Шотландия никогда не улыбается

Шотландия не улыбается. Шотландия никогда не улыбается: когда радуется и когда злится, когда спокоен и когда взволнован. Он сплёвывает кровь и смотрит на меня донельзя спокойными и одновременно совершенно безумными глазами. Что бы я ни делал, как бы ни пытался, его губы раскрываются только для того, чтобы выплюнуть оскорбление. Я испробовал уже всё. Это было, если мне не изменяет память, больше полутысячи лет назад. Да что я притворяюсь, конечно, она мне не изменяет. Все события прошлых лет и веков отпечатаны в моей памяти навечно — о, как бы я хотел, чтобы это было не так. Как бы я хотел забыть хоть что-нибудь из того, что сидит в моей голове кровоточащей занозой, не позволяя уснуть в особо душные ночи, не давая расслабиться в самые спокойные дни. Хоть что-нибудь, хоть одно событие, хоть один момент из тех, за которые мне не было бы так мучительно стыдно. Почему моменты триумфа не запечатлеваются в воспоминаниях так же надёжно, как мгновения поражения и позора? Пусть даже позором считаешь это только ты сам. В середине шестнадцатого века брат мой ещё жил отдельно. Он был рядом со мной, на расстоянии протянутой руки — и столь же недосягаем, как если бы был по другую сторону океана. Недосягаемым он остался и по сей день, но эта недосягаемость уже больше похожа на следование давней традиции, чем на действительную независимость. В то время всё было так же — и совсем по-другому. Мы уже не раз сходились на поле битвы, пытаясь доказать друг другу — что? Что он не нужен мне? Что я не представляю для него никакой ценности? Что мы чужие — словно и не братья вовсе. Иногда мне кажется, что он с удовольствием отказался бы от нашего родства, если бы на то была хоть малейшая возможность. Не могу сказать, что я не давал ему для этого причин: в нашей общей — общей! Как бы он ни отрицал этого, как бы ни старался откреститься от меня, общей! — истории было достаточно моментов, за которые ему должно было хотеться меня убить. Он говорил мне об этом прямо, но он всегда говорил, что хочет моей смерти — я привык к этому, как привыкают к запаху свежей выпечки по утрам. «Я убью тебя, английский ублюдок», — так он приветствовал меня, так он со мной прощался. И я был не против. Я был не против, когда он бросал в меня горящие головни из-за каменных оград. Когда он обрушивал на меня тщательно спланированные оползни. Когда он вырезал моих стражников, заливая кровью свои же дороги. Я был готов на всё, лишь бы он признал меня. Лишь бы перестал наконец противиться. Лишь бы он улыбнулся. Моё терпение лопнуло, когда он, со всегдашним своим непробиваемым спокойствием, сообщил мне, что собирается отправиться на службу к Нидерландам — тогда ещё находившемуся в самом разгаре войны за свою независимость. Это было как удар под дых. Нет, я не воспринял это как предательство, скорее, как неожиданность — как будто можно было ожидать от него чего-то обыденного, чего-то ожидаемого, чего-то… нормального. Нормальной наша семейка не была никогда. Я думал недолго — он успел повоевать и вернуться, пахнущий чужой, континентальной, не нашей кровью. Вернуться ещё более далёким, ещё более недосягаемым, ещё более неприступным. Ещё более желанным. Когда он рассказывал мне — как всегда, слегка кривясь и глядя вроде бы прямо в глаза, но всегда словно поверх моей головы — о том, как убивал, как рубил головы, как купался в чужой крови, мне приходилось закусывать губу, чтобы сдержаться. И тогда я лёг под него. Я — я! — предложил себя тому, на кого привык смотреть сверху вниз. И я ожидал чего угодно: отказа, грубости, животного насилия. А он был нежен. Я ожидал чего угодно, но не того, что его руки, грубые, мозолистые руки настоящего горца, привыкшие к оружию, окажутся настолько деликатными. Он гладил меня, как гладят испуганное верховое животное — я не мог избавиться от этой ассоциации, хотя тогда вряд ли вообще знал это слово. Он был спокоен и умел, и под его прикосновениями я расслабился, я позволил себе расслабиться, я позволил себе открыться, хотя и знал, что потом пожалею об этом. В тот момент, когда он покрывал поцелуями мою спину, двигаясь во мне в размеренном, убаюкивающем ритме, я не думал об этом. В тот момент, когда его губы смыкались на моём члене, заставляя меня не стонать — кричать, я не думал больше о том, что хочу сделать его своим. В тот момент, когда он, испуганный моими криками, останавливался и глядел на меня, спрашивая одними глазами, стоит ли ему продолжать, я не думал больше вообще ни о чём. Я выгибался под ним на постели, ставшей для нас не свадебным ложем и не полем битвы, нет — чем-то гораздо большим, соединяющим не тела, но души. Я склонялся над ним, возвращая ему его ласку, и когда он больно вцеплялся в мои волосы, заставляя опуститься ниже, вбиваясь в мой рот и не позволяя отстраниться, я существовал только там и только для него, забыв о собственных желаниях. И когда потом, много позже, мы лежали, обнявшись, сплетясь руками и ногами так крепко, словно, казалось, больше ничто не могло разлучить нас, я пробурчал ему в плечо что-то по поводу того, что отныне только смерть разлучит нас. Сначала я не понял, почему он затрясся подо мной, даже отодвинулся, чтобы взглянуть, не плачет ли он. Он не плакал. Он смеялся. Я впервые видел, чтобы он смеялся — так. Без злобы, без вызова, без ощущения того, что вот сейчас его смех вернётся к собеседнику остриём меча. Отсмеявшись, он прижал меня к себе, словно я был маленьким ребёнком — ребёнком, уже умеющим подчинять себе другие страны, — и прикоснулся губами к макушке. Легко-легко, практически невесомо, так что я почти не почувствовал этого прикосновения. И всё равно я знал, что он улыбается. Мне не нужно было смотреть на его лицо, чтобы понять это: в тот момент я словно был в нём и вокруг нас обоих, глядел на всё происходящее одновременно и своими глазами, и его, и кого-то третьего, незримо присутствовавшего рядом с нами всё это время. Может быть, это был сам Господь, я не знаю. Я знаю только то, что в тот момент он улыбался. И я улыбался вместе с ним, пряча лицо в ямку между плечом и шеей и жалея только об одном: что время нельзя остановить, будь ты даже трижды могущественным колдуном. Я испробовал всё, чтобы ещё хоть раз увидеть эту его улыбку. Но. Шотландия никогда не улыбается. Он скалится. И видит Бог, я не представляю своей жизни без этого оскала.