Свои чужие раны

Олафу хочется спросить, почему этим не может заняться врач, но нет никакого желания говорить. Вальдес рассматривает суставы, не скрытые теперь — успел закатать — длинными рукавами рубашки, аккуратно ведёт большим пальцем по свежим шрамам, потом выше. Отстраняется. «Насмотрелся», — думает Олаф и молчит. — Снимай. Посмотрим, что эти мясники с тобой ещё сделали, — приказным тоном говорит Вальдес, расставляя на небольшом столике у кровати разноцветные флаконы, но, заметив осторожные движения Олафа, быстро меняет своё решение. — Нет! Я сам. На одежде нет видимых следов крови, но скоро становится ясно — это лишь потому, что до начала казни ранам дали немного затянуться. Некоторые из них покрыты корками, некоторые уже обращаются в шрамы… Тёмные пятна синяков и кровоподтёков дополнили картину. Олаф смотрит перед собой совершенно пустым взглядом, пока Вальдес старается наиболее безболезненно убрать присохшую к открывшемуся на боку порезу ткань. Олафу кажется, что всё не так уж и плохо, — тогда... там, в Эйнрехте было гораздо хуже, хуже и дольше, — но выражение на лице Вальдеса настолько суровое, что Олаф предпочитает не делиться своим мнением. — Олле, — зло и чуточку растерянно говорит Вальдес, осторожно беря Олафа за плечо и разворачивая к себе спиной, — почему я их всего лишь повесил? — Потому что это не «они». — Олаф пересиливает всю свою усталость и безразличие, отзывается резко. — И прекрати на меня так смотреть. Всё не так плохо, как кажется. Вместо ответа Вальдес слегка нажимает на выпирающее ребро, и оно уходит глубже в грудную клетку — не сильно, но целое себя никогда бы так не повело. Вальдес быстро убирает руку. — Ротгер, — холодно произносит Олаф. — Мне нужна помощь врача, а не сочувствие. Если ты не можешь перевязать меня сам, то либо позови того, кто сможет, либо просто оставь меня в покое. От такой долгой речи в горле пересыхает и подкатывает сухой кашель, но пока его ещё можно сдержать. — Прости, — говорит Вальдес и больше не отвлекается. Пару раз его руки замирают, но тут же бросаются вперёд, смазывая раны целебным бальзамом, даря тепло, утешая. Пару ран приходится зашить. В очередной раз его пальцы останавливаются, дойдя до горла, но вместо того, чтобы двинуться дальше, осторожно касаются следов на шее, среди которых нет отметин петли, но спасение от казни не отменяет того, что было до неё. Губы Вальдеса сжимаются в тонкую злую полоску, а в глазах такая тьма, что самая тёмная и безлунная ночь на её фоне показалась бы рассветом. Он чёткими уверенными движениями заканчивает перевязку, а потом осторожно берёт Олафа за плечи и почти невесомо утыкается лбом ему в грудь. Олаф думает о том, как он устал, о том, что всем давным-давно стоило бы его оставить на произвол судьбы, а ещё о том, что ему уже давно не больно и не стоит бояться навредить больше, чем это уже сделали... Он поднимает руку и кладёт её на голову Вальдеса, а потом прижимает к себе — так сильно, как только возможно. Потому что на самом деле утешать надо не Олафа. Он сжимает Вальдеса в объятиях и, неожиданно прислушавшись к себе, чувствует, как упорно бьётся о рёбра собственное сердце.