Растяжка

— Гибкость и растяжка. Куда же без них, — говорит Найс и скользит пальцами по взмокшей от пота футболке. Влажная ткань липнет к коже, и Мурасаки кажется, что он — голый. Найс ощупывает мышцы на спине прохладными ладонями, проводит по позвоночнику вниз до самой поясницы, и Мурасаки каменеет. Дыхание сбивается, в горле пересыхает, пробирает холодок предвкушения. — Какая растяжка после тренировки? — спрашивает он. — Зачем? — Самое оно, Мурасаки, — смеется Найс. — Только ты слишком напряжен. Я помогу, а ты расслабься и получай удовольствие. Больно быть не должно. Покрытие негромко скрипит под подошвой кроссовок, когда Мурасаки переступает с ноги на ногу. Так рано в зале никого нет, они одни, но любители утренних тренировок могут появиться в любое время. Тусклый свет разгоняет полумрак, и Мурасаки смотрит в зеркало. Найс улыбается и медленно облизывает губы кончиком языка, проводит по зубам. Он кладет ладони на плечи, разминает пальцами, давит вниз и заставляет Мурасаки опуститься на пол. — Садись, — говорит он, поглаживая позвонок. — Спину прямо. Сначала руки. По щекам растекается предательский румянец, Мурасаки закусывает губу и прикрывает глаза. Он послушно поднимает вверх руку, сгибает в локте, заводит за голову и тянет кисть к полу. Найс осторожно давит вниз, пробегает по коже пальцами, высекает искорки-мурашки. Мурасаки кажется, что его покрыла тонкая, с ноготь толщиной, маслянистая пленка, и Найс, словно назло, скользит по ней ладонью так ласкающе. Он обводит большим пальцем локоть, чуть задевает ногтем, громко выдыхает, и Мурасаки тяжело сглатывает. «Как это пережить?» — думает он, но не может оторвать взгляд от широкого зеркала. Мурасаки в отражении болезненно изламывает брови, обычно бледные губы кажутся красными, а на щеках горит лихорадочный румянец. Лицо Найса прикрывают длинные пряди волос, но Мурасаки не нужно на него смотреть, чтобы знать: сосредоточен и собран. Он всегда такой, когда от него кто-то зависит. — Теперь другую, — тихо говорит Найс и отпускает. От него слегка пахнет потом и чем-то особенным, только его, и этот запах дурманит. Он будто шепчет: отпусти себя, сейчас можно, и Мурасаки представляет, как Найс касается его шеи кончиком носа, прижимается губами и широко лижет кожу. Он послушно поднимает вторую руку, и Найс гладит трицепс, давит на локоть, прижимается горячим бедром к боку. Мурасаки хочется бросить к чертям эту растяжку, повалить Найса на скрипучий пол и… — Я сам, — хмурится он. Снимает очки, откладывает подальше и поднимается с пола. На покрытии остается чуть заметный влажный след, и Мурасаки охлопывает шорты, отряхивая пыль. Болезненное возбуждение все еще кружит голову, кажется, по венам вместо крови течет игристое шипучее вино. К черту бабочек в животе — кто выдумал это дебильное сравнение?! — но ощущения похожие! Мурасаки отворачивается от Найса, стараясь скрыть смущение, и неторопливо нагибается. Тянет усталостью натруженные за тренировку мускулы, а грудь стискивает, словно железным обручем. Полувставший член пережимает шортами, шов давит даже сквозь трусы, и Мурасаки зло шипит сквозь зубы. Вот так легко сдаться кажется неправильным. — Что тебя беспокоит? — спрашивает Найс. Он садится на пол, вытягивает ноги и тянется к носкам кроссовок. Почти идеально ровный, гибкий как пантера. Каждый раз, когда он подается вперед, Мурасаки видит тонкую полоску белой кожи, открывающуюся между резинкой шорт и широкой майкой. Сквозь хлопковую ткань проступают позвонки, и Мурасаки представляет, каково было бы прикоснуться, провести рукой. Ладони влажнеют, и он чертыхается про себя. Снова. Воздух вокруг слишком густой, цедится понемногу, течет в легкие тонкой струйкой, словно кисель. Возбуждение окатывает кипятком, кожу пощипывает. Хочется плюнуть на все, вжать Найса в пол и целовать, целовать, целовать, пока тот не застонет жадно, с надрывом. Но не здесь же, черт возьми! — Все отлично, — рычит Мурасаки и слизывает проступивший над губой пот. Рядом слышно ровное, спокойное дыхание Найса, и Мурасаки берет злость. Ну почему только он?! Почему только он реагирует вот так: стоит только дотронуться, плавится от удовольствия. По языку расползается горьковатая соль, и Мурасаки сглатывает комок, вставший в горле. — Просто мне не нужна помощь. Сам справлюсь. Я уже почти… Он делает наклоны, касается раскрытыми ладонями пола. Совсем немного не хватает, чтобы прижаться лбом к коленям. Футболка отлипает от тела, задирается; прохладца зала холодит взмокшую кожу. Неприятно трет влажный живот рифленая резинка шорт. — Я помогу, — снова говорит Найс — словно не слышал сбивчивого отказа Мурасаки — и кладет ладонь на поясницу, едва заметно поглаживает. Его пальцы кажутся ледяными, по коже снова растекаются мурашки. И Мурасаки понимает: это не холод вокруг. Он сам горит заживо, плавится и поддается, словно мягкий металл. Сердце дробно стучит в груди, и этот стук отдается дрожью в коленях. Найс давит на спину, несильно, но и этого хватает. Низ живота обдает стыдным жаром, и Мурасаки до боли прикусывает губу, чтобы не застонать. Ну сколько же можно?! — Хватит, — хрипло выдыхает он. Глаза застилает пот, и Мурасаки крепко жмурится. — Не нужно больше. Давление ослабевает, и Найс отступает, давая ему передышку. Он смаргивает и утирает лицо тыльной стороной ладони; пальцы подрагивают, словно после долгого использования минимума. Перед глазами пляшут рыжие мушки, каждое движение делает марево вокруг еще гуще, плотнее. Оно заполняет до краев, расходится по телу кругами — тягучим, терпким возбуждением. Дольше терпеть невозможно, мысли мутятся; запах Найса, его голос и присутствие заполняют все вокруг, обхватывают плотным коконом. И деться некуда: не прогнать и не сбежать самому. Тогда Мурасаки, наконец, стонет. — Что с тобой? — Найс вскидывает на него недоуменный взгляд. В синих глазах, похожих на море — от Найса тоже тянет солью и бризом! — удивление и непонимание. Цвет радужки Найса, понимает Мурасаки, похож на неспокойный, изрезанный пенными волнами Токийский залив в ветреный день. — Что-то потянул? Больно? Он опускается на колени, гладит бедро, осторожно нажимает: — Тут? — Он касается бережно, ласково, и Мурасаки невольно подается вперед. — Не надо, — шепчет он, сдерживаясь из последних сил. Со стороны свой голос кажется чужим, слишком хриплым, слишком низким. — Черт, какой же ты идиот. Картинка, которая отражается в зеркале, наверное, останется в его памяти навечно. Отпечатается под веками, вплавится в мозг. Дышать нечем, воздух вокруг тяжелый, влажный, липнет к коже, словно в парилке. И Мурасаки осознает, что Найс больше не кажется холодным. Наоборот, он облизывает губы, смотрит снизу вверх, растирает обнаженную кожу, а щеки его заливает алая краска. Будто он сам горит и тает вместе с Мурасаки. — Выше? Здесь? — сипло спрашивает Найс и крепко сжимает над коленом. Мурасаки окатывает липким ужасом с головы до ног: Найс не может не заметить. Уши горят, словно их обожгло паром, краска, кажется, сползает со щек на шею и заливает грудь неровными пятнами. Стоять так близко — стыдно, но и отодвинуться самому не получается. — Идиот, — Мурасаки набирает полную грудь воздуха, словно перед прыжком в ледяную воду, и выдыхает обреченно: — Не мог я потянуть бедро. Не те упражнения. Отпусти. — Я знаю, — тихо говорит Найс и прижимается губами к его ноге, прикусывает кожу, оставляет след зубов. — Знаю. И широко улыбается, глядя на Мурасаки снизу вверх.