Lever son verre а la santе de

From fairest creatures we desire increase, That thereby beauty’s rose might never die, But as the riper should by time decease, His tender heir might bear his memory: But thou, contracted to thine own bright eyes, Feed’st thy light’st flame with self-substantial fuel, Making a famine where abundance lies, Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel.

      Служба в церкви закончилась давно. И месса, и отпевание. Всё было так, как и должно было быть в воскресный день. Почти так. За исключением самих людей. Если обычно, на паперти стояло семь-восемь нищих, и каждому из них подавали хоть по медной монетке, то сегодня там стоял только один старик. Стоял и кутался в свои тряпки. Это, правда, не помогало, зато создавало иллюзию хоть какого-то тепла.       На улице был уже ноябрь месяц. Погода в этом году стояла холодная и дождливая. Листьев на деревьях почти не было, впрочем это ли должно было волновать старика-нищего сейчас?! Люди торопились домой, боялись замёрзнуть. И проходили мимо нищего. Какое им дело было сейчас до попрошайки, который за пол дня прошения милостыни смог получить лишь несколько железных монеток? Какое им было дело до грязного старика в ужасных лохмотьях?       Они спешили. Спешили домой, к детям. Когда-то у старика, стоящего сейчас на улице с протянутой рукой, тоже была семья. Сын, невестка и трое внуков. Сын и старший внук погибли на войне три года назад, а невестка с двумя другими умерла через год от холода, сырости и хвори. Тот год они ютились в маленькой комнатушке, когда переехали в этот квартал. Старик тогда думал, что ниже падать уж некуда. Как же он ошибался. На чердаке было ещё холоднее, к тому же, ветер дул в щели. Как сам он сам ещё не последовал за сыном и внуками, пожилой мужчина не понимал.       Мимо нищего прошёл и высокий господин в очень богатой одежде. Старик нахмурился — этого человека он никогда ранее не видел. Да и что мог делать дворянин в такой дыре, как эта? В этом квартале самым богатым человеком был перекупщик Смит, не очень молодой вдовец с шестью дочерьми, но чтобы одеваться так, как этот человек, у него денег не было. Да и жаден был Смит до жути. Быть может, этот высокий господин подаст старику хоть медяк? Нищий зашагал быстрее за этим господином.       — Подайте монетку старому попрошайке, милорд! — жалобно попросил старик в лохмотьях. — Подайте монетку, прошу вас!       Мужчина резко остановился и обернулся. Когда нищий встретился взглядом с этим человеком, он даже отступил на шаг назад, настолько вдруг жутко ему стало. Высокий господин усмехнулся, достал из кармана какую-то монетку и небрежно бросил в руки старику. Холодные серые глаза смотрели на нищего с таким презрением, что тому самому стало противно.       — А теперь пошёл вон! — прикрикнул человек и, развернувшись так же резко, как и повернулся к нищему, быстрым шагом направился прочь.       Попрошайка отмерил три поклона, скорее потому, что так было положено, нежели потому, что он хотел отблагодарить этого господина, и побрёл по своим делам. Нужно было ещё заплатить Смиту за аренду его маленькой комнатушки, если её так можно было назвать, на чердаке. Смит брал немного — всего пять медяков в месяц, но и эта сумма была почти неподъёмной для старика. Чтобы снова сосчитать деньги, которые были ему даны, нищий остановился на улице и осторожно, воровато оглядываясь, раскрыл кулак.       В ладони было три гроша и серебряная монета.       От удивления старик раскрыл рот и обернулся, чтобы понять, что это не приснилось ему сейчас и не привиделось. Но человек, подавший ему эту монету давно ушёл, благодарить теперь было некого. Кем был тот высокий господин? Точно не местный. Местные такой щедростью не отличались, уж старик то знал. И, главное, что этот человек делал здесь, в квартале для нищих?       Решив, что, кем бы этот человек ни был, он подал ему крупную монету, а остальное не его дело, старик-нищий поплёлся домой. Правда, мысль о том, что, быть может, этот господин не чист на руку, не покидала его ещё долго.