***
Для встреч с любовницей Федерико снимал отдельный дом: он мог себе это позволить, и не надо было беспокоиться, что кто-то из домашних слуг окажется слишком болтлив. Не к лицу знатному человеку становиться героем досужих сплетен. Да и репутация Лукреции не пустой звук. Не хватало только, чтобы в трактирах трепали её имя в числе прочих неверных жен. Сам не раз отпускавший язвительные шуточки о супругах-изменщицах, Федерико не желал, чтобы его собственная любовница становилась предметом подобных пересудов. Муженёк Лукреции его не волновал — тот, даже если бы узнал, слишком был никчёмен, чтобы что-то сделать. — Ты совсем дурно относишься к моему бедному Бартоло, — шутливо журила Федерико Лукреция, когда он ронял очередное презрительное замечание о её муже. — Ему стоило бы лучше заботиться о тебе. — «Лучше приглядывать за тобой». Этот ничтожный Дзинни был даже не в состоянии уследить за собственной женой — разве заслуживал он ею обладать? — Он отец моих детей, от этого никуда не деться, — только пожимала плечами Лукреция. Она не выглядела весёлой, когда это произносила, но и печальной тоже: просто так вышло, это жизнь. Жена Федерико умерла совсем молодой, через несколько лет после свадьбы, и это тоже была жизнь. В обстоятельствах, от которых никуда не деться, он знал толк не меньше. Что до никчёмного мужа, то деться от этого очень даже можно, были проверенные способы. Но Лукреция была по-своему привязана к своему ничтожному супругу. — Он без меня пропадёт, он же совсем дурак, — говаривала, бывало, она с какой-то даже нежностью, и в такие моменты Федерико по-настоящему на неё злился. Ну как можно оправдывать глупость и слабость? Какой в этом смысл? Лукреция, в свою очередь, не понимала холодной безжалостности Федерико. Не только к Бартоломео — ко всем. — Дались тебе эти Альбрицци, оставь их в покое, все равно они полунищие, а ты богат, ну станешь ещё богаче, что с того-то? — недоумевала она, когда он, распаляясь, поносил вцепившегося в спорный участок земли Массимилиано. Равнодушной к роскоши Лукрецию нельзя было назвать: она любила красивые наряды, изысканные украшения. И всё же только пожимала плечами, когда Федерико начинал говорить о деньгах. Для неё человек был либо богат, либо беден. Если богат — значит, ему на все хватало, если беден — его стоило пожалеть. Дальше раздачи милостыни нищим, да пары мелких пожертвований приютам её жалость не простиралась, но Федерико и этим не мог похвастать. Будь его воля, он вообще приказал бы очистить город от всех этих попрошаек, которые только мешали честным людям, да разносили повсюду грязь. А Лукреция просто спокойно проходила мимо, не прекращая улыбаться, и иногда роняла в протянутые руки пару монет. Словом, они не то чтобы походили друг на друга, просто расхождения были не столь сильны, чтобы дать почву для совсем уж серьёзных ссор и разрыва. Нрав у Лукреции был достаточно спокойный, чтобы она не делала шума из любой не пришедшейся ей по нраву мелочи, но в иных вещах была на редкость упорна. Постоянно защищала этого идиота Бартоломео, например. «Он не виноват, что он такой бестолковый, уж каким уродился. Ты ревнуешь, потому что он мой муж!». И возразить было нечего: ревновал, как не ревновать? Стоило представить, что этот осёл, на которого даже смотреть противно, по закону имеет все права на Лукрецию, прикасается к ней, делит с ней ложе — так сразу убить хотелось это ничтожество. Федерико не привык поддаваться первому порыву, предпочитал всё обдумать, но мысль постоянно всплывала. Способов много: яд, кинжал наёмного убийцы. Лучше бы, конечно, обставить всё так, чтобы Лукреция ничего не заподозрила, уж больно она добрая. А там, после положенного траура, и жениться можно. Федерико игрался с этой мыслью, как ребёнок с заветной игрушкой, но ему и в самом деле было не до того. Альбрицци совсем обнаглели со своими претензиями на этот никчёмный клочок земли — и дался же он им! Федерико от него будет куда больший толк, но старик Массимилиано знай потрясал своими правами, да заслугами многолетней давности. А ещё скоро должна была вернуться из монастыря Ливия. Она теперь уже взрослая, и, как и положено девушке её возраста, начнёт выходить в свет. Федерико не мог не понимать: рано или поздно дочь и любовница познакомятся. Это беспокоило его. Он не считал себя знатоком женщин — не настолько, как те, кто похваляется своими победами направо и налево — но одно о них усвоил прочно: мало есть вещей столь же разрушительных, как женские склоки. И причины, по которым одна женщина может невзлюбить другую, бывают самыми причудливыми. С дочерью Федерико в последние годы виделся редко; он хорошо помнил и знал маленькую девочку, совсем ребёнка, и почти не имел представления, во что она выросла. Письма Ливии состояли в основном из жалоб на то, как в монастыре скучно, на противных монашек, на отсутствие красивых нарядов и развлечений. Во время редких встреч, когда он приезжал её навестить, с разговорами по душам тоже не складывалось. Ливия выходила к нему хмурая, с недовольно поджатыми губами, всем своим видом давая понять, как она здесь несчастна. Это не могло не огорчать Федерико, но что ж поделаешь, придётся потерпеть. Именно это он и говорил дочери раз за разом, но его слова, кажется, до неё не доходили. Возможно, она и в самом деле была несчастлива. Не самая приятная мысль. Федерико старался убеждать себя, что это обычные девичьи капризы — Ливии, вероятно, есть чем себя занять в окружении других воспитанниц обители. Все её обиды на него пройдут, как только она покинет монастырскую ограду. И всё же, предстоящего возвращения дочери Федерико ждал пусть с радостью, но и с некоторым опасением. Странное это чувство — когда дорогой тебе человек одновременно почти чужой.***
Наместник всё упорствовал в треклятом деле со спорным куском земли, не желая идти навстречу, а потом приехала Ливия — веселая, нарядная, кажется, забывшая на радостях все прежние обиды, и Федерико на время перестал видеться с любовницей. Только записку отписал, мол, какое-то время не сможем встречаться. Что он, влюблённый юнец, чтобы строчить даме сердца длинные эпистолы? Лукреция, если и обиделась, виду не подала, и, когда они случайно встречались где-нибудь — безлично улыбалась ему, не выделяя ничем. Это было как-то неправильно: Федерико невольно ждал типичных женских сцен, а не этого внешнего равнодушия. Было обидно и почти даже — почти, подчёркивал Федерико — больно. Строить из себя несчастного влюблённого он не собирался, не в его возрасте и не в его положении предаваться подобным глупостям. А потом всё изменилось так внезапно и страшно, что мысли о любовных интрижках сами собой вылетели из головы.***
Последний раз они с Лукрецией виделись в небольшой церквушке — полутёмной, пропитанной запахом свечей. Назначать встречу в обычном месте не хотелось, не то было настроение. Давно уже не то. Дом, в котором они прежде виделись, уже несколько месяцев стоял пустой и тихий. — Уезжаешь? — первая спросила Лукреция. Видно, какие-то слухи о готовящемся отъезде до неё дошли. Неудивительно, о семье Корнеро в последнее время говорили в Милане много. Все кости перемыли, языки бы им поотрезать, этим болтунам. — Уезжаю, — подтвердил Федерико. Лукреция печально кивнула. Звякнули чётки, которые она держала в руках. Федерико подумал некстати, что привычнее было видеть её с веером. — Так лучше, — сказал он. — В городе про нас судачат, да и Ливии надо развеяться. Надо — не то слово. Дочь ходила по дому бледная, словно призрак, приказала завесить все зеркала, и то и дело принималась рыдать — то тихо, жалостно всхлипывая, то надрывно, словно раненое животное. В последнее время, правда, завела новую привычку — упражняться в стрельбе из пистолета. Когда Ливия была ребёнком, Федерико забавы ради показывал ей, как обращаться с оружием, а теперь она взялась за это дело всерьёз. Всё лучше, конечно, чем сидеть безвылазно в своей комнате и разглядывать себя в зеркало — как будто шрамы могут куда-то исчезнуть; но от мрачной одержимости, которая появлялась в глазах Ливии, когда она целилась в мишень из пистолета, Федерико становилось не по себе. А сегодня утром он застал её в оружейной комнате, раздумчиво перебирающей шпаги и стилеты. От выражения её лица он аж вздрогнул: так выглядит убийца, прикидывающий, чем сподручнее перерезать горло жертве. Убийц-то Федерико видел за свою жизнь неоднократно, но увидеть такое выражение на лице дочери… — Что ж… удачи, — Лукреция дёрнула углом рта, однако улыбка вышла горькой, похожей на гримасу. Федерико, в свою очередь, грустно кивнул. Что тут ещё скажешь?***
Писем он Лукреции не писал — что толку? Федерико не знал, на сколько уезжает, но ясно было — надолго. Возможно, он не вернётся больше в Милан. Ливии точно лучше сюда не возвращаться. А Лукреция, если и ждала писем, ничем это не показала. Спустя несколько лет, в Мадриде, Федерико краем уха услышал, что Лукреция овдовела, и подумал: может, стоит-таки ей написать? Но ему предстояло очередное щекотливое поручение — Федерико к тому времени хорошо зарекомендовал себя на службе испанскому королю — а Ливия по-прежнему не могла выкинуть из головы мысли о мести. Момент для объяснения был явно неподходящий. Если бывшая любовница, конечно, вообще о нём ещё помнила. Ещё через какое-то время, уже потеряв счёт оставленным позади европейским городам, Федерико от мимопроезжего ломбардца услышал, что Лукреция снова вышла замуж. За состоятельного человека, будто бы даже по взаимной склонности. Ну что ж, подумал он, тяжко вздохнув, счастья ей. Любовной истории, о каких пишут поэты, у них не получилось.