совсем не хочется потерять часть себя. Я чувствую, что это очень важно... Доктор Тодо, вы ведь об этом говорили в нашу первую встречу? Такатора рассеянно кивнул, вглядываясь в туманную дымку вдали, — она казалась его собственной жизнью, такой же расплывчатой и неясной. С самого детства он брёл в зыбком тумане, ориентируясь только на голоса и на образы, что возникали, обрисовываясь лишь на миг и тут же исчезая. Отани был таким же, шёл наугад, лелея в сердце робкую надежду, что когда-нибудь всё встанет на свои места, и Такаторе было безумно жаль его. Жаль, что они встретились только сейчас. Яркие листья кружились вокруг, подхватываемые лёгким ветром. Совершенно безвольные, они были полностью отданы во власть потоков воздуха, и Такатора чувствовал себя одним из них, плывущим в никуда до тех пор, пока его не швырнёт о землю. *** Полыхающая крепость догорала вместе с закатом, и на фоне пламени одежды Ёшицугу вспыхивали алыми отблесками. Он смотрел на пожар абсолютно безучастно, будто бы не понимая, что вместе с рушащимися перекрытиями на куски разваливается и их прошлое. Их господина больше нет, госпожу забрали в отчий дом, а наследником семья ещё не успела обзавестись. Такаторе было больно; он украдкой смахнул непрошеную влагу с глаз и подошёл к другу, кладя руку ему на плечо. — Я не хочу так больше, — тихо произнёс Ёшицугу, не оборачиваясь, а на повисший в воздухе вопрос вместо ответа мягко отстранился, выскальзывая из-под ладони, — я не собираюсь вкладываться в заведомо провальное дело вновь. — Но как же... Как же желания и мечты? Разве не эта светлая вера в будущее привлекла тебя в Нагамасе? — Мечты есть мечты, — прервал его Ёшицугу, — если человек не может предложить стране ничего больше, то закончит точно так же, как род Азаи. Такатора лишь склонил голову, не зная, что и возразить. В груди было пусто, и почему-то стало нечем дышать. Он понимал, что их пути расходятся, с абсолютной ясностью: всё закончилось ещё в тот момент, когда казнили их господина, то самое связующее звено, без которого им не было смысла держаться друг друга. Слишком разными были их мотивы, их желания и стремления, и пылкому Такаторе не было места рядом с оплотом холодной расчетливости, что представлял из себя Ёшицугу. Повзрослевший и замкнувшийся в себе. — Не держи на меня зла, друг, — тяжело вздохнул Такатора, но тут же улыбнулся, ободряюще хлопая его по плечу. Сердце разрывалось от боли и отчаяния, но он воин, а значит, не смеет показать и долю своих истинных чувств — ведь об этом всегда говорил их господин. — Это я должен извиняться перед тобой, — Ёшицугу лишь хмыкнул в ответ. — Удачи? — Пожалуй, она мне не помешает. — Надеюсь, тебе повезёт с господином. Такатора горько усмехнулся, и рука немного дрогнула, когда Ёшицугу хлопнул его по ладони в дружеском жесте. Такаторе хотелось сказать, что они всё ещё близки, что он обязательно подставит своё плечо, что он придёт, стоит лишь позвать, но Ёшицугу молчал, и словам не было суждено появиться на свет. Нити, связывавшие их друг с другом, лопнули под напором ревущего пламени. Такаторе не нужно было оглядываться, чтобы знать наверняка: его друг больше не обернётся. Прозвеневший среди ночи сигнал выдрал Такатору из неприятного сна, и не сразу он понял, где же начинается реальность и заканчивается весь тот яркий бред, что мучил его едва ли не всю ночь. Выныривая и вновь погружаясь в пучины кошмаров, Такатора видел пожары и смерть, залитую кровью землю и голову, бережно завёрнутую в стяг с вышитым моном-мотыльком. Веки саднило и жгло от слёз. Телефон пищал не переставая. Глаза плохо разбирали цифры на слепящем экране, и потому Такатора просто рявкнул в трубку нечто не очень приветливое, но всё же относительно вежливое. — Доктор Тодо... Такатора, я вспомнил, — тихо прошептали в ответ, и весь оставшийся сон как рукой сняло, — я видел всё собственными глазами. Голос Отани дрожал, он явно нервничал и с трудом справлялся с собой, и всё это смятение передавалось и Такаторе, что вскочил с постели, сжимая трубку так сильно, будто её сейчас могут отнять. — И что же именно ты вспомнил? — Мы прощались так, будто были лучшими друзьями, и вы пожелали мне удачи, сказав, что в следующий раз нам обязательно повезёт. Мы... прощались навсегда. Такатора почувствовал, как внутри всё замирает, сжимаясь от удушливой паники. Всё происходящее казалось полной бессмыслицей, и он, как доктор, как психиатр, не раз касавшийся самых потаённых уголков человеческого сознания, сейчас был в полной растерянности. Не могли два совершенно разных человека бредить настолько одинаково, билась в затылке дурная мысль, не могли. — Мне очень плохо, Такатора, — по голосу Отани чувствовалось, что он едва сдерживает слёзы, зовя единственного, кто может помочь ему со всем отчаянием, — я вспоминаю отрывки, но они... Я не хочу умирать, я не хочу! — Отани, я могу приехать? — глухо спросил Такатора, готовый рвануть хоть на край света, лишь бы Отани перестал тихо плакать в трубку, напуганный кошмаром. Несколько минут он всхлипывал, но, сумев взять себя в руки, прошелестел, прежде, чем нажать на «Сброс»: — Простите за беспокойство, доктор Тодо, я перезвоню вам завтра. Слушая короткие гудки в трубке, Такатора дрожал и яростно кусал кривящиеся губы, чувствуя, как по щекам сбегают горячие капли. Неприятная холодная изморось плавно перетекла в настоящий сильный дождь. Такатора с тоской смотрел на прибитые к зеркальному от воды асфальту мёртвые листья, отчего-то жалея их, так бесславно окончивших свой век. Струи воды барабанили по широкому куполу зонта, создавая волшебную в своей простоте осеннюю музыку, под которую хотелось тихо пить горячий чай, сидя где-нибудь на энгаве старого загородного дома. В последнее время камень, стекло и бетон стали давить, отбирая весь воздух, Такаторе казалось, что его место не здесь, что он попал сюда по ошибке, и это чувство неправильности происходящего подтачивало изнутри, лишая опоры под ногами. — Доктор, — тихо позвали его откуда-то сбоку, и не сразу он рассмотрел в сумеречном полумраке юношу, ждущего его в маленьком переулке. Ёщицугу почему-то был без зонта, вода стекала по длинным гладким прядям, делая их угольно-чёрными, капала на лицо с небрежной чёлки. Острые когти бронированных перчаток сжимали алые лепестки насквозь промокшей камелии, и сам он мелко дрожал: то ли от холода, то ли от волнения. Видение мгновенно исчезло, стоило только закрыть глаза. Перед ними стоял Отани, помимо излюбленного шарфа прячущийся под зонтом. Он покусывал застёжку куртки и не решался подойти ближе; между ними повисло тяжёлое молчание: ни один не мог заговорить первым. Наконец Отани подался вперёд. — Ночью я вёл себя очень несдержанно. Мне хотелось бы извиниться за это. Такатора хмыкнул, запрокидывая голову, чтобы глянуть на кусочек неба, полностью закрытый тёмными тучами, а после, зябко поёжившись, украдкой посмотрел в сторону припаркованной машины. После увиденного во сне его всё ещё знобило. — Всё в порядке, я совершенно не сержусь. Отани перехватил зонт покрепче, сжимая ручку: он явно не хотел уходить, но и задерживать тоже не смел, и без того так позорно разбудив ночью. — Тогда я могу идти? — тихо спросил Отани, медленно разворачиваясь, и сердце ёкнуло в груди, ухая вниз. Почему-то оно требовало вернуть его, не позволить уйти, сжимаясь в ожидании чего-то неясного, но непременно важного. Откуда это взялось, Такатора не знал, и по наитию протянул руку, зачем-то останавливая Отани. — Куда ты пойдёшь в такой ливень! Я могу подвезти! Отани немного опустил зонт, и в глазах его мелькнул отголосок надежды. — Спасибо вам. Больше они не сказали друг другу ни слова. Ни единого важного слова, что могло бы пролить свет на многолетние кошмары во сне и наяву. Совершенно пустые, не несущие особого смысла фразы повисали мёртвым грузом; Такатора не смог даже примерно вспомнить, о чём они говорили, но это и не было нужно. Гораздо важнее было видеть Отани рядом, искоса наблюдать, как он пальцем чертит на запотевшем стекле слова. — Кстати, как ты узнал, во сколько меня ждать? Сегодня же суббота, — спросил Такатора как можно более непринуждённо, по указу Отани заворачивая в нужный переулок. — Если знать, где искать, то найти расписание работы докторов не составляет никакого труда. А среди них есть, между прочим, _очень разговорчивые. — И правда, — рассмеялся в ответ Такатора, сам удивляясь своей глупости. С щелчком выскочило крепление ремня безопасности, а потом Отани улыбнулся, разворачиваясь, чтобы поблагодарить за помощь. Вокруг глаз собрались лучики из-за улыбки, и хотя губы были скрыты шарфом, лицо его заметно преобразилось. Такатора почему-то залюбовался им. Рука сама потянулась к щеке, проводя по ней кончиками пальцев, скользя от скулы к губам. На удивление, Отани не сопротивлялся, просто смотрел напряжённо, чуть прикусывая кончик пальца, когда он оказался в непосредственной близости. Такатора вздрогнул от неожиданности, читая вызов в светлых глазах, и, поддавшись этому, чуть сильнее толкнулся в его рот. Отани не смутился, лишь отпустил палец, обхватывая его уже губами, одновременно с этим взяв руку за запястье. — Вы испытываете меня, Тодо, — прошептал он, и горячий язык скользнул по фаланге, играясь. Лукавый вид Отани манил, распаляя воображение, дразнил, проверяя на прочность, будто бы нарочно подводя к границе. Такатора не стал сопротивляться. Поцелуй вышел излишне пылким для первого раза, слишком грубым и жадным. Такатора словно доказывал своё превосходство и пытался урвать свой кусочек до того, как всё закончится, но Отани не противился этому. Напротив, наклонившись весь навстречу, он посасывал чужой язык, постанывая на грани слышимости, но при этом столь вкусно, что Такатору начинало потряхивать от возбуждения. Ширинка начала давить, захотелось опустить руку вниз, чтобы избавить себя от желания. Оставалось только благодарить высшие силы, что он успел вытащить ключ зажигания, и теперь тот валялся на торпеде, поблёскивая легкомысленным брелком. Вокруг не было ни души — вечерние сумерки сгущались, постепенно превращаясь в ночь, а мелкий накрапывающий дождь был слишком холодным и не располагал к прогулке. Все нормальные люди спешили поскорее оказаться в домашнем тепле в обществе семьи. — Тебя ждут, — с трудом прошептал Такатора, чувствуя, как игриво скользят по его колену пальцы Отани. — Вас тоже, но вы не горите желанием уходить. Верно. Такатора сейчас горел совершенно другим желанием и жалел, что здесь слишком мало места для полноценных ласк. Больше всего ему хотелось размотать длинный шарф, приникнуть к шее, поцеловать грудь и проверить чувствительность сосков кончиком языка. Когда пальцы погладили ремень брюк, а ладонь легла на пах, он вздрогнул, даже не заметив, как быстро это успело произойти. Пожалуй, впервые, исключая первый неловкий секс, Такатора перед кем-то покраснел от смущения. Откуда в хрупком отстранённом юноше взялась эта размеренная настойчивость, он не понимал, но стоило руке ласкающими движениями нырнуть под одежду, как и желание понять что-либо испарилось само собой. Такатора закусил губу, глотая неприличный стон, а Отани мелодично рассмеялся, довольный собой. Впрочем, был ли это настоящий Отани? — Я скучал по тебе, Такатора, — опалил ухо томный шёпот, и по кромке тут же прошёлся не в меру игривый язык. — Наконец-то мы вместе. Такатора охнул, вцепляясь в сиденье до покалывания в пальцах, а Отани продолжал мучить, порхая над плотью дразнящими прикосновениями. — Понятия не имею, о чём ты. — Просто забудь и наслаждайся. Острый спазм заставил выгнуться, раздвигая ноги шире, и Такатора с трудом сфокусировал взгляд на ручнике, на всякий случай проверяя его. Вряд ли Отани было слишком удобно перегибаться через коробку передач, чтобы целовать его, но это уже слабо волновало Такатору. Теперь всё его внимание было сосредоточено внизу живота, на умелых и чувственных прикосновениях, с ужасом заставляя осознать, что лишь от них одних ощущения ярче и слаще, нежели от полноценного секса с подругой. Со стоном он потянулся к чужому колену, касаясь грубой ткани джинс, наощупь ведя к бедру. Отани вновь рассмеялся, помогая расстегнуть неподдающуюся молнию, и в ладонь ткнулась горячая шелковистая кожа — ощущение было немного странным, давно забытым, но вместе с тем будоражащим. Почему-то вспомнился Нагамаса — преподаватель-аспирант со старших курсов, ставший для Такаторы первым и ведущим во многом, — в котором сочеталась поразительная для мужчины нежность и невероятная тяга к экспериментаторству. За тот небольшой отрезок времени, что им удалось провести вместе, Такатора многому научился и мог похвастаться своим опытом перед любым любовником. После него мужчин у Такаторы не было, а с женщинами секс стал не более, чем рутиной, обязательным атрибутом отношений. Отани заставил его вспомнить, как ярко может отзываться на ласки его тело, и как приятно может быть доставлять удовольствие другому человеку. — Такатора, — нараспев позвал Отани, утыкаясь в шею, когда Такатора начал двигаться вместе с ним, подстраиваясь по неспешный ритм. Укус оказался восхитительным завершением всего происходящего, той самой точкой, после которой Такатора перестал чувствовать реальный мир. Под плотно закрытыми веками полыхало пламя, запах камелий стал настолько сильным, что перебивал даже запах крепкого лошадиного пота и крови, ставшим постоянным спутником Такаторы. Ёшицугу метался и дрожал, обхватывая ногами талию и насаживаясь с ответной страстью, сводя с ума видом измученных засосами плеч и стоячими сосками, которые так и манили коснуться их языком. — Такатора! Когда тёплая сперма вязкими каплями испачкала руку, Такатора резко распахнул глаза, глядя на колыхающиеся от ветра почти полностью облетевшие ветви, покачивающие уже зажёгшийся фонарь. — Тодо, — мягко позвал Отани, немного встряхивая за плечи. — Вам плохо, доктор Тодо? Такатора вздрогнул, будто бы просыпаясь после глубокого сна, и уставился на его затянутые в перчатки руки. Рядом сигналили машины, которым автомобиль Такаторы перекрыл дорогу. — Может, вызвать скорую? С трудом Такатора выдавил из себя улыбку и отрицательно покачал головой, ошалелым взглядом обводя салон в поисках ключей. Однако глухое размеренное урчание свидетельствовало о том, что он даже не глушил её. — На вас было страшно смотреть, — Отани немного наклонился, всматриваясь в бледное, без кровинки лицо. — Вы так долго сидели, уставившись в одну точку, я едва растормошил вас. Может, мне остаться с вами сегодня? «Лучше останься со мной навсегда», — промелькнула в голове Такаторы непрошенная мысль, но он тут же отсёк её и скривил губы от занывшей во всем теле боли. — Всё в порядке, иди домой. Твоя мать, наверное, заждалась уже. Отани медлил, нерешительно возясь сначала с ремнём безопасности, а потом с дверным замком. — Вы уверены, что... — Иди домой! — рявкнул с неожиданной злостью Такатора, едва сдерживаясь, чтобы не выпихнуть надоедливого мальчишку самому. И едва тот вышел, газанул с такой яростью, что двигатель утробно зарычал, а тормозные колодки жалобно заскрипели на развороте. Он действительно не знал, что на него нашло, и что означали эти сумбурные видения. Страх перед неизведанным гнал вперёд, стремясь сбежать от всё ещё стоящей в свете фонарей фигуры, длинными чёрными волосами и светлыми одеждами напоминающей мстительного призрака, зачем-то пришедшего по душу незадачливого врача. Такатора корил себя за то, что взялся за это задание, оказавшееся совершенно непосильным для него, за то, что позволил любопытству завести себя так далеко. На полном серьёзе теперь он думал о назначении самому себе антипсихотиков, понимая, что теперь всё это перестало быть детской игрой. Сны превратились в галлюцинации, измученный ненужными размышлениями и фантазиями разум транслировал теперь их наяву, готовые вот-вот превратиться в бред. Как глупо — отправиться к монаху с заведомо промытыми религиозной чушью мозгами, встретиться с неуловимо похожим на объект его переживаний мальчишкой. Вполне логично, что Отани и стал триггером, запустившим полноценное помешательство. На мальчишку не стоило злиться, он не был виноват, что связался с психом, место которого в палате под капельницами с галоперидолом. Единственным, на чьих плечах лежала вина, был он сам — Тодо Такатора, полный идиот и некомпетентный врач. Тихий писк мобильного вырвал из переживаний, вынуждая собраться и вернуться к реальности. Только потянувшись за лежащим на торпеде телефоном, Такатора увидел, что на всех парах мчится по встречной, и крутанул руль, резко возвращаясь на свою полосу. Понял, насколько он был близок к непоправимому, только потом, когда навстречу с возмущённым гудением пронеслась машина, с которой он мог бы столкнуться, не сверни несколькими секундами раньше. Кое-как добравшись до обочины, Такатора остановился, глуша двигатель, и лёг на руль, судорожно хватая ртом воздух. Почему-то его душили слёзы, а всё тело трясло, как в лихорадке. На светящемся слишком ярким белым светом экране оказалось всего лишь три слова. «Пожалуйста, будьте осторожны». *** С прошлого вечера Такатора был не в себе. Путая всё на свете, совершая нелепейшие ошибки, на перерыве на обед он закрылся в кабинете, сжимая пульсирующие болью виски. На глаза попалась стопка рецептов, и рука сама потянулась за листком, только лишь когда ручка зависла над строчкой с фамилией, Такатора замер. Единственное, что останавливало его в этой затее — возможное желание фармацевта позвонить лечащему врачу. Конечно, можно было бы подговорить Сакона, но делиться с ним своими проблемами хотелось ещё меньше, тем более что Сакон последний, кто одобрил бы. Необходимость идти к психиатру угнетала и пугала своими последствиями — вряд ли больного допустят к практике, а другого вида заработка Такатора себе не представлял. Телефон ожил как всегда некстати, тревожа неприятно отдающейся в столешнице вибрацией. Брать трубку не хотелось, но подпись "Отани" почему-то заставила сделать поблажку. — Тодо слушает. — Вы в порядке? — в голосе Отани звучало неподдельное волнение, что казалось удивительным для привычно холодного юноши. — Вчера вы уехали сам не свой, я задел вас? Такатора невольно усмехнулся, не зная, как честно признаться ему в истинном положении вещей. — Знаете, сегодня мне приснился сон, — продолжил Отани, чуть понижая тон. — Я видел лицо того, кто убил меня. — Чушь. Это просто антинаучная ересь, и нам всем нужно лечиться, — с трудом произнёс Такатора, сглатывая подступивший к горлу комок. Он знал, кого видел Отани; знал, и не хотел верить в этот бред. — Вам виднее, Тодо, я всего лишь хотел поделиться. Ведь вы мой врач, мнению которого я доверяю. — Спасибо, мне лестно это слышать, — кивнул Такатора, закрывая глаза от вновь нахлынувшей боли. — Простите... можно... Прийти к вам сегодня? Это было странно и несколько непонятно, ведь обычно Такатора назначал для них встречи, и такое рвение Отани казалось подозрительным. — Доктор Тодо, это важно. — На сегодня у меня всё забито, поэтому могу остаться вечером, после окончания приёма. Идёт? Отани молчал, но почему-то Такаторе показалось, что он улыбается, такой же нежный и красивый, как вчера. Тёплое чувство во мгновение ока заполнило грудь, и желание прямо сейчас прильнуть к мягким губам Отани стало невыносимым. — Я обязательно приду, Такатора. Отани не обманул, он действительно верно ждал в холле, сразу же вскочив, едва завидев идущего навстречу Такатору. Проходящий мимо Сакон не удержался от сальной улыбки и намекающе подмигнул другу. — Приятного вкусного вечера, дружище, — интимно промурлыкал он на ухо Такаторе, ускоряя шаг до того момента, как тот зашипит в ответ, как вздыбивший шерсть разозлённый зверёк. Отани проводил его скептическим взглядом, цепляясь за подол небрежно расстёгнутого халата. — Вы так близко общаетесь? — Он считает, что да, — пожал плечами Такатора и отстранённо улыбнулся своему спутнику в надежде сгладить неприятный инцидент. Ему совсем не хотелось, чтобы Сакон лез в это ставшее слишком личным дело, да ещё и обращая на себя пристальное внимание других посетителей. — Просто не обращай внимания. Отани кивнул, покорно плетясь вслед за ним. Его пыл явно поутих, и утренняя решимость куда-то исчезла, оставив привычное спокойствие и отстранённость, под броню которой слишком трудно подобраться. Такатора вздохнул, открывая кабинет и впуская гостя. — Так о чём ты хотел поговорить? Отани сел на стул, медленно расстёгивая пальто и разматывая зачем-то шарф, с которым почти никогда не расставался. Такатора нахмурился, следя за каждым движением, взглядом провожая виток за витком, пока шарф не соскользнул воздушными шерстяными петлями на колени и пол. — Посмотрите, пожалуйста. Пальцы ткнулись в горло, указывая на странный тёмный след. Отани даже приподнял голову, чтобы свет упал на него, давая возможность рассмотреть получше. Такатора не сразу понял, в чём дело, и, лишь подойдя вплотную и наклонившись, он с ужасом понял, что эта полоска не что иное, как шрам, опоясывающий всю шею по окружности. На мгновение в голову полезли мысли о возможных попытках суицида или даже убийства, но эта отметина совершенно не была похожа на след от верёвки, слишком тонкий и аккуратный, как будто... — В прошлой жизни мне отрубили голову, — тихо сказал Отани, прикрывая глаза. — Вы отрубили мне голову. Вы можете мне не верить, но всё, что нам снится — правда. Я... провёл всё утро в библиотеке, да и вы тоже ведь знаете... Отани Ёшицугу — это я. Такатора не хотел верить: с самого детства он знал, чувствовал истинность мучающих его кошмаров, но упрямо отрицал, ища для них хоть какое-нибудь логическое объяснение. Появление Отани в его жизни стало первым символом неотвратимости судьбы, первым подтверждением истинности полубредовых фантазий, и от этого Такатору резко замутило. В висках вновь запульсировала боль, тошнота подступала к горлу тяжёлым липким комком. Пытаясь вспомнить всё, он сделал шаг в сторону Отани. — Я всё равно должен проверить. Отани пожал плечами, так же открыто глядя на своего доктора, как Ёшицугу смотрел на него перед смертью. — Я готов ко всему. Опрокинув Отани на стол, Такатора без лишних слов поцеловал его в губы, не давая отреагировать и фиксируя запястья прежде, чем тот начнёт вырываться. Перед глазами вспыхивали алые пятна, отдаваясь болезненной пульсацией в висках, и среди них вновь и вновь появлялась одинокая серая фигура под старым деревом. Такатора поморщился, вклинивая колено между бёдер Отани, отчего он вздрогнул, но не сделал ни единой попытки отстранить от себя. Пуговицы свободной рубашки едва ли не отлетели под напором пальцев, белая грудь часто вздымалась от сбитого дыхания, а перед глазами всё мелькали размытые картины. Такатора терялся в двух пересекающихся реальностях. На Ёшицугу были бинты, которые он тщетно пытался сорвать, однако под рубашкой Отани была абсолютно гладкая кожа, и Такатора невольно царапал её. — Простите, мне больно, — голос Отани был тихим и по-прежнему меланхолично спокойным. — Такатора, перестань, пожалуйста, — вторил Ёшицугу, недовольно морщась и смотря привычным холодным взглядом. Такатора не знал, как он выглядит, и, хотя перед ним было мутное пятно вместо его лица, он чувствовал малейшие изменения. Пряжка ремня поддалась с лёгкостью, и джинсы соскользнули вниз, обнажая невероятно худые бёдра. — Не кормят тебя что ли? — раздражённо поморщился Такатора, шипя от новой вспышки боли, и память заботливо подсунула новый, на удивление отчётливый образ. Ёшицугу выгнулся в руках, раскрываясь просяще, и пальцы цепко вплелись в волосы, утыкая носом в пах. В этой реальности Отани тихо сидел на его столе, зачем-то вцепившись в столешницу, будто боясь упасть. Грудь вздымалась от частого дыхания, а член был совсем ещё вялым, вынуждая Такатору подняться к губам, целуя их вновь. Стон Отани стал первым сигналом к действию: с трудом прерывая поцелуй, Такатора приник к плечу, а потом лихорадочно принялся ласкать всё тело, не обходя вниманием ни одного участка. Ему казалось, что он сходит с ума, и раскалённые вспышки были прямым тому доказательством. Член начал неумолимо твердеть, упираясь в живот, Отани откинулся на столешницу, кусая губы и рвано дыша, в то время как Ёшицугу извивался по-змеиному, комкая простыни и потираясь о них лопатками. — Ты ведь девственник? — с трудом произнёс Такатора, ловя каплю пота, скользнувшую по ключицам. — Тебя ведь никто?... Отани?.. Ёшицугу тихо рассмеялся, а Отани лишь отвёл в сторону взгляд, и только по лёгкому румянцу на скулах можно было понять его ответ. Такатора кивнул с облегчением, обхватывая пальцами вставшую плоть, и Отани охнул, сливаясь на мгновение с Ёшицугу — боль стала почти невыносимой, заставляя заскулить, уткнувшись в живот лбом. — Я видел это тоже, — Отани тонко всхлипнул, — видел, как мы... Такатора отрицательно покачал головой, прося помолчать. Сейчас ему важнее было чувствовать Отани, знать его мысли и чувства, эти алые всполохи перед глазами и размытые образы, на которых вот-вот сможет сфокусироваться взгляд. Он догадывался, что близок к разгадке, как никогда — ему необходимо было дотянуться до его ночных кошмаров, и потому Такатора без лишних слов вобрал в рот головку, дразня уздечку кончиком языка. — Ты мучаешь меня, Такатора, — простонал Ёшицугу, приподнимая бёдра, чтобы толкнуться в его рот, и Отани выгнулся, становясь с ним единым целым. Такатору бросало то в жар, то в холод: приятная полутень кабинета сменялась зыбким полумраком покоев, освещаемых старой масляной лампой, рядом вместо обычных синих джинс появлялись и исчезали вновь белоснежные хакама. Это было похоже на сбой в программе, половинчатую загрузку текстур, в которые то и дело проваливается персонаж, но Такатора был готов вытерпеть это ради разгадки. Сотни, тысячи образов проносились перед глазами, будто кто-то показал ему целую жизнь, записанную на плёнку и ускоренную в тысячи раз. Такатора вспомнил, как менял хозяев, что умирали один за другим, как скитался по стране, как проливал кровь своих людей под знамёнами с золотой мальвой. Вспомнил добрую улыбку Азаи Нагамасы, слёзы госпожи, что никогда больше не станет счастливой, надменную улыбку Мицунари, ради которого Ёшицугу пожертвовал собой. И вдруг всё стало казаться таким простым и нелепым. Он, Тодо Такатора, треть отмеренного века блуждал в тумане, прозрев только сейчас. Упругая головка касалась задней стенки горла, Такатора впускал плоть в свой рот почти что расслабленно, и хотя раньше он этого не делал, сейчас ему не казалось это чем-то сверхъестественным. То, что сейчас происходило между ними, выглядело чем-то совершенно обычным, будто и до этого они провели многие ночи в объятиях друг друга, и даже головная боль стала понемногу утихать. — Ты нужен мне, — спокойно произнёс Такатора, и слова почему-то дались слишком легко, совершенно будничные и обыкновенные. Те самые слова, которые он не мог сказать на протяжении четырёх веков. Отани смущённо смотрел на него, чуть прподнявшись на локтях, а его яркий румянец был виден даже в полумраке. Если раньше юноша казался Такаторе слишко холодным в своей красоте, то теперь волнение смыло эту отстранённость, сделав его почти нежным в своей беззащитности. Такатора ухмыльнулся, скользя языком к мошонке, проводя по мягкой коже и чуть посасывая, начиная наслаждаться ситуацией. Он ещё не был уверен в правильности своих действий, но старался отбросить любые излишние рассуждения, которые сейчас бы только мешали. Сейчас были важны инстинкты и чувства — наверное, Отани понимал его, принимая ласку без лишних вопросов, лишь часто дыша и всхлипывая время от времени. Когда он закончил, и сперма потекла по пальцам, Такатора почувствовал, что у него самого внизу живота кольнуло острым возбуждением. Теперь его собственный член уже совершенно явственно упирался в ширинку. Впрочем, долго мучиться ему не пришлось: в несколько движений подведя себя к оргазму, он обессиленно опустился на стул, откидываясь на спинку с усталостью. — Узнали, что хотели? — тихо спросил Отани, запахиваясь в рубашку и кое-как вытирая себя рукой. Перед тем, как коснуться пальцами испачканного живота, он нерешительно замер: видимо, сказывалась его невинность и непривычность чужого взгляда. Такатора кивнул, протягивая руку, чтобы, зацепившись за край рубашки, потянуть Отани на себя, усаживая на свои колени. Тот вновь удивил его и вместо того, чтобы попытаться воспротивиться, сам обвил шею руками. — Кажется, я напал на след, но пока боюсь делать далекоидущие выводы, — тихо произнёс Такатора, закрывая глаза и вдыхая немного терпкий аромат бледной кожи. На веках алыми пятнами плыли камелии. Наверное, виной тому был Ёшицугу, потому как реальный Отани не мог пахнуть столь сильно и сладко. — Поможешь мне продолжить эксперимент? Отани всегда был таким, плыл по течению, не сопротивляясь ветру, и даже сейчас, переродившись, остался таким же пассивным, как и четыре века назад. Он пожал плечами, ероша задумчиво причудливо уложенные волосы Такаторы, а потом слабо улыбнулся, почти наощупь находя вечно обветренные губы. — Только если вы позволите мне полноценно включиться в него.