Голоса на ветру

Они говорят о прошлых сражениях против кайздю и прошлых горестях; беспокойный ветер с залива разносит эти истории между ними. Моё сердце вырвали у меня из груди, но я видел, как младший прикончил чудовище. И это было великолепно. Оно раздробило мне ногу, волоча свою тушу мимо, но мы оторвали ему голову, когда оно возвратилось для следующей попытки. Ветер свищет сквозь дыры у них в груди — там, где клыки и когти рвали их на куски: одна-единственная, бессмысленная мелодия пустоты, прерываемая только их скорбью. И число их растёт — поначалу медленно, затем всё быстрей и быстрее. Он звал другого, а потом он исчез — и мне передалась его боль. Я тонул, и они тонули вместе со мной. Я пытался сберечь их, и я не мог. Когда меня подняли из океана, от них не осталось уже ничего. Мы умираем, — тихо произносит один из тех, кто недавно присоединился к их числу. В его надтреснутом голосе звенит пустота и отверженность. — Они умирают, и мы не можем ничего с этим сделать. Мы были созданы, чтобы это остановить. Они рассчитывали на нас... Сколько, — спрашивает Старейший, темно-синий, покрытый шрамами. Полость его груди всё еще пылает; будет пылать до конца времен. — Сколько еще осталось? Двенадцать, — ответ приходит от последнего новичка среди них: с разбитой броней и сгоревшими контактами, с глазами столь же опустошенными, как душа. — Всего двенадцать. *** Число уменьшается с двенадцати до восьми, когда на гребне горизонта появляются "Сикорские". Самолеты обычно пролетают мимо, стремительно и чересчур высоко, и они ощущают, как маленькая родня смотрит на них сверху — с жалостью во взглядах, устремленных прочь, по пути куда-то еще. Но грохот вертолетов отдается эхом в металлической коже — принося с собой память о соленой воде и вязком масле, о громе битв и ярости боя, о силе воли и пламени сердец родных душ, что вновь и вновь вели их сражаться с казйдю. Кто идёт? — спрашивает Ронин. — Какая нынче им нужда в нас? Матадор скрипит. Не всё ли равно? Разве ты не ответишь им, если они позовут? Дааа, — стон поднимается сквозь расщелины их разбитых тел, — Дааа.... На какое-то мгновение по ним проходит дрожь — дрожь памяти и предназначения, — а вертолеты кружат над ними туда-сюда, в поисках чего-то, что не могут найти. Этому не бывать, — говорит Старейший, пока лопасти мелькают по небу. Она шевелится в углу, где сидела, прислонившись к широким плечам Брэйв, храня молчание. Но воздух, взбаламученный "Сикорскими", свищет сквозь зияющие трещины в ее визоре и соединительные разъемы ее потерянной руки. Ты не пошёл бы с ними, если они попросят? Ты не сражался бы, дай они тебе снова родные души? Они не сделают этого, — в голосе Старейшего — только пустота. — Не со мной. Я бы сражалась, — ее шепот превращается в громкий возглас, когда вертолеты подбираются ближе. — Ещё один бой вместе с родной душой у меня внутри! Еще один бой, чтобы уйти, пылая... Похоже, у тебя будет шанс, дитя, — взвывает Койот, когда нисходящие потоки воздуха ветром проносятся сквозь его сочленения. — Они пришли за тобой... Маленькая родня спускается сверху — они такие крошечные и нуждающиеся в защите, и всё же такие сильные, когда укрыты у них в сердцах, связаны с ними душой и телом. Эхо их ботинок отдаётся в ее плечах, пока они крепят кабели и стабилизирующие тросы, пока отчитываются перед другой маленькой роднёй. — Адская будет работёнка — полностью ее починить. Ты уверена в том, что делаешь, Мори? — Уверена, — приходит ответ; в нём одновременно сталь и нежность. — Как и маршал. — Ну тогда ладно. Давай доставим ее на баржу и свалим отсюда ко всем чертям. У меня мурашки бегут от этого места. — Здесь так печально, — говорит та, в чьем голосе — нежность и сталь, и они слышат ее сквозь рецепторы, которые некогда наполнял треск переговоров, и которые до сих пор время от времени улавливают голоса — смутные и далёкие. — Они столько раз нас спасали, и теперь стоят здесь, ждущими и одинокими. — Мори, ты мне нравишься, но иногда просто бесишь. Вот как сейчас. Мы на грёбаном кладбище егерей, мать твою. Не начинай одушевлять эти штуки. — Они и без того одушевленные, — резко и с упрёком отвечает она. — Так говорят их пилоты. — Да, блин, всякий, кто влезает в конн-под и делится своими мозгами — определенно чокнутый. Даже маршал, со всем к нему уважением. И ты еще хочешь пилотировать егеря? Между прочим, тут вот последний якорь закрепили. Джипси Дэнжер готова к отправке. Маленькая родня прекращает работу и проворно карабкается наверх. "Сикорские" взмывают в небо в осторожном согласии, и голос Джипси становится песней, когда их общая сила поднимает ее тело из Обливион Бэй. Еще один бой, чтобы отомстить за моего мертвого, — обещает она. — Еще один бой, чтобы сразиться и даже победить... Быть может, тебе удастся, — доносится до нее угасающий шепот, когда ветер, созданный ее продолжающимся подъемом, отражается от каждого из них. — Быть может тебе удастся то, что не вышло у нас. Ее тень едва скользит по ним, а затем она исчезает, а егеря замолкают и застывают под ярким солнцем и пронзительно-ясным небом, над землей, навеки запятнанной кайдзю-блю.