Never the Hunter

Все вокруг, должно быть, растворилось во времени, потому что Уилл никогда раньше не чувствовал такого полного и ужасающего восторга, как от той абсолютной свободы, что он испытывает сейчас, сидя взаперти, наедине лишь с мыслями, воспоминаниями и яростью. Пока рушится его мир, он может только глядеть на ночное небо и рассматривать звезды, неистово горящие в темноте своим леденящим светом. Уиллу никогда не коснуться их, но он наконец видит это величественное мерцание, и холодная пустота космоса успокаивает его воспаленные глаза, пока он блуждает между сном и явью. Иногда Алана Блум невесомо целует его, едва касаясь медовым на вкус языком, и он с огорчением просыпается, возбужденный и еще более одинокий, чем раньше. Иногда он сжимает в руках Эбигейл Хоббс, пока та умирает на кухонном полу, но на этот раз нет никакой надежды на второй шанс или на поблажку судьбы. Иногда он и Джорджия Медчен лежат в тесноте под его кроватью и шепчутся о невидимых лицах и улыбках, которые тают в огненном ореоле Глазго. Иногда, вытянувшись на неровном матрасе поверх одеяла, которое больше царапает, чем дарит тепло, и глядя в потолок своего нового «дома», Уилл осознает себя. Но иногда нет. Он знает, что безумие, доставшееся ему вместе с энцефалитом, прошло - пускай и сменилось его собственным. Не имея ничего, кроме времени, и никого, чтобы присмотреть за ним, Уилл предается самокопанию, отдирая от себя мысли, словно кожу с туши перед тем, как порезать ее на куски: вот брюшина, вот ребра, вот филейная часть. Уилл ведет ладонями по телу, пока перечисляет все это в уме. Вот один обман, а вот другой. Вот здесь он вырезал сострадание на коже Уилла. А здесь его нож пронзил живот своей дружбой. И вот здесь… Здесь он выдрал сердце, чтобы оставить на нем, окровавленном или все еще бьющемся, след от поцелуя перед тем, как вцепиться зубами и ранить — полным, всепоглощающим доверием. Когда Уилл приходит в себя, он возбужден и растерян. Он не раз замечает, как его рука, будто сама по себе, скользит под пояс уродливого оранжевого костюма и оглаживает едва вставший член под хлопковыми трусами. Уиллу приходится прикусить губу, чтобы сдержать если не стон, то раздосадованное рычание. Он грубо ударяет кончиком большого пальца по головке и шипит сквозь зубы. Ему хочется убивать, трахаться, целоваться и быть поглощенным, но в то же самое время он хочет оставаться здесь, в изоляции, где можно полностью погрузиться в себя. Время уплывает, — не то чтобы истома прошла, просто мозг, показавший достаточно, отказывается соображать, …«Нет, только не это», — и Уилл просыпается с липким, обмякшим членом в одной руке и со следами от собственных укусов на другой. Он облизывает ладони, чтобы очистить, и думает о собаках, пока вновь не забывается сном. Дни проходят, пока он тонет в самом себе, представляя, как звездные скопления вихрем кружат вокруг и без его участия. Когда-то давно отец научил Уилла ориентироваться по звездам, и позже, будучи в лесах Виржинии, он разглядывал созвездия в темноте и вспоминал разные истории о потерянных любимых и насмешливых богах, чьи судьбы сплелись и были расписаны на небесах в назидание всему человечеству. Уилл закрывает глаза и представляет свой дом, в котором больше нет стаи бездомных собак — лишь агенты ФБР и жадные до новостей репортеры. Двери и окна огорожены желтыми лентами. На полу и на его руках кровь, но Уилл не может объяснить, откуда она взялась. Уилл, словно призрак, движется по дому, пробегаясь пальцами по столу, на котором хранятся наживки. Его внимание привлекает капля чего-то красного на особо опасном крючке. Уилл представляет, как касается наживки и прокалывает кожу на пальце, добавляя на крючок восхитительно темную, алую каплю, а затем зализывает порез и ощущает, как солоновато-медный привкус разливается по языку. Вкус крови на губах заставляет его почувствовать возбуждение вновь, но теперь оно кажется уместным. Оставив холодную и пустую оболочку, которая когда-то служила ему домом, Уилл стремится в сторону леса. Его леса. «Не охотник, но добыча», — думает Уилл, когда скрывается там. Теперь он без очков и обнажен; босые ноги скользят по мягкому ковру из опавших листьев и засохших сосновых иголок. Воздух кажется густым и тяжелым от влажности. Пьянящие запахи гниения, крови, мускуса и влажной почвы смешались в один. Где-то вдали, под куполом леса, садится солнце. Уилл касается возбужденного члена, невесомо оглаживая, и ступает глубже в лесную чащу. Сумерки окутывают его сон, словно пелена шелка, остужая щеки и подавляя жар между ног, в то же время все сильнее распаляя Уилла. Глаза пытаются приспособиться к темноте, и когда солнце наконец садится, Уиллу приходится на ощупь пробираться сквозь деревья, задевая окровавленными ладонями грубую кору и оставляя за собой темно-красный след. Кровь принадлежит ему, и хотя он убежден, что не ранен, все равно повинуется необъяснимой логике сновидений. «Не охотник…» — Шепот разносится по ветру, и дрожь пронзает его изнывающее, напряженное тело. У него пересохло во рту, и он чувствует ни с чем несравнимую жажду. Секундное желание слизать кровь с собственных ладоней кажется чужеродным, не исходящим от него и не имеющим для него значения, как если бы оно принадлежало Другому. Уилл продолжает путь, оставляя за собой едва различимую тропу и кровавые отпечатки на каждом дереве. Его жажда и голод растут, а жар между ног усиливается. Не до конца понимая, что делает, Уилл начинает кричать в темноту леса хриплым и не похожим на собственный голосом. Он спотыкается все чаще, чудом умудряясь не упасть среди торчащих корней и упавших веток. Уилл бежит быстрее, чем смог бы когда-нибудь в реальности, и прежде чем сделать очередной глубокий вдох, понимает, что больше не один в лесу и что бежит так, будто от этого зависит его жизнь. Приторный запах влажной почвы и недавно пролившейся крови заполняет его ноздри и легкие, заставляя бежать еще быстрее. С каждым новым шагом из него вырывается разъяренное шипение, потому что головка пульсирующего члена ударяется о живот. Разрядка необходима ему до боли во всем теле, и он уже слышит где-то за спиной мучительно размеренные, глухие шаги. Уилл шарит вокруг в поисках любого оружия, но все палки тут же ломаются в руках, а камни выскальзывают из неловких пальцев, поэтому остается только бежать — быстрее и дальше, чем человеческое тело вообще способно. Звезды сияют над головой, словно молчаливые свидетели погони в густеющей чаще. Он здесь — единственная жертва, и теми крупицами, что остались от его души, Уилл молит, чтобы его тела оказалось достаточно для жертвоприношения. Ужас пульсирует в венах, рождая особый чувственный запах, манящий Другого все ближе. Поглощенный темными желаниями собственного естества, Уилл не пытался бы спастись от неизбежного — даже если мог бы. Вскоре силы оставляют его, несмотря на повышенную выносливость, подаренную сном, и он болезненно падает на колени посреди небольшой поляны. Над головой зловеще нависает серп луны, сырая земля гостеприимно простилается под ним, а сердце лихорадочно бьется о ребра. Уилл глядит наверх, сквозь пелену выступивших слез, и чувствует, как ужас в исступленном восторге норовит разорвать его изнутри. Олень, черный как ворон, ступает на поляну, тряхнув гривой из перьев, и запах рыхлой сырой земли разносится повсюду. Он дышит тяжело и громко, с яростным усилием и явным триумфом. Он смотрит прямо Уиллу в глаза, пригвождая к месту с той же силой и точностью, как если бы коллекционер бабочек пришпиливал свои трофеи тонкой иглой. Уилл рассержено выдыхает и тянется к своему члену, но олень предупреждающе рычит, отступает и грозно ударяет копытами о землю, тут же вставая на дыбы. Он бросается назад, высоко задрав голову, и Уилл неохотно убирает руки от своего тела и встает. Животное кажется внушительно огромным, но Уилл понимает, что с оленем что-то не так, когда тот смотрит на него и нежно тычется мордой в плечо. Уилл касается его пернатой гривы, ласково проводит пальцами до пушистого уха: оно дергается под его рукой, и животное тихо скулит, толкаясь вновь. Стоит Уиллу сделать шаг назад, как он прижимается дереву, которого точно не было там мгновение назад. — Что-то не так, — шепчет Уилл и касается морды оленя, обнимая обеими руками и забираясь пальцами в мягкую шерсть, возвращается к ушам, поглаживает кончики и основания, а затем касается рогов. — Ты должен выглядеть не так. Особенно после того, как отнял у меня все. Олень преклоняет голову и издает странный гортанный звук, чем-то напоминающий урчание. Уилл видит свое отражение в его глазах, похожих на озера из чернил и способных поглотить каждый фотон света вокруг. Между ними будто устанавливается первобытное, не требующее слов понимание, и Уилл тянется к самым острым верхушкам оленьих рогов. Раны, оставшиеся на коже от резкого прикосновения, — словно пакт, скрепленный кровью. Уилл слабо, беспомощно стонет, когда олень слизывает с пальцев и ладоней крупицы его жизни. Это кажется слишком нежным, чересчур добрым для происходящего, и когда ладони Уилла становятся чистыми, он обхватывает животное за шею и прижимается к нему всем телом. Теплый, тяжелый язык касается лица Уилла, и он чувствует жгучую боль на ушной раковине. Пока существо шепчет слова, которые не являются человеческими словами, его тело преобразуется под прикосновениями Уилла. Оно гортанно кричит, отталкивает Уилла к дереву, затем снова подается назад, воет прямо в небо, — и теперь стоит только на двух ногах. Превращение выглядит отвратительно, но абсолютно, бесспорно правильно. Уилл машинально падает на колени и безмолвно предлагает свои руки вновь. Он плачет, он истекает кровью, он кричит во все горло, и Зверь перед ним улыбается. Он подается вперед, чтобы коснуться лица Уилла руками, которые не являются человеческими руками. Даже в человекоподобном обличье он движется, словно птица, внимательно изучая Уилла отчужденным взглядом. Его кожа тепла, как изморозь, и Уиллу кажется, что он мог бы избавиться от одежды и танцевать на снегу под ослепляющими звездами до тех пор, пока холод не высосет из него остатки жизни. Но он уже обнажен и все, на что он способен — это предложить себя, неспособного двигаться, дышать и мыслить, величественному и ужасному Зверю, что предстал перед ним. — Пожалуйста, — шепчет он окровавленными губами, и Зверь называет Уиллу Грэму свое имя. По сравнению с Вендиго Уилл выглядит неестественно хрупким и маленьким. Существо может казаться чересчур худощавым и неловким из-за своего роста, но оно уверенно обхватывает руки Уилла и прижимает к дереву с необычайной силой и изяществом. Реальность обрушивается на Уилла вновь, и он задыхается; изнывающий член подрагивает от холодного ночного воздуха и оставляет следы от смазки внизу живота, где острый коготь касается его. Вендиго шепчет о том, что от выпотрошенных органов будет идти пар, черпая жизнь изнутри живого тела, и что он накормит Уилла его же кишками через сокрушительные поцелуи. Это застывает между ними как обещание — такое четкое и реальное, что Уилл хотел бы отречься от удовольствия, которое расплылось под кожей, но никак не может сделать этого: глаза, которые не являются человеческими глазами, секреты, что нашептываются ему на ухо, и обещанное в конце наслаждение мешают ему. Преследование продолжалось так долго, что теперь пропасть в объятьях Вендиго кажется таким естественным. Во вселенной сна тело Уилла подстраивается под каждый жестокий порез. Вендиго словно помечает его, крестит кровью, когда они сплетаются в чем-то, лишь издалека напоминающем поцелуй. Уилл навсегда запомнит ощущение его тела в своих руках; он с благоговением касается выступающих скул и ребер. Они прерывают поцелуй на мгновение, и Уилл трепещет от возрастающего возбуждения, в то время как Вендиго лишь молчаливо ухмыляется. Уилл жаждет, чтобы его трахали, жаждет быть поглощенным словно поверженная добыча. Он пытается сказать об этом Зверю, но тот, будто издеваясь, продолжает рассматривать Уилла. «Думаешь, я этого не знаю, мой маленький?» И в ярком свете дня их тела сталкиваются с нечеловеческой силой: Уилл кричит от боли, когда бедра Вендиго вжимаются в его собственные, а в кожу на спине вонзается жесткая кора дерева. Он кричит еще громче, когда острые зубы впиваются в горло, проливая кровь на землю. Зверь пьет его жадно, и Уилл откидывает голову назад, предлагая больше. Язык куда более длинный и ловкий, чем человеческий, скользит по шее, зализывая раны и заявляя: «Я причиняю боль. Я исцеляю. Каждая частичка тебя принадлежит мне». Уилл согласен на все что угодно. Издав сдавленный стон и выгнувшись, он трется о гладкую темную кожу; руки обвивают жилистую шею, и Вендиго поднимает Уилла, позволяя обхватить себя ногами. Он рассматривает Уилла несколько мучительно долгих мгновений, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, как олень делал ранее, когда ожидал его реакции. Уилл позволяет себе несдержанный всхлип и подается вниз в надежде насадиться на твердый член всего в нескольких сантиметрах под ним — настолько близко, что можно почувствовать запах Вендиго: тяжелый, жаркий и леденящий одновременно. Такой, что член Уилла болезненно пульсирует в ожидании. В этом сила Вендиго — в отрицании низменных желаний до тех пор, пока жертва не начнет задыхаться, извиваясь и превращаясь в не что иное, как в воплощение чистой, незамутненной жажды. Он — повелитель леса. Рогатый бог, охотник, убивающий слабых, заслуживших смерть, и сопровождающий их в необъятную бесконечную тьму, из которой нет возврата. Он словно фавн, дарующий панику и смятение каждому, кто заблудился в лесу; дух каннибала, блуждающий по продрогшим пустырям и смущающий любых добропорядочных мужчин или женщин, в которых дремлет священная, первобытная жестокость. — Пожалуйста, — вновь молит Уилл, и Вендиго поглощает его целиком. Его член длинный и толстый, с ярко-красной головкой; тело Уилла пылает, когда он проникает в него и заполняет настолько правильно, что это кажется невозможным: такой большой и без смазки, да и Уилл никогда не принимал ничего больше собственного пальца, мастурбируя в пустой и одинокой камере. Несмотря на то, что Уиллу кажется, будто его тело вот-вот разорвет на части, он словно перерождается. Он откидывает голову и кричит от боли, прикусывая губу до крови и не в силах сдержать слезы. Шершавый язык скользит по лицу Уилла, будто Зверь желает слизать его страдание и призывает Уилла снова взглянуть на него. На мгновение им становится нечего скрывать друг от друга: никакой лжи, никаких масок, никаких манипуляций. Когда Вендиго вновь толкается в хрупкое тело Уилла, тот сдавленно произносит: — Я тебя вижу… Его голос блекнет на фоне голоса Вендиго — Уилл знает, что они произнесли это в унисон, что они двигаются в унисон и каким-то невероятным образом делят одно пространство на двоих. Охотник и жертва наконец едины, словно нечестивые супруги, которых застали посреди кладбища, когда кровь, пот и семя стекали по их телам. Рука Вендиго обхватывает его пульсирующий член, задевая когтями, и Уилл стонет, шепчет все его имена вновь, повторяет, словно молитву, все крепче сжимая руками и ногами, пока тот трахает его до забвения. Уиллу кажется, что член внутри него увеличивается в размерах, заполняя еще больше, и наслаждение омывает каждый миллиметр его кожи, едва не лишая жизни. Его дыхание становится резким и сорванным, а перед глазами полыхают звезды. Это прекраснейшее и отвратительное удовольствие, смешанное с болью, с яростью и, где-то в глубине сознания, с трепетом. Это древнейший способ поклонения, сильнейшая разновидность магии, выписанная цепкими когтями по обнаженной плоти и разлитая кровью по сырой земле в немом подношении. Вендиго ликующе рычит, пока поглощает тело Уилла снова и снова, смыкая хищные челюсти на его влажной коже. У Уилла не осталось ничего, что он мог бы предложить, но Вендиго продолжает брать его; член пульсирует внутри Уилла в то время, как кора дерева впивается в растертую спину. Уилл открывает рот, чтобы закричать вновь, но Вендиго крадет его вдох и проводит тыльной стороной когтя по члену. «Сделай это для меня…» — шепчут они одновременно, и Уилл уже не может понять, где его собственное тело, а где тело Зверя. Уилл говорит Вендиго, обрывисто и трепетно, насколько великолепно, важно и правильно все происходящее, несмотря на банальные нормы человеческой морали. В ответ он слышит, что происходящее действительно правильно, что иное завершение их будоражащей погони было просто невозможно. Как бы ни была хороша охота, нельзя отрицать восторг, который следует за поимкой добычи. И Уилл согласен с ним во всем: каждым толчком бедер, каждой дрожью своего тела, каждой каплей спермы, что начинает сочиться из его члена. Он шепотом просит Вендиго о разрядке, умоляет наконец поглотить его, чтобы до конца принадлежать темному божеству леса. Крик вырывается из горла Уилла и уносится в темноту, сталкиваясь грубо, но гармонично со звериным ревом, что издает Вендиго в момент наивысшего наслаждения. Тело Уилла будто разрывается на части и изменяется снова и снова, а все мысли вылетают из головы, когда ужасающий по своей силе оргазм пронзает его и лишает последних остатков человечности — Уилл становится единым целым со Зверем. Теперь он сам — охотник, убийца и каннибал, пожирающий плоть, соблазняющий избранных, преследующий их и поглощающий сознание до тех пор, пока они не увидят. И в это застывшее во вселенной мгновение, Уилл Грэм смотрит на себя глазами Зверя и наконец видит. Когда истома отступает, и Уилл вновь обретает способность мыслить, он понимает, что его обнимают сильные и уверенные руки, но грудь, к которой он прижимается, гораздо меньше груди Вендиго. Тело Уилла отзывается приятной болью и усталостью, но ему отчаянно не хватает наполненности; он чувствует себя опустошенным без члена Другого внутри себя. Разглядывая новое лицо перед собой и стараясь запечатлеть его в затуманенной памяти, Уилл думает, что снова одинок. — Мой дорогой Уилл, — шепчет Ганнибал Лектер, словно желая уберечь его от тревожных мыслей. — Ты больше никогда не будешь одинок. И когда они вместе выходят из леса, Уилл проваливается в сон. fin