Веди меня от иллюзорного к истинному; Веди меня от тьмы к свету, Веди меня от смерти к бессмертию... Мир. Мир. Мир. Juno Reactor & Don Davis – Navras
«Не спится?» Лайт вздрагивает, открывая глаза. В камере тихо, как в подземелье, и царит такая же темнота. Он не включает лампу: с некоторых пор способность видеть приравнивается им к проклятью – стены тут сплошь покрыты засечками, которыми он пытался вести счёт времени. После бросил: лучше быть слепым, чем беспомощным. Он садится на койке, привычно ощупывая взглядом тесное помещение, насколько позволяет полоса света под дверью. Чуть шершавые бетонные стены, тусклый стальной отблеск на прутьях решётки – всё знакомое, ничего лишнего. И всё же его что-то разбудило. Что-то, чего здесь быть не должно. Ему чудится шорох одежды и усталое, на грани слышимости, дыхание. Кто-то ходит рядом, натыкаясь на предметы и двигая их: Лайт не уверен, что хочет знать подробности. Зато он хочет спать – когда знаешь, сколько тебе осталось, все прочие нужды как-то отходят на второй план. Он ждёт конца этому до неприличия затянувшемуся фарсу, и ему совершенно нечего делать. Время, драгоценное время, которое можно было бы потратить на что-то действительно нужное, здесь не имеет никакого значения. Он может лишь спать, парализованный его невообразимо медленным течением. Но в последние несколько недель, как назло, мучает бессонница. Лайт бы и рад уснуть, но всё, что ему остаётся, – это балансировать в полудрёме, на самой границе между явью и сном. И вспоминать. Он опускается обратно на подушку и закрывает глаза. Перед мысленным взором тотчас же всплывают картинки-кадры из прошлого, и он видит всё: себя и их расследование дела Киры, череду смертей преступников и агентов ФБР, своё противостояние с L и то, куда всё скатилось с его смертью, – появление Ниа с компанией, охоту на живца с загоном в угол, где его, простреленного, и ждал собственный, жалкий конец. Точнее, это он думал, что конец, – когда лежал на земле, истекая кровью и пытаясь дышать, а в лёгких булькал, выходя изо рта кровавой пеной, воздух. Но и тут ему помешали: откачали и привезли в больницу. Вырвали с того света, отобрали у смерти и заставили жить. Хотя как – «жить»... отбывать срок за содеянное. «Ты должен уметь принимать ответственность за свои поступки, – сказал тогда отец, когда закованного в наручники Лайта выводили из зала суда. – Учись этому сейчас, если тех лет тебе было мало. Теперь у тебя будет достаточно времени». Лайт ничего не ответил – только усмехнулся ему в лицо. 30 лет заключения. И, в итоге, – смертная казнь. Как скучно. Весь следующий час он лежит, буравя взглядом невидимый потолок, пока веки не тяжелеют окончательно и он вновь не проваливается в забытье, шаткое равновесие мира-между-мирами.* * *
«Твой завтрак». Что? В камере по-прежнему темно, но отсвет на решётке стал чуть ярче – значит, уже утро и скоро должны принести еду. Лайт поворачивает голову к двери и едва подавляет дрожь: на подносе стоит пустая тарелка. – Что? Почему она... – он осекается, вспомнив, что говорить здесь не с кем. Встаёт и подходит ближе, беря её в руки – чтобы увидеть широкие мазки, будто кто-то слизывал кашу. Это странно, ведь он помнит, что сегодня ещё не ел. «Сегодня?» А какой сейчас день? Или год? Он вертит тарелку ещё несколько секунд, после чего ставит её обратно на поднос. Тонкий звон фарфора – отец настоял, выбил сыну привилегии – какая глупость, право слово! – сопровождает его, пока он не ложится обратно. В следующий раз Лайт караулит у входа, намереваясь получить своё до того, как его опередят, – и всё равно опаздывает: тарелка снова пуста. Хотя не совсем: на блестящем донышке чем-то, похожим на соус, аккуратно выведено: «Доброе утро». Он обмакивает в это палец и, кажется, совершенно не удивляется, когда вместо пряности натыкается на то, что определяет для себя как густо-сладкую шоколадную пасту. И это кажется настолько естественным, что первые пять минут он даже не думает, кто мог бы так пошутить над заключённым вроде него, – пока не вспоминает, что шутников тут нет. Самый нижний уровень, одиночные камеры и никаких контактов – всё как и положено таким, как он. Может быть, это первый признак надвигающегося сумасшествия? Лайт откидывается на стену, полулёжа на кушетке, сцепляет руки на животе замком и начинает мысленно рассуждать, какие ещё признаки, кроме глюков с посудой, могут его поджидать. Может, ему позвать Рюука? Мысль веселит, и Лайт, поднявшись, снова берёт в руки тарелку. Жаль, писать нечем. Хотя... Когда приходит смена охраны, на дне абсолютно чистой тарелки чем-то красным написано: «Хочу яблоко».* * *
«Боги смерти любят яблоки. Ты знал об этом, а, Лайт?» Рюук смеётся, ловит плод когтистой рукой и подносит его ко рту, с упоением вгрызаясь в сладкую мякоть. Всего пара укусов – и надо давать следующее. Не напасёшься... Хотя, если такова цена верности шинигами... Он просыпается от отчётливого хруста. Первое, что приходит ему в голову, – приманка сработала, однако, включив свет и оглядевшись, Лайт никого не видит. Поворачивает голову к двери – на подносе, поблёскивая восковым боком, лежит крупное жёлтое яблоко. «Не то», – хочется сказать Лайту. Ему нужно красное и только оно, зачем это? Кто-то насмехается над ним? Кто? Для чего? Об этом знали только он да команда, но они давно разорвали с ним любые контакты. Раздосадованный, Лайт с силой швыряет яблоко в стену. К следующей смене весь пол возле двери оказывается усыпан огрызками.* * *
– Я люблю тебя, – говорит Лайт, просто и открыто, глядя, как веки неумолимо опускаются на глаза, скрывая гаснущую жизнь за истинной темнотой. Возлюбленный враг, соперник, чудовище. Такое же, как и он сам. Лжец, лжец, лжец. Такой же, как и ты. Ложь, принятая за правду, и правда, несущая ложь. Это – разрушение и самообман, и это прекрасно. – Я люблю тебя, – говорит Лайт, ловя последний вдох, целуя холодеющие губы врага своего. В это мгновение он счастлив как никогда – и настолько же в отчаянии.* * *
Лайт просыпается резко, будто глотнув ледяной воды, и несколько минут лежит, пытаясь выровнять дыхание. Грудь сдавливает словно тисками, любое, даже самое слабое движение отдаётся колкой болью где-то под рёбрами. Кажется, ему что-то снилось, – возможно, что-нибудь важное, но он всё равно ничего не помнит. Это старость? Лайту становится смешно. Какая старость, вы что, ему еще и тридцати нет! Или есть? Чёрт побери – гнить здесь, в этой дыре, даже не зная собственного возраста! Чистейшая квинтэссенция абсурда. Извернувшись, он бьёт кулаком в стену, сдирая костяшки в кровь. Такая ссадина будет заживать дня три, не меньше. Сначала подсохнет ранка, стянется кожа, ну а после сверху нарастёт корочка. А если проткнуть палец поглубже, то и дольше. Неплохой способ отслеживать реальность. Спустя месяц на его руках уже нет живого места, а во рту прочно поселился привкус крови. Ещё через пять к нему в камеру вызывают врача. Лайт думает, что через год он, наверное, будет похож на зомби. Однажды приходит отец, долго сидит напротив – из-за темноты Лайт не может его видеть, но ощущает тяжёлое присутствие. Он ничего не говорит, просто молча смотрит на сына, пожёвывая губу. Наконец Лайту это надоедает: – Пап? Тот со вздохом отмирает: – Недавно было пересмотр дела. Срок сократили до двадцати. – О. – Он хочет спросить, за какие такие заслуги и, главное, кто, но отец не даёт ему продолжить, отвечая на всё разом: – Приказ пришёл откуда-то сверху. Ты пробудешь здесь ещё пять лет, а потом тебя переведут в лечебницу. – Признание невменяемости? – Да. – Как интересно, – шипит Лайт, давя спазм в горле. Отец ждёт ещё некоторое время, но Лайт больше не говорит ничего, и тогда тот уходит. И только когда последнее эхо шагов затихает вдали, Лайт позволяет себе упасть на колени. И никто – никто – не должен знать, что по его лицу впервые за последние годы катится соль. Что за проклятье – даже готовый принять смерть, он вновь проиграл!* * *
Голос, ясный и чистый, врезается в сознание, напрочь разгоняя остатки сна. Лайт подскакивает, едва не свалившись с койки. И тут же думает, как хорошо, что он лежал, иначе бы точно не удержался на ногах, – потому что там, напротив, засунув руки в карманы и ссутулившись, стоит L. – Что-то ты долго, – насмешливо говорит Лайт, садясь на кушетке. – Я думал, раньше придёшь. «Соскучился?» – в тон ему отзывается L, ухмыляясь. – Боюсь, ты не тот, по кому я мог бы скучать. – Лайт откидывается обратно, наблюдая за ним из-под полуприкрытых век — потому что не хочет пялиться совсем уж в открытую. L такой же, каким был что в день их первой встречи, что в день своей смерти. Ни тебе потустороннего холода, ни трупных пятен. Парадокс, да и только. Святой он, что ли?.. Лайт фыркает: уж на кого, а на святого детектив точно не тянул – на его счету тоже хватает смертей, а такие в рай не попадают. «Врёшь». – Допустим. – Время, когда ему нужно было держать глухую оборону, давно в прошлом. Сейчас же он готов пойти на компромисс. – Что ты хочешь взамен? «Допустим, – L делает паузу, – тебя». Слова замирают, так и не сорвавшись с языка – даже всей выдержки Лайта не хватает, чтобы скрыть изумление. Пусть он давно перестал различать явь и сон, но каким-то чутьём угадывает, что вот это, вот сейчас – правда. «Я дам тебе время подумать, – продолжает тот с едва заметной ухмылкой. – И, будь любезен, на этот раз сделай всё без ошибок». После чего не уходит, а отступает в тень и исчезает, растворяется в ней – как растворяется в воде кровь. Когда Лайт поднимает голову, улыбка на его лице больше похожа на обезображенный безумием оскал. Кто. Кто?! Кто счёл, что способен решать за него, как долго ему осталось? Или – что его жизнь принадлежит кому-то ещё? Нужно найти его. Найти и убить. Плевать, что Тетради больше нет, – он сделает это своими собственными руками. В следующую смену он передаёт охране письмо для отца. Ещё через день он уже спит спокойно, больше не думая о томительном ожидании. На другом конце города, читая заявление сына об отказе на помилование, Ягами Соичиро умирает от сердечного приступа.* * *
Когда L приходит снова, Лайт чувствует себя пёрышком: он непривычно весел, будто от выпитого, и совершенно не думает о будущем. Ну, кроме одного. – Я смотрю, ты всё же что-то решил? – глядя на него с едва заметной улыбкой, не спрашивает – констатирует L. Лайт потягивается, устраиваясь поудобнее и стараясь не обращать внимания на впивающиеся в спину кромки кирпича: сам ведь сковырнул штукатурку в порыве безнадёжной злости – когда ещё был на неё способен. Но сейчас это уже ни к чему. – Возможно. – Я рад. – Почему? – ему действительно любопытно. L отворачивается, рассматривая камеру: – Там скучно. – Не уточняя, где именно. И тут же, без перехода: – Кстати, ты в курсе, что твой отец мёртв? – Нет. – Не совсем правда, но и не ложь: скорее, где-то между. Не зная наверняка, Лайт, тем не менее, догадывался, что его просьба о переносе даты наказания всё же ударит по отцу. Но не знал, что это случится так скоро и настолько сильно. Кажется, он вновь недооценил родительскую любовь. – Что ты чувствуешь по этому поводу? – L смотрит пытливо, и в его тёмных глазах Лайту чудится какой-то странный, нездоровый интерес. – Горечь утраты, сожаление? Тот пожимает плечами: – Ничего. – Совсем? – Да, — повторяет Лайт, удивлённый подобной реакцией. – Тогда хорошо. – Почему? – Эмоции – бесполезны, – просто отвечает L, наклоняясь к нему, и Лайт ловит себя на том, что почти ждал этого, встречая его губы своими. Ладонью одной руки тот зарывается ему в волосы, спускаясь к основанию шеи и поглаживая проступившие позвонки; другая рука придерживает Лайта под затылок. Язык врывается в рот – нетерпеливо, властно, но в этом нет ничего от жадности – только нежность. L целует его так, словно ждал этого слишком долго – может быть, даже целую вечность, и Лайт отвечает ему тем же. Он тянется вперёд, с готовностью подставляя себя прикосновениям, краем глаза наблюдая, как длинные бледные пальцы расстёгивают его тюремную форму – быстро и едва не выдирая пуговицы, что никак не вяжется с недавними словами L. «Лжец, – думает Лайт. – Какой же ты всё-таки лжец. Врёшь мне, но себя-то не обманешь». Кто они? Враги, друзья? Да какая разница! Слова ничего не значат там, где идёт война. А уж если эта война основана на дезинформации – то тем более. Слова лживы, а потому – излишни, и только поступки имеют настоящую ценность. Даже если они – хуже некуда. И нет, нет, нет, не подумайте иного, он не любит его! Это же так очевидно — не любить его: такого странного, жуткого. Такого неправильного. – Я не люблю тебя, – говорит Лайт, греясь о тело напротив, и ему совершенно безразлично, происходит ли это на самом деле – или только в его голове. Может, он действительно сходит с ума?.. – Я знаю, – отвечает L, спускаясь по его шее вниз и прихватывая кожу зубами. – Ты говорил. Определённо, сходит. Лайт стонет, выгибается мостиком, нащупывая руки, ласкающие его грудь, и тянет их вниз, заставляя L буквально лечь на себя. Притягивает ладонями это до невозможности знакомое лицо и не целует даже – просто проводит по сухим губам приоткрытым ртом. И разочарованно выдыхает, когда L выворачивается из объятий, не желая признавать навязанную позу. Всё ещё хочет быть впереди. Лайт не возражает: быть ведомым им – и так самое лучшее, на что он мог бы надеяться. Он даёт подлезть за пояс своих штанов, пока L другой рукой расстёгивает молнию. Охваченный предвкушением, он может только смотреть, как L, чуть сжимая, обхватывает ладонью его собственный горячий член и ведёт кулаком вверх и вниз. Как нагибается, склоняясь над его пахом и осторожно, на пробу, прикусывая уздечку. Облизывает головку и ниже, трётся щекой о вены – дыхание рваное, зрачки расширены, – ни дать ни взять наркоман под дозой. Избитое сравнение, но Лайт подозревает, что сам выглядит не лучше – расхристанный, с застланными похотью глазами, едва сдерживающийся, чтобы не кончить прямо сейчас. Он подчиняется, даже когда чувствует проникающие внутрь пальцы, и нет ни капли сомнения в том, что делают сейчас его руки, как двигается тело, как часто дыхание. Кроме мотивов. Ничто не делается просто так, за всё нужно платить, и ты, Лайт, знаешь это лучше всех остальных. L никогда не был с ним по-настоящему близок, и эта игра, что идёт сейчас между закрытой дверью и его, Лайта, собственным воображением, – лишнее тому подтверждение. Он безумен – они оба безумны: разве можно назвать нормальным желание овладеть, влиться под кожу, сделать своим – эгоистично и жадно, без права на милосердие, вообще без каких-либо прав? Лайт думает, что нет. Любовь – это самопожертвование, готовность лечь под колёса – лишь бы тот, другой, продолжал жить. И уж точно не то, что можно применить к ним двоим. Он размышляет об этом, когда бьётся под телом L, пока тот ритмичными, мощными толчками достаёт ему, кажется, до самого сердца. Он не чувствует в этом удовольствия – только удовольствие от самого факта, что L делает это с ним. Боль, похожая на смерть. Смерть, похожая на жизнь. Жизнь, состоящая только из любви – да и любви ли? – пусть она и неправильна или болезненно-невыносима в понимании окружающих. Им плевать на других, им давным-давно плевать на всё – с тех самых пор, как L был готов убить – только чтобы показать, на что он способен ради Лайта... нет. Ради Киры.* * *
– Думаешь, я спятил? – спрашивает Лайт, когда снова может дышать. – Трахаюсь тут с тобой, когда ты давно мёртв! – Это всё, что тебя беспокоит? Лайт не отвечает. На самом деле, он предпочел бы свихнуться так, чем ожидая казни тут, в гулком невесомом одиночестве. L принимает его молчание за согласие: – Безумие слаще, когда вдвоём, — спокойно объясняет он. — Не так страшно. – Когда мы вдвоём, ты хотел сказать? L пропускает шпильку мимо ушей. Затем поднимается и начинает одеваться. Поясняет в ответ на недоуменный взгляд: – Время. После чего делает шаг вперёд, в стену... проходя сквозь неё. Лайт вновь остаётся один — но теперь он более чем уверен в завтрашнем дне.* * *
Ровно год спустя Лайт сидит в кружке белого света посреди тёмного зала, краем уха слушая вынесение приговора и понимая, что ему не страшно. Когда-то это было нелегко признать: отчаянно желая жить, он действительно боялся смерти. Боялся, что уйдёт, так и не сделав всего, что хотел. Но теперь это не имеет значения – он сделал всё, что мог, и даже больше. Ему не о чём жалеть – пожалуй, кроме одного: убийство L было и останется его самой серьёзной осечкой. Однако судьба распорядилась иначе, давая ему второй шанс – пусть не на свободу, но, по крайней мере, он сможет исправить ту ошибку. И ускорение казни – самое верное, что он мог для этого сделать. – Обвиняемый, вам есть, что сказать? Лайт запрокидывает голову и смеётся. Хохот прокатывается по залу, замирая в дальних углах – жуткий и леденящий. И сам Лайт, прикованный к электрическому стулу, с затянутыми на руках и ногах ремнями, с подведёнными к телу электродами больше похож на маньяка, вроде тех, с кем делил время до казни. Вроде тех, которых убивал. Какая ирония! – Обвиняемый? Страх присущ только живым. Мёртвым же бояться нечего. – Встретимся на том свете! – кричит он во всю силу лёгких. Палач дёргает рычаг вниз, короткая, резкая вспышка, запах горелого мяса – даже без боли – и наступает тьма.* * *
В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош: и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один. Первое, что видит Лайт, открыв глаза, – это свет. Ровный, не слишком яркий, чтобы ослепить, но достаточный, чтобы можно было оглядеться. Впрочем это, как выясняется, бесполезно – вокруг нет ничего, что могло бы указать на принадлежность к какому-либо миру. Это не ад, но и не рай. Просто белое безмолвие. Он поднимается, чуть пошатываясь – чересчур резкое движение, – и не находит ничего лучше, чем идти вперёд. Лайт знает: где-то там его ждёт L. Спустя несколько часов – дней? недель? лет? – он видит впереди что-то тёмное, при приближении вытягивающееся в знакомый силуэт. Улыбаясь про себя, Лайт прибавляет шаг. – Ты долго, – говорит L, встречая Лайта на границе перехода. – Соскучился? – Тут, как ты уже, наверное, заметил, очень унылое место, – предпочитает уклониться тот. Лайт понимающе усмехается: – Да уж, – как вдруг замечает вдали что-то серое, напоминающее очертания гор. Хотя помнит, что совсем недавно вокруг них ничего не было. – Что это? – говорит он, указывая в ту сторону. – Проверим? – Я умер? – на всякий случай уточняет Лайт, когда они идут навстречу горизонту – теперь он тоже виден. – Да, как и я. – Тогда где мы? – На Мосту. Лайт хмурится: – Где? – Это Мост-Между-Мирами, – терпеливо повторяет L. – Когда я был один, здесь не было ничего, только пустота. Бескрайняя, наполненная светом вместо песка пустыня. – Тогда откуда тут взялось это? – спрашивает Лайт, кивая на уже начавшие вырисовываться впереди гряды. – Потому что потом появился ты. Можно подумать, это всё объясняет! – Вполне. ...Кажется, он сказал это вслух. Ну, или L научился читать мысли. – Смотри, – продолжает L, видя его замешательство, – когда ты пришёл сюда, всё было белым, так? – Ну. – Но потом... – ...я увидел тебя. – Да. Но это был уже другой цвет – серый. Серый – это тень. Ночь. – Постой... это похоже... – Лайт хмурится, вспоминая Ветхий Завет. – На Сотворение мира, да. Это первый день: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош: и отделил Бог свет от тьмы». – «И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И создал Бог твердь: и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая под твердью. И стало так», – цитирует Лайт дальше. – Но если гора – это суша, то где же тогда море? – Не опережай время: это второй день. К тому же, если мы хотим увидеть воду, нам нужно забраться наверх. – Ты хочешь сказать, что мы меняем это место, просто присутствуя здесь? Как менял бог во времена Адама и Евы? – Я хочу сказать, что мы можем создать свой мир так же, как его создал бог. Помнишь, что говорил Рюук? После смерти владелец не попадёт ни в рай, ни в ад. Но и не переродится, вернувшись душой в другом теле. Ты можешь сотворить мир, Лайт. Свой собственный, новый мир. Ты ведь всегда хотел именно этого. – Если он и знает, насколько заманчиво это звучит для Лайта, то не подаёт виду. Лайт молчит, размышляя над его словами. Абсолютное небытие и возможность сделать то, к чему он стремился при жизни. Не менять уже существующее, но начать сначала – без смертей и убийств. И при всём этом – быть с L. – За семь дней. Вместе с тобой. – Это не вопрос. – Вместе со мной, – говорит L и не сопротивляется, когда Лайт притягивает его к себе и, придерживая лицо ладонями, целует в губы. И в этом поцелуе есть всё: и обещание будущего, и прощение прошлого. – Я согласен. Мы оба психи. Я – убийца, маньяк, Бог нового мира. Ты – психопат, действующий по принципу «цель оправдывает средства», такой же, как я. Такой же.* * *
И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день второй. И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо. И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву сеющую семя, дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так. И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду ее, и дерево, приносящее плод, в котором семя его по роду его. И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день третий. И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов. И да будут они на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так. И создал Бог светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды; И поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, И управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день четвертый.* * *
Они поднимаются на вершину холма, когда небо над ними заливает чернилами новорожденной ночи. Загораются первые звёзды. – Разве это не замечательно? – задумчиво говорит Лайт, откидываясь на траву. L пристраивается рядом. – Что именно? – То, что мы встретились. – Мы бы не встретились, не убей ты столько людей. – Не убей я их, увидел бы ты меня когда-нибудь? Узнал бы меня, подразумевает он. Возненавидел бы так сильно, чтобы быть в шаге от того, что люди зовут любовью? L улыбается. – Резонно. – Просто признай, что я выиграл. – Никогда. L поворачивается к нему, запускает руку в волосы и тянет книзу, заставляя запрокинуть голову. Лайт издаёт придушенный стон, когда тот проводит языком по ямке между ключиц. – Здесь нет победителей и побеждённых, – говорит L, кусая его в шею. – Но мы в силах изменить это. «Снова». Хотя и не раньше, чем изменится мир. Лайт широко улыбается: будущее рисует ему перспективы одна краше другой. Ему это нравится – так же, как нравится чувствовать тепло L на своём теле или отражать его вечные нападки. – Поспорим? – едко интересуется Лайт, приподнимаясь на локтях. Теперь настаёт черёд L подчиняться. – Правда, на этот раз я буду сверху. – Узурпатор, – фыркает L, тем не менее отвечая на поцелуй. – Заметь, ты сам это предложил – построить новый мир. – С каких это пор строительство нового мира приравнивается к выбору позы в сексе? – Наверное, с тех, как ты впервые пришёл ко мне в камеру, – парирует Лайт, ловким толчком в грудь отправляя L на землю. Затем усаживается сверху, просовывая руки под футболку. – Только не говори, что не знал, чем всё кончится, – почти мурлычет он, наклоняясь к самому лицу L и кладя ладони по обе стороны от его головы. – Я предполагал это. При естественном течении жизни вероятность была равна примерно 50%. Но стоило её ускорить, как шансы возрастали до 80%. – Ну и кто из нас двоих тогда узурпатор? – усмехается Лайт, стаскивая с него одежду. – Ты фактически убил меня. – Я просто вернул тебе должок, – не остаётся в стороне L, пока расстёгивает пуговицы на ширинке Лайта. Тот выдыхает сквозь зубы, когда горячая тяжесть члена ложится в чужую ладонь, и L обхватывает его своими прохладными пальцами, оттягивает крайнюю плоть и ведёт рукой вверх и вниз, вырывая у Лайта судорожный вздох. Это больше не может так продолжаться. – Я убью тебя, – шипит Лайт, останавливая его и подминая собой, вдавливая в траву всем весом. – Я ненавижу тебя. Лжец. Даже спустя столько времени, ты всё ещё веришь в это? – Предатель, – продолжает Лайт, с упоением вгрызаясь в костлявую белую шею. – Какого чёрта ты ждал так долго? – Ему плевать, что это выглядит как поражение. Он слишком устал бежать за поездом, когда можно было просто открыть нужную дверь. L хмыкает, подставляясь под яростно, исступленно гладящие его руки; колено упирается Лайту в пах, а рука неумолимо скользит вверх по бедру. – Ты точно такой же. – Заткнись. «Я ненавижу тебя». Безупречный, жестокий, разный, одинаковый. Прекрасный. Ему всё ещё мало. Даже сейчас, когда их только двое, когда он знает, что L тут, с ним – и будет рядом целую вечность, – этого всё ещё недостаточно. Лайту жизненно неообходимо услышать признание. Не в любви, нет – да и как то, что между ними, можно назвать любовью? – но признание себя. И он вырвет его из L любыми доступными способами. Но L не сдаётся. Даже когда Лайт закидывает его ноги высоко к себе на плечи, входя до упора, когда кажется, что дальше уже некуда. Даже когда пальцы L ответно стискивают его руки, оставляя на них тёмные, наливающиеся кровью полосы от ногтей. Он молчит даже тогда, когда Лайт, окончательно потеряв контроль, вбивается в него совсем уж остервенело. Лишь тяжело дышит и смотрит, не отрываясь, в самую душу. И всё, что Лайт видит в его глазах, – это своё отражение. И ничего больше. Его это не устраивает – Лайт не хочет кончать первым. Но, боги, кто бы знал, как же трудно сдерживаться! Он замедляется, пока, тяжело дыша, не останавливается совсем, опускаясь на L. Тот передёргивает плечами и морщится: – И это всё? Слабак. – Заткнись, – устало повторяет Лайт. Сплетает их пальцы, не давая L дрочить себе – хочет, чтобы тот кончил сам, без помощи рук, только от его, Лайта, движений. И больше не кусает, а целует – нежно и почти ласково, гладит по щекам, груди, животу, нагибается, проводя языком по шее, и чуть прикусывает за ухо. Потом меняет угол и сбавляет темп, входя медленно и плавно, устраивая настоящую пытку. И L уступает. Не говорит всякую чушь вроде «ещё» или «сильнее» – но впивается пальцами в бёдра и запрокидывает голову, так, что Лайту видно, как дёргается под бледной кожей кадык. Его страшно заводит реакция L на то, что происходит: приоткрытый рот, пересохшие губы, хриплое, с присвистом, дыхание, подрагивающие ресницы, спутанные, прилипшие к коже кончики волос... Руки на груди, животе, шее; царапины – на спине, боках, ягодицах. И этот характерный взгляд – прямой и проникающий, почти препарирующий: так смотрит криминалист, нашедший долгожданную улику. Так смотрел L раньше, когда Лайт давал ему слишком много пищи для размышлений. Этого по-прежнему недостаточно: Лайту хочется видеть больше. Ему хочется, чтобы L принадлежал ему целиком — не только сейчас, а вообще. И чтобы он сам тоже принадлежал ему – так, чтобы они больше никуда не могли деться друг от друга. Он отпускает его руки, практически ложась на грудь, и двигается вперёд, почти не отрываясь, мелкими частыми толчками. В момент, когда он в последний раз задевает чувствительную точку внутри, L распахивает глаза и выстанывает по слогам его, Лайта, имя, и Лайт ощущает, как внутри него поднимается, затапливая собой всё, волна какого-то доселе незнакомого чувства, которое куда сильнее восторга от победы или чувства собственности.* * *
Нереальность вокруг них истончается, рвётся на куски и нити, и Лайт вдруг видит себя самого, лежащего в палате под сонмом ярких ламп. Свет вычерчивает на кровати белый круг, а рядом, насколько хватает зрения – ослепляющая, глухая темнота. Он моргает несколько раз, прежде чем глаза привыкают к полумраку и Лайт может оглядеться по сторонам. Больше всего помещение напоминает больничную палату: светлые, выкрашенные в тускло-зелёный цвет стены, опущенные жалюзи, металлический столик со слабо бликующими предметами, лампа дневного света над кроватью. То, что он сперва принял за телевизоры, при внимательном изучении оказывается выводящими графики данных о состоянии датчиками. Лайт смотрит на кривую кардиографа и не может понять, как очутился здесь, если точно помнит, что умер. Тогда почему?.. Тихий звук открывающейся двери выводит из раздумий. Лайт поворачивает голову налево и вздрагивает: в дверном проёме стоит его мать. Она выглядит ощутимо похудевшей: лицо осунулось и стало казаться жёстче, чем было, в причёске заметно прибавилось седых волос. Тяжело опираясь на палку, она проходит внутрь, садится у кровати и долго смотрит на Лайта. Потом поднимает руку, намереваясь коснуться его щеки, но замирает в нерешительности. И спустя ещё несколько мгновений отдёргивает её, так и не дотронувшись. Словно он прокажённый. – Ягами-сан, – доносится из коридора через неплотно прикрытую дверь. – Можно вас на минутку? – Да, конечно, – мать поднимает голову, и Лайт видит, что её глаза сухи. – Что случилось? Лайт напрягает слух. – Понимаете, прошло уже больше трёх лет, как ваш сын погрузился в кому, и за всё это время мы ни разу не отмечали какого-либо прогресса. Иногда его мозг выдаёт больше активности, чем раньше, но и только. – И? – Мне тяжело это говорить, но, думаю, нам стоит подумать об отключении от системы жизнеобеспечения. Если бы были хоть какие-то сдвиги, я бы не предлагал вам этот вариант, но он так ни разу и не приходил в сознание. Даже если это изменится, боюсь, мы ему уже не поможем... – Хорошо, – она запинается, – я дам вам знать о своём решении. – По тону даже сквозь стену слышно, что она уже выбрала. Лайт забывает обо всём на свете. Что это только что было? Но он не успевает закончить эту мысль, потому что свет меркнет так же неожиданно, как и включился, и Лайта отбрасывает назад – в пустоту, где есть только земля и небо. День и ночь. Лайт и L.* * *
И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую: и птицы да полетят над землею, по тверди небесной. И сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее. И увидел Бог, что это хорошо. И благословил их Бог, говоря: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле. И был вечер, и было утро: день пятый. И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так. И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо.* * *
Чтобы понять, где он находится, требуется всего пара секунд. Лайт смотрит на раскинувшийся вокруг, неизведанно-новый мир, чувствуя, как успокаивается биение сердца после увиденного, и думает о том, что этот мир именно тот, который и был ему нужен – созданный ими обоими и предназначенный только для них двоих. Он поворачивает голову, встречаясь глазами с L, пока губы сами собой растягиваются в усмешке: – Ты проиграл. – Я поддался, – поправляет его L. – Разве это не одно и то же? – Только не после того, как ты кричал моё имя на весь этот хренов мир. А ты кричал, – хоть он и не улыбается, но в голосе ясно угадывается удовлетворение. – Всё равно я выиграл. – Я могу это опровергнуть, – отзывается L со скучающим видом. Лайт перекатывается на бок, поворачиваясь к нему лицом: – Хочешь взять реванш? – А если да? Или ты сомневаешься во мне? – Нет. Но я смог убить тебя. – Это мы уже проходили, – хмыкает тот, глядя на него с возросшим интересом. – Придумай что-нибудь другое. – Смотри не пожалей потом о своих словах, – в тон ему ухмыляется Лайт. – О. Звучит интригующе. Ну тогда давай, удиви меня, – нагло подначивает L, усмехаясь уже в открытую. Лайт принимает вызов.* * *
– Я... я считаю, вы правы, доктор, – говорит Ягами Сатико 28 января 2014 года, ставя подпись под соглашением об эвтаназии. Стоящая позади Саю больше похожа на призрака. И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему: и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле. И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя: вам еще будет в пищу; А всем зверям земным, и всем птицам небесным, и всякому пресмыкающемуся по земле, в котором душа живая, дал Я всю зелень травную в пищу. И стало так. И увидел Бог все, что он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестой.* * *
– Я не люблю тебя, – говорит Лайт спустя, кажется, целую бесконечность, когда оба, взмокшие и измождённые, валяются на траве, а нога Лайта небрежно закинута на чужое бедро. На светлой, почти как у мертвеца, коже отчётливо видны наливающиеся красным отметины: завтра они превратятся в синяки. Сам Лайт выглядит не лучше. – Да. Я тоже, – отвечает L. Ведь ложь – самое ценное, что когда-либо было между ними. Ничего не кончилось. Они по-прежнему будут выносить друг другу мозг и играть на грани – лишь потому, что просто не могут иначе. Это то, что им необходимо, то, в чём они нуждаются. Не все происходят от Адама и Евы, некоторые – от змея. И яблоко здесь играет далеко не последнюю роль.