Принцесса и рыцарь

      В замке — подозрительная, вязкая и тягучая тишина. Она, словно живая, растекается по темным углам и испуганно отшатывается от ярких факелов в коридорах, мимо которых то и дело проходят караульные. Но в королевских покоях слишком мало света: маленький огарок в подсвечнике грозит вот-вот потухнуть, и от тишины молодую королеву не защищает ничего, потому она тяжело наваливается ей на хрупкие плечи, заставляя согнуться в три погибели.       Элмонт наблюдает за Изабель, замерев в дверях, и ему жутко не по себе. С того момента, как Джек уехал в соседнее королевство улаживать возникшие разногласия, проходит десять дней, и за это время клойстерский замок медленно умирает, выцветая, теряя громкие вскрики, смех и улыбки — такие привычные и которых теперь так не достает.       Изабель достойно держит себя в руках и сходит с ума от беспокойства одновременно: несмотря ни на что, Джек был деревенским парнем, и его дипломатические способности, отчасти — врожденные, отчасти — отточенные за эти семь лет, все равно оставляют иногда желать лучшего. Джек быстро злится и быстро остывает, но вряд ли это поймут соседи. Честно говоря, Элмонт предпочел бы отправить на переговоры именно Изабель — она знает, как следует себя вести, как нужно не ввязываться в глупые интриги, как заставлять заносчивых мужчин, привыкших ощущать и купаться в своем величии, замолкать одним взглядом. И Джек бы за это время не успел совершить что-нибудь непоправимое в Клойстере.       На самом деле, Элмонт знает, что Джек — хороший король, и если не умен, то чертовски сообразителен для деревенского парня. И ему уже не восемнадцать лет, когда заносчивость и юношеская влюбленность все решали за него. Но Элмонту не по силам, кажется, воспринимать Джека как взрослого человека — в его представлении король всегда будет неопытным мальчишкой, трясущимся на бобовом стебле от порывов ветра и все равно упрямо лезущим все выше и выше.       Изабель оборачивается к нему, и в ее глазах столько отчаяния, что Элмонту становится тошно. Она для него — словно младшая сестра, которую ему пришлось воспитать, научить всему и пытаться уберечь от ненужной боли. Изабель разбирается в политике, может выжить в лесу в одиночестве, уверенно себя чувствует в седле и вполне сможет отбиться от неумелого воина на мечах, но совершенно теряется, когда ее муж отсутствует слишком долго. Элмонт не знает, любовь ли это или уже просто привычный и жизненно необходимый симбиоз. Вполне возможно, что и то, и другое одновременно.       — Они объявили войну, — тихо говорит Изабель. — Гонец принес весть, что они сожгли несколько домов на границе, и письмо. Они требуют сдать им половину деревень без боя и проложить границу по западному лесу. Тогда они выдадут нам Джека почти здоровым.       На слово «нам» Элмонт не обращает внимания.       Он уверен, что в письме о захваченном в плен короле от силы одна строчка, выведенная аккуратным, может быть, даже женским почерком, но Изабель — хорошая королева и умная девочка, чтобы читать правду в промежутках между ничего не значащими словами.       — Мы не можем дать им то, что они требуют. Это слишком много, почти половина королевства, — замечает Элмонт.       — Я знаю, — Изабель шепчет отчаянно и еле слышно. — Но Джек...       В этом «но» — тысяча чувств, семь лет, прожитых вместе, и двое детей, спящих сейчас в своей комнате напротив. Изабель не готова жертвовать Джеком во имя народа и не готова жертвовать народом во имя войны.       — Я могу его вытащить, — предлагает ей Элмонт. — Дайте мне четыре дня, Ваше Величество, и выдвигайтесь с армией к границе.       Все во благо королевства — вот главная заповедь гвардейца. Если королевству нужен его король, то кто он такой, чтобы противиться?       — Я поеду с тобой.       — Нет. У Клойстера должна остаться хотя бы королева, а не только малолетние наследники и знать, охотливая до власти.       Элмонт не сомневается, что Изабель одна готова пойти в атаку и убить любого, кто хоть пальцем тронет ее мужа. Но в городе все равно должен остаться кто-нибудь — либо он сам, либо она. Правда, женщины по природе своей не приспособлены для штурмов крепостей в одиночку и спасения королей; для этого у них всегда есть верные рыцари. Никого вернее Элмонта Изабель, наверняка, и представить себе не может, и роль здесь играют не только симпатии и одобрения как к правящей королеве, но и почти семейная привязанность. Издревле брат шел с мечом на брата, но никто из них не смел тронуть или обидеть собственную сестру.       — Хорошо, — наконец решает Изабель. — Четыре дня. Я буду ждать вас с армией на границе. Надеюсь, они поумерят свой пыл, когда им нечем будет надавить.       «Иначе пощады не будет», — читается в ее глазах. Опасно иметь такого врага — мстительного, резкого, уверенного в своих силах и умного. И злопамятного — каждая женщина злопамятна и помнит любого, кто посмел причинить ей боль.       — Удачи, Элмонт. И, прошу тебя, будь осторожен. Не геройствуй.       — Как скажете, Ваше Высочество, — он учтиво кланяется. — Не мучайте себя, ложитесь спать. Я объясню одному из лейтенантов, что потребуется сделать, и выезжаю немедленно.       Изабель задувает и так почти потухшую свечу и поднимается. Платье, обычно идеально сидящее на тонкой фигуре, идет складками, а черные пятна от чернил на рукавах похожи на летних букашек. Кажется, что даже золотисто-рыжие волосы блекнут, и на бледной коже с каждой минутой все сильнее проявляются синяки от усталости. Она подходит почти вплотную, и Элмонт, вежливо кивнув, сначала целует хрупкое запястье, а после — макушку, сжимая королеву в несильных, аккуратных, но все равно отчасти медвежьих объятьях.       На то, чтобы оседлать коня, у Элмонта не уходит много времени — гораздо больше драгоценных минут он тратит на то, чтобы разыскать лейтенанта и растолкать сладко посапывающую кухарку. В отличие от людей его родная кобыла не ругается сонно сквозь зубы, кляня на чем свет стоит бессовестных гвардейцев, взявших привычку шастать среди ночи, и не смотрит на него бледными, грустными и бесконечно непонимающими глазами глупого, усталого и несчастного существа, которому хочется или проспать полночи, или сразу умереть.       — Надолго уезжаете, капитан? — спрашивает кухарка, собирая еду ему в дорогу.       Полноватую, дотошную, наглую, ее побаиваются и служанки, и нянюшки королевских детей, и даже некоторые гвардейцы — преимущественно, рядовые, только-только поступившие на службу. Элмонт не знает, сколько ей точно лет, но, кажется, всего несколько недель назад весь замок — почти целое королевство в королевстве — жужжал и шептался о том, что у нее родился очередной внук — третий или пятый, а, может, и седьмой.       — Не знаю. Может быть, на несколько дней. Может, чуть больше, — отзывается он. — Постарайтесь не разнести замок по камешкам за это время.       — Так точно, капитан, — кухарка улыбается, шутливо отдавая честь. — Хорошего пути. А я уж, будьте уверены, прослежу за тем, чтобы королева не забывала о еде.       Клойстерский замок — сложенный механизм, по большому счету знающий, что от него требуется в тот или иной момент; механизм, существующий только для того, чтобы королевская чета никогда не забывала, за кого ей следует заступаться, кто именно тот самый эфемерный народ, голодающий после месяцев засухи или замерзающий насмерть в суровые зимы, и что верные подданные всегда рядом.       Когда Элмонт минует мост, ему мерещится, что весь город замирает в ожидании — то ли его возращения (и возвращения короля), то ли бури. И именно от него зависит, что именно это будет.       К утру Элмонт подъезжает к старой развалившейся уже давно ферме: от остова дома остались лишь прогнившие доски, а от двора — ряд кольев, вбитых в землю, которые когда-то гордо называли забором. Дома Джека здесь уже давно нет, зато воспоминания Элмонта от этого одолевают только сильнее — он представляет тот самый бобовый стебель и почти сарай, что унесся в небеса за считанные минуты вместе с принцессой внутри.       Гантуа — единственное место, где Элмонт не хочет оказаться еще раз ни за что в жизни, хотя ему не занимать храбрости, выдержки и силы воли, чтобы преодолевать даже самые ужасающие препятствия, встречающиеся на пути. Просто поднебесный край снится ему в ужасных кошмарах до сих пор: как на высоких деревьях раскачиваются со скрипом подвешенные за ноги безголовые тела, и на них, словно саранча, налетают целыми стаями черные птицы; как на дне мелкого ручья поблескивает лезвие клинка, который так кто-то и не успел до конца вытащить из ножен; как в пещере, словно мусор, свалены в беспорядке человеческие кости, а одежду бездумно кидают в угол, чтобы потом — когда-нибудь — сжечь.       Иногда Элмонт видит, как, падая вниз в безумном потоке воды, Изабель превращается просто в тело, слышит, как болезненно хрустят позвонки. В такие ночи он просыпается задолго до рассвета в холодном поту и больше не закрывает глаз.       Иногда Элмонту снится Джек. То есть, то, что остается от Джека — перемолотые кости, искривленное от боли лицо и вместо глупых шуточек мольбы о смерти. Во сне ему до сих пор восемнадцать, и в его глазах столько страха, столько сожаления о том, что он не успел или не решился сделать, что Элмонту хочется там, во сне, проклясть всех богов за эту несправедливость. Может быть, даже поменяться с ним местами. И, открывая глаза, он не знает, как истолковать эти свои желания. Но, в конце концов, он уже далеко не юнец, у него нет семьи и не о ком заботиться, а Изабель действительно выросла, ей нужна поддержка, возможно, одобрение с его стороны, но никак не защита. Джек же остается глупцом даже с течением времени.       Задерживаться надолго Элмонту не хочется — картины упрямое воображение рисует все безобразнее и безобразнее — и, напоив лошадь, он снова отправляется в дорогу. Кобыла недовольно пофыркивает, стоит Элмонту, задумавшись, сильнее натянуть поводья: ему постоянно мерещится, что он должен, обязан вытянуть кого-то, обязан не отпустить руку, обязан оставаться той самой последней соломинкой до победного конца, не ломаясь и не крошась. Кто, если не он? Элмонт не знает, кого точно держит — ни лица, ничего — но предполагает, что вряд ли это Изабель: она до сих пор весила, словно пушинка, и вряд ли бы так тянула вниз. За собой.       Элмонт думает, что в его буйной голове слишком много мыслей о Джеке. Но, к его же сожалению, больше ему думать не о ком — ни кола, ни двора, ни семьи, ни даже любовницы.       Ночует он в лесу, буквально заставив себя остановиться и поесть, и еще до рассвета подъезжает границе.       Сгоревшая ферма, о которой донес гонец, до сих пор чуть чадит, и люди, жившие и работавшие на ней когда-то, стоят совсем рядом: два крепких мужчины поддерживают уже почти старушку, бессильно плачущую и не стоящую на ногах.       Элмонт видит это издалека и берет чуть севернее от границы: ему не хочется смотреть на несчастные лица, не хочется давать только одним своим видом призрачную надежду, которую так легко будет потом отобрать. В нем чуют королевского гвардейца даже необразованные фермеры — что уж говорить об остальных, где присказка «рыбак рыбака...» действует без осечек.       Элмонт пересекает границу между королевствами час спустя и, как и в предыдущие разы — визиты вежливости иногда случались, и он неизменно сопровождал короля Брамвелла, пока тот был жив, или Изабель, когда та только взошла на престол — не чувствует ничего. Никаких изменений. Будто бы он все еще дома. Кроме резко душащей, горькой вины — потому что Элмонт действительно виноват. Потому что это его долг, его обязанность — защищать и следить, быть готовым к любым неожиданностям.       Только Джеку показалось, что защита куда больше требуется Изабель — и Элмонт с ним согласился после яростного получасового спора.       Только Джек к нему не прислушался — даже когда он попытался настоять.       Элмонт так сильно злится, что вспоминает, как злился, споря, до этого — жутко, с желанием от бессилия убить и закопать на месте, со жгущей ненавистью.       Джек всегда был не по положению упрям и порою даже твердолоб, не говоря уже о постоянно преследовавшей его, словно рок, глупости, но при этом он отличался запасливостью — в первое время в замке у него из карманов постоянно вываливались яблоки, выпечка или что-то подобное — и хитростью. Иногда даже Изабель, предпочитающая не замечать или игнорировать недостатки своего мужа, полностью растворяясь в своей привязанности, приходила в ужас или гнев от его внезапных заявлений или слов.       Для Элмонта Джек так вообще всегда был и будет неиссякаемым источником головной боли. Семь лет назад он не умел ровным счетом ничего: мечом размахивал с трудом и словно дубиной, из арбалета попадал в яблочко, но в то, что видело в королевском саду на одном из деревьев, когда у него настоятельно требовали целиться в установленную мишень, только с кинжалом обращался более сносно, чем можно было ожидать. А так, по сути, обычный фермерский паренек, не король и не герой. Элмонт научил его фехтовать, поработал над меткостью и, как надеялся, выбил за время тренировок лишнюю дурь из его головы.       Но думать прежде, чем делать, ему научить Джека так и не удалось — видимо, это либо давалось Богом с рождения, либо нет, и его королю немного не повезло.       Тем не менее, Элмонту его не хватает — почти физически, как ноги или руки, потерянной в бою, на месте которой ноет то, чего уже нет. И не будет. Это «не будет» бьет Элмонта под дых и обливает ледяной водой одновременно, и он отдергивает себя от не самых веселых мыслей. Правда, мысли его все равно одолевают и догоняют, как бы быстро он ни скакал, как бы ни спешил. Так что когда он подъезжает к старой башне, сейчас — караульному форпосту с возведенными сторожками-сараями рядом, то готов за своим королем даже влезть вверх по отвесной стене, зажимая в зубах нож. Именно за королем — не за Джеком. Конечно же, и сам по себе Джек достоин спасения, но... ему неправильно желать спасать глупого мальчишку.       К вечеру Элмонт только убеждается, что не ошибся в своих подозрениях: дорогие соседи, вежливо улыбающиеся каждую встречу, при отказе выполнить их условия, показывали бы им — ему самому и Изабель — и армии, что всенепременно собралась бы у границы, Джека, словно тренированную, обученную собачку, провоцируя и приводя в ярость, лишая рассудка. Поэтому не было нужды везти его вглубь королевства.       По словам подкупленного сторожевого — обычного фермера, уставшего, недовольного своим положением, но не имевшего иного варианта — его короля держат на самом верху в не пригодной ни для чего другого башне. Грубо говоря, она не подходит и для содержания пленников, но, видимо, это никого не заботит. Элмонту эта информация и обещание провести внутрь поздно ночью обходятся дешево. Золото везде золото, а горе — горе, и мать с отцом нерадивого предателя на полученные монеты смогут восстановить хотя бы часть утерянного в пожаре хозяйства. Сторожевой об этом не распространяется, лишь случайно упоминает, но Элмонту становится ясно — и то, почему он так легко согласился, и то, из-за чего так был недоволен своим положением. Этот человек и так чувствовал себя предателем и уже не боялся скатиться еще ниже.       К ночи он проникает — хотя, скорее, просто проходит мимо всех, даже не скрываясь — в сторожевую башню и без факела поднимается по бесчисленным ступеням слишком долго, так долго, что почти срывается на бег. От предвкушения — чего? встречи? или чего-то иного? — сердце стучит быстрее, отдаваясь сумасшедшим звоном в ушах. Но Элмонт все равно боится — опасается, как сказал бы он, спроси его кто-нибудь — увидеть «последствия» переговоров. Люди всегда бывали беспричинно жестоки, и сломанные пальцы или вырванные ногти — не самое худшее и болезненное, что они могли бы выдумать.       Перед дверью в камеру — на самом деле, в одно из помещений, из которых наружу ведут решетчатые окошки (не бойницы, как почти везде), расположенные почти под самым потолком — Элмонт мнется почти минуту: вдыхает и выдыхает застоявшийся влажный воздух и готовит себя к самому худшему. К тому, что вместо короля там, внутри, его ожидает ничто, пустота — или тело, которое от пыток лишилось рассудка, оставив на его месте лишь боль. Он, конечно же, в это не верит, не хочет верить, потому что такая жестокость — ничуть не оправдана, но... люди на то и люди, чтобы не всегда знать и понимать границы дозволенного.       Изабель просила спасти Джека. И избавление от боли — тоже спасение. Но Элмонт не уверен, что, если это потребуется, сможет убить его, хотя такой поступок любой назвал бы милосердным. Что ж, Элмонт никогда таким и не был — как и не был жестоким.       Дверь поддается с трудом и скрипит так, что это, наверное, слышно даже в Клойстере.       Джек сидит точно напротив, прямо под окошком, и бездумно пялится в одну точку. Элмонт удивлен. Последний раз он видел у него такой взгляд, когда они карабкались вверх по стеблю в поднебесный край Гантуа — смесь страха, неуверенности и надежды с щепоткой упрямства. Он снова выглядит тем молодым неопытным мальчишкой, который вызвался спасать принцессу, не зная, какие опасности его могут поджидать за облаками.       Джек не сразу поднимает на Элмонта глаза: похоже, сначала он вообще принимает его за одного из стражников и не считает нужным удостаивать кого-то подобного своим королевским вниманием. Потом Джек узнает его, и Элмонта передергивает от той радости, скрывающей простое, понятное и предсказуемое «я думал, меня бросили», которое видно по его глазам.       Они молчат, выбираясь из башни: Элмонт — потому что нужно быть осторожными, опасаться лишних звуков и, в общем-то, не выдавать собственного присутствия; Джек — потому что он еще толком не знает, что хочет сказать. По крайней мере, так кажется со стороны: взгляд у короля блуждающий и отстраненный, будто он все еще сидит в камере, ожидая спасения или собственного конца, а движения замедленные, плавные и ленивые, не отрывистые и резкие, присущие сыну фермера, а не аристократа. К их счастью, выбраться из чужих владений так же легко, как и в них забраться. Элмонт боялся, что Джека придется тащить на себе, но он идет сам; боялся, что придется отступать нестандартными путями — выбираться через узкую бойницу, к примеру, или, чем черт не шутит, вновь рубить стебель; боялся, что снова столкнется с предательством — не столь ранящим, как прежде, но столь же опасным. Впрочем, это не облегчает, ровным счетом, ничего.       Им удается добраться до леса с тусклым рассветом, но, тем не менее, Элмонту сложно: Джеку требуется поддержка, хоть что-то, а он не может выдавить из себя ни слова. Его король идет за ним шаг в шаг, отчаянно наступая на все сухие ветки в лесу, от скуки обламывая и так обломанные кем-то до него сучья. Если же он задевает их плечами, то специально, почти нарочито громко ругается сквозь зубы. Еще Джек неловко острит и шутит. И будто специально пытается привлечь внимание Элмонта — своими словами или действиями, — заставить его обернуться. И Элмонт оборачивается, но то, что он раз за разом видит в глазах — испуганных, уставших глазах — Джека, его неимоверно пугает и заставляет вздрогнуть. Все это время в башне, сидя в кандалах и пытаясь храбриться, он думал, что его бросили, что о нем забыли, что им пожертвовали во благо. И потому теперь Джек смотрит на Элмонта первые секунды, словно на призрака, и разве что не протягивает руку, чтобы тронуть его за плечо, а после облегченно вздыхает. И через некоторое время все повторяется снова. Джек упорно принимает его за видение, за ужасно реалистичный сон и, похоже, до дрожи боится, что Элмонт исчезнет. Пропадет. А он снова окажется взаперти. Один.       И Элмонта осознание этого колет еще больнее вины за то, что он не предвидел и не уберег.       Около ручья приходится остановиться впервые, но, лишь сбавив немного шаг, Джек чуть ли не падает — сказывается и его заточение, и общее истощение. Элмонт то ли не замечает этого сначала, то ли по привычке игнорирует. Во время охоты, к которой до рождения детей питала любовь Изабель, вынужденная из-за дел государства много времени проводить в замке, новоиспеченный (пусть теперь, спустя столько лет, и глупо называет его даже в мыслях новоиспеченным) король не редко изображал из себя чуть ли умирающего, когда все долгое время мчались за псами, надеясь загнать оленя или хотя бы кролика. Но, наполнив фляги водой и вернувшись, Элмонт обнаруживает Джека спящим. Он не решается будить его сразу. Кто знает, может, в Клойстере его будут мучить кошмары об этом времени, и сейчас это последняя возможность отдохнуть, не видя навязчивых сновидений?       Элмонт разводит костер и сам устраивается рядом с ним, прикрыв глаза. Ему нравятся тишина и то состояние хрупкого покоя, которое его посещает. Вполне возможно, это всего лишь мимолетная слабость, дурман, навеянный тем, что все закончено. Он не сумел вовремя защитить его, зато смог спасти — и в этот раз великаны не разрушили половину королевского замка, и никто не погиб из-за роковой случайности. Его беспокоит собственное чувство вины и ответственность, возможно, необоснованная и ненужная, та, которую не нужно было взваливать на собственные плечи, но из-за всего этого не перестает грызть совесть. Элмонт знает, что обязан был быть лучше и благоразумнее, но не смог стать таковым в то мгновение.       Он не сразу замечает, что Джек просыпается — без крика, просто открыв глаза и сев, привалившись спиной к ближайшему дереву. В свете костра глаза его величества кажутся оранжевыми и горящими, но при этом они остаются холодными. Он пытается завести разговор — и снова безрезультатно. Элмонт никогда не считал, что разговорами можно решить хоть что-нибудь. Разве слова способны оправдать чью-то смерть, вернуть к жизни умирающего или же исправить ошибку, за которую потом приходится расплачиваться всему народу?       Сейчас слова, на его взгляд, тоже бесполезны, тем более что Джек в относительно безопасности, как и вся страна. Проблема не решена, но и не в его силах что-то с этим сделать. Со временем ласка Изабель, любовь детей, тепло и уют родного замка и преданность народа заставят короля забыть о том, что его когда-то обманули, предали и заперли, заставив поверить в собственную ненужность. Со временем. Но это куда больше, чем их незапланированное и не особенно приятное путешествия с границы до замка Клойстера.       — Элмонт, хочешь, я расскажу тебе историю? — в итоге спрашивает Джек.       Лицо его остается спокойным.       Элмонт неопределенно кивает в ответ: он не любит сказки, а именно ее Джек и хочет рассказать. В сказках нет правды, а если и есть, то она очень упрощена. Главным героям все дается легко и с наскока, а их страданиям не придается значения. Смерть выглядит в сказках всего лишь фактом, но не трагедией.       — Черная башня стоит на границе. В башне, страдая, томится девица, — голос короля звучит глухо и проникновенно, — ждет, словно дура, прекрасного принца и смотрит печально на дверь.       Элмонт готов поклясться, что видит этот взгляд. Снова.       — Вокруг — незнакомые мрачные лица, принцесса в углу неприметно ютится. Надеяться глупо, что явится рыцарь: принцесса не дура, поверь. Но все же надежда упрямо теплится, глаза бы закрыть да живой притвориться... Но давит на плечи прохлада темницы, не греет сырой капюшон.       Джек опускает глаза, и Элмонт почему-то отчаянно надеется, что он не попробует посмотреть ему в лицо.       — Надеждой и верой легко отравиться, а рыцарь, наверное, мог заблудиться. Подумаешь, жить без надежды в темнице... — говорит король громче и замолкает, останавливается.       В его взгляде вновь отражается пламя — и надежда, которая никогда не угасала, пусть он и говорит обратное. Элмонта пугает то, что Джеку хватило сил дождаться, а не зачахнуть, подобно цветку, от тоски; пугает его вера, почти детская, пусть обоснованная и прошедшая проверку. С подобной уверенностью за плечами можно свернуть горы и завоевать города: зная, что тебя спасут, зная, что тебя защитят. И, одновременно, Элмонт боится, что понял и увидел обратное — что Джек сломался и теперь горько сожалеет о том, что ему не достало чего-то, хотя он все прекрасно знал.       — Но рыцарь, как видишь, пришел, — заканчивает внезапно Джек, когда Элмонт уже и не ожидает продолжения.       Некоторые сказки — для пущей драматичности ли или эпичности — должны оставаться без финала.