Слыхали? У него нет сердца!

Матушка Вьюга наклоняется к мадам Тремейн и шепчет: — Вы слышали? У него нет сердца! Мадам Тремейн удивлённо поднимает брови: — Как так? — Совсем! — в глазах у старушки плещется метель, нагоняя страху на окружающих. Проезжающий мимо ямщик морщится и поплотнее укутывается в плащ. Лошадка его бодро переставляет ноги — ей вовсе не страшно. Вьюга неодобрительно косится на довольную лошадиную морду, но сдерживает порыв и снежком в круп не кидается. Вот была бы она лет на пятьдесят помоложе!.. Её собеседница охает и качает головой, а заодно и веером, чтобы не грохнуться в обморок. Ну и дела на свете делаются! — У ентого-то, — торговец трещотками и флюгерами плюёт на землю. — У ентого-то, с Цветочной улицы, сердца нет. — Гонишь, — хором отвечают мальчишки, сгрудившиеся посмотреть на флюгера. Им только дай поглазеть да потрогать то, чего хотя бы касался заморский ветер — и сразу приключение! Да разве ж тронешь флюгер в этой лавке, особенно если хозяин не пьян, и сна у него ни в одном глазу? Вот и приходится слушать его байки, развесив уши. — Чой-то гоню? У меня уж лошадки-то нет, померла, скотинка... Бесси звали, как мою вторую жену, чтоб ей пусто было. От четвероногой Бесси и то пользы больше было. Один из мальчишек — рыжий, веснушчатый, в зелёной курточке и смешном колпаке, вытягивает руку и почти шлёпает раскрытой ладонью по выкованной из жестянки фее. Всего ничего оставалось, а она возьми да повернись! Злющий Восточный Ветер! Торговец, к счастью, ничего не замечает: жмурится мечтательно и теребит края старого шарфа. — А любил я её как! Бесси бесполезную; конечно, глаз-то радовался, глядя на нее! Да и вышивала она прилично, хотя на кой нам была эта вышивка? Продавал за чарочку, пока дражайшая не видала. Вот и вся польза. Стал быть, есть у меня сердце. Мальчишки глазеют на ожившие вдруг разом флюгера: танцующих балерин, бьющих крыльями петухов, выводящих немые трели невиданных птиц, злобных троллей и феечек с трепещущими крыльями. А торговец пытается перекричать их шум, ведь он вдруг осознал что-то настолько для себя важное. — Есть у меня сердце, стало быть! Вот хорошо-то! Как хорошо! Хорошоооооооо! Торговца слышит только ветер и несколько самых любопытных флюгеров. А трещотки не слышат ничего, и все звуки вокруг пытаются слопать. Нечего шептать всякие небылицы! Нет сердца, подумать только! — И сердце у него превратилось в нечто такое вот, — разбойница пинает ногой гнилое яблоко поближе к своей банде, а сама вгрызается в свежее, только что сорванное, и продолжает, уже чавкая. — И он его вынул. — А потом зажарил и съел? — фыркает один из недавно принятых в банду, совсем ещё зелёных, как в деле разбоя, так и при виде открытых ран. — Белый, вот ты скажи, — разбойница спрыгивает с яблони под аккомпанемент басовитого хихиканья её товарищей. — Съел бы ты кабанью голову, ежели ей волк бы побрезговал? Сбитый с толку Белый на секунду задумывается, а потом усиленно мотает головой. — То-то ж. Вот и этот не стал своё сердце есть. — У него сердце, как кабанья голова? — ужасается Белый Хихиканье превращается в хохот: сдерживаться даже ради атаманши не стоит, не то живот разорвёт. — Надо тебя было Зелёным назвать, — возвещает разбойница, улыбаясь своей клыкастой улыбкой, и садится на землю, прямиком перед гнилым яблоком, которое до того пнула. И не узнаешь точно, что лучше: вовсе сердца не иметь или носить сердце с червоточинкой? Кому что. Кому как легче. — Смотрит — а сердца-то у него и нет! Топнула ножкой и сбежала подальше от такого чурбана! Для убедительности Хельга топает ногой, и подружки её смеются, глядя на покрасневшее лицо хозяйки дома. Каждый четверг они собираются у неё, чтобы посплетничать, попить чаю и насладиться ароматом роз, которые выращивала служанка на первом этаже, в пристроенной к дому теплице. — И правильно сделала! — Элиса убирает со лба вьющуюся прядь и со знанием дела продолжает. — Кому он нужен, без сердца-то? Такого полюбишь — и только хуже от этого. Сам-то полюбить — никак. — А я его видела, — заговорщически шепчет косая Мэри. — Да-да, своими глазами, когда из церкви с маменькой выходили. — И что? И как? — сыплется со всех сторон. — Какой он? Страшный, небось! — Страшный, — соглашается Мэри. — Уши, как у слона, которого мне папенька из Индии привёз. Фарфорового. И челюсть — как у крысы. Девушки визжат, делая вид, что заметили на полу грызуна. Надо же хоть как-то забавляться на чаепитиях, а то так и жизнь вся пройдёт. Только Сэлли молчит. Она живёт на Цветочной улице. Она видела человека без сердца. Потому и молчит. Ведь вдвойне страшно, когда бессердечные люди — красивы. Господин с Цветочной улицы не любит цветы. Говорят, когда-то у него на чердачном балконе цвели розы, но те времена давно прошли — вместе с переменчивым ветром. Господин с Цветочной улицы вечно ходит с тросточкой — чёрной, как грех, и во фраке — белом, как промозглый утренний туман. Под цвет собственных волос. У него нет возраста: вроде стар, а вроде бы и молод. Зависит это подчас от того, кто на него смотрит. Иногда он слышит — краем уха — как говорят о нём люди. Тогда он приходит домой, достаёт заваленную разноцветными шалями и засохшими цветами коробку и торопливо открывает её. Нет. Оно всё ещё здесь. Никуда не делось с тех пор, как она подержала его в своих ледяных ладонях. С каждым днём сердце тяжелело и тяжелело, пока не сделалось таким тяжёлым, что пришлось его вынуть — иначе ухнуло бы вниз само, невзирая на стенки из плоти. И охота людям небылицы рассказывать? Есть у него сердце. Прямо тут, в ворохе шёлковых тряпок, укрытое бабушкиным платком, чтобы, не дай боги, не потрескалось. Потом господин с Цветочной улицы закрывает коробку и убирает её на место. До следующего раза, когда услышит своё имя на улицах. Спасать его приходит вовсе не Герда. Та сбежала давным-давно, испугавшись долгого пути, холода и крови на босых ногах. Добрела до Вороньего дворца, охотно приняла в дар карету, да и умчалась, куда глаза глядят, счастье своё искать. В тёплые края. А разбойница так и не узнала о мальчике, которого унесла на своих санях прекрасная, как ледяное кружево, женщина. И оленя отдавать не пришлось. Правда, она всё равно отпустила на волю весь свой зверинец, когда на землю пришла зима, а в её сердце — незваная весна. Разбойница и стоит сейчас, скрестив на груди натруженные, загорелые руки, и смотрит прямиком в душу. — Это у тебя, что ли, гнилое яблоко? — Что? — ему приходится шептать, так уж удивлён. Такого вопроса ему ещё никто не задавал. Разбойница фыркает и повторяет: — У тебя, что ли, нет сердца? Она не ожидала от него улыбки. Разве умеют улыбаться те, у кого сердца нет? — Есть, конечно, — отвечает господин с седыми не по годам волосами и надевает на голову цилиндр, который до того держал под мышкой. Вот тебе и все нелепые слухи. А так любопытно было. Тайна — и вдруг в городе, а не в осеннем лесу, где от волшебства отмахиваться приходится. — Могу показать, — неожиданно даже для самого себя произносит бессердечный человек, и разбойница — так же неожиданно — идёт за ним следом. В коробке лежит камень. Прозрачный, с белыми прожилками. Укутанный шалью. — Не смешно, — говорит разбойница, а потом слышит мерный удар — такой, какой и должны издавать сердца — и видит, как на мгновение сжимается прозрачный «камень». Господи с Цветочной улицы хмурится. — Раньше оно так не делало, — признаётся он. Разбойница опускает в коробку руку и тут же отдёргивает её. Холодно, как в аду, про который рассказывала старая атаманша. Ад этот лежит далеко на севере, за лесом, в стране вечной ночи — и в него почему-то верится. — Я бы на твоём месте не… Но разбойница уже опускает руку ниже, дотрагивается до ледяного сердца и тут же об этом жалеет. На прозрачных стенках вокруг белых сосудов остаются следы её пальцев. Алые, как кровь всех свободных разбойников Чащи. Разбойница ругается, сдерживая слёзы, а человек-с-ледяным-сердцем-в-коробке вздыхает и выходит из комнаты. Он возвращается с бинтами, наверняка противной мазью и серебряными ножницами, а атаманша поспешно отворачивается. Ещё слёзы увидит. Господин с Цветочной улицы, наклонившись, старательно обёртывает белыми лентами кровоточащие пальцы. Разбойница не может отвести глаз от его серебристой макушки. Нет бы смотреть на каминную полку и прикидывать, за сколько монет можно сбыть всё это добро матушке Вьюге. — Звать-то тебя как? — Кай, — повисает в воздухе ответ. — А я Листопад, — смущённо выпаливает разбойница. — Мамка у меня суеверная, а осенние эльфы в здешних лесах злые… Всё равно все зовут меня Ли. Чем короче — тем легче связываться с теми, кто в засаде, да новости о путешественниках-толстосумах получать. Кай еле заметно кивает и продолжает свою работу. Вечером разбойница собирает свою банду и толкает заранее подготовленную речь. — Распускаешь? — озвучивает всеобщие опасения Белый, который ни слова из вдохновительной речи не понял. — Олух ты, Зелёный, — разбойница смотрит на него с укором, почёсывая свои пляшущие веснушки. — Это ради дела. Кай просыпается от стука. Когда-то так в его окно стучала Королева, а теперь — забинтованные пальцы рыжего листопада. Она не здоровается даже: пролетает мимо, прямиком к заветной коробке. В руках у неё куча разбойничьих тулупов. Она перетаскивает коробку к камину, разжигает огонь и скидывает поверх ледяного сердца свою ношу. — Всей бандой скинулись, — гордо возвещает Листопад. В её зелёных глазах полыхает огонь. Это не помогает. Как не помогает горячая ванна, кузнечные меха и жгучий перец. Листопад начинает всерьёз подумывать о драконьем дыхании — слыхала она, что живёт одна огнедышащая ящерица за лесом — но Кай берёт её заживающие руки в свои и заглядывает ей в глаза. — Хватит, — вот что он говорит. Ночью он просыпается от непривычной тишины. Не слышно мерного стука. Медленного и редкого — но всё же различимого. Не бьётся его сердце. Коробка пуста. Окно, в стёкла которого когда-то въелся иней, распахнуто. У господина с Цветочной улицы теперь на самом деле нет сердца. А утром Листопад неслышно забирается в комнату. Идёт, пошатываясь, а в руках у неё — живое кровоточащее сердце, которое она отогрела собственным теплом, не зная, что когда-то его и заморозили так же — полными зимы руками. Каю больно. Снова больно. И он плачет — за себя, за Герду и за покалеченные руки разбойницы. За все прошедшие в пелене зимы годы.