Короли и тузы

Как совершить идеальное мошенничество? Нужно просто использовать проверенные методы; стоит обещать людям то, чего никто не может дать. Совмещая эти два подхода, можно получить множество классических сценариев, которые всегда работают, вот уже много тысяч лет, например — предсказания будущего. Эдгар Джейкоби любит предсказывать будущее. Это может быть забавной шуткой, если ты предрекаешь скорую смерть тому, кого собираешься убить, это хороший способ потянуть время, это неплохое развлечение, если от книг болят глаза, а телевизор не ловит ни один интересный канал. Само будущее Эдгара не волнует, он и так знает, каково оно: он умирает, скоро его тело сгниет, и некому будет даже прийти на похороны. Он раскладывает карты на пластике стола — глубокие ножевые следы похожи на морщины, царапины и трещины, черные от набившейся в них грязи, складываются в буквы неизвестного алфавита; одна из ножек короче остальных, стол покачивается всякий раз, когда Эдгар на него облокачивается, — но все же он еще достаточно крепкий, надежный, как прошлое, которое никто не сможет изменить. Карты ложатся на него, невесомые как грехи, совершенные час назад. Когда-то у Эдгара была прекрасная колода таро, украденная из антикварного магазина, — произведение искусства, раскрашенные картинки, лазурь и золото, идеальный материал для того, чтобы предсказывать будущее, себе и другим. От той колоды остались только воспоминания, но у Эдгара есть обычные игральные карты, этого вполне достаточно. Дженни, единственный человек, с которым он время от времени видится, не верит в предсказания судьбы; физики способны часами рассказывать о квантовых самоубийствах, о теории струн и других вещах, открытых людьми, вышедшими из пещер, переставших бояться огня, построивших камеры для столкновения атомов. Дженни не верит в предсказания судьбы, так что Эдгару остается только играть в обман с самим собой. Он переворачивает первую карту, теперь — тяжелую как грех, совершенный тысячу лет назад; тонкий картон шлепается о выгоревший пластик столешницы, и Эдгар встречается взглядом с пиковым королем. В колоде таро это был бы Король Мечей, владыка всех несчастий, повелитель горя. Сидя в грязной гостиной грязной дешевой квартиры, пропахшей горем, отчаяньем, болезнями и давно не стираными носками, Эдгар Джейкоби смотрит в глаза самому себе — Королю Мечей, Мистическому Молоху, предвестнику всех несчастий. Эдгар тянется к карте, чтобы снова перевернуть ее, смахнуть со стола, избавиться от жгущего взгляда черных точек-глаз, но останавливается. Прошлое подступает к горлу, как вода, Эдгару кажется, что он вот-вот утонет, захлебнется. Его прошлое — свинцово-серое море, волны, увенчанные ошметками грязной пены, растворяются друг в друге бесследно, но под толщей воды, у дна, где живут безглазые рыбы, скрываются настоящие сокровища. Эдгар готов нырнуть на дно, чтобы взглянуть на них еще раз, — да, он умирает, но времени на воспоминания достаточно, больше его потратить не на что. Он делает глубокий вдох — из последних сил — и ныряет. * * * Эдгар стал Королем Мечей, когда впервые показал фокус с ящиком — точнее, с гробом — и таинственным перемещением, — это было нетрудно, хотя он тогда едва знал секрет фокуса и еще не отработал его как следует, но он ведь не собирался никого перемещать. Именно в этот день он узнал, как лезвие входит в человеческую плоть: кожу легко проколоть, мышцы расступаются точно сами собой, и только кости сопротивляются. Эдгар никогда не чувствовал себя таким свободным, как в тот момент, когда труп Дэвида упал на землю, обмякший, кровоточащий, можно было разглядеть каждую рану — в некоторых местах лезвие едва дотянулось до мяса, зато в других вошло глубоко. Это совсем не трудно — убить человека, если только по-настоящему хочешь, а он хотел по-настоящему, сильнее, чем просто по-настоящему. Он ненавидел Дэвида всем сердцем, и, пробивая его тело вместе с тонкой фанерой гроба, Эдгар чувствовал себя настоящим королем, по всему его телу разливалась липкая патока возбуждения, вроде того, с которым он ночами накидывал на уши одеяло и торопливо дрочил, думая о белой бретельке лифчика Мэри, на секунду показавшейся, когда та поправляла кофту. Разумеется, Эдгар не кончил, чувствуя, как заплевывает руки липкой кровью труп Дэвида, — настолько больным извращенцем он не был. Кончил он намного позже, когда уже убрался подобру-поздорову из спальни Мэри, прихватив тот самый ее лифчик — он пах ее потом, Эдгар вжал его в лицо изо всех сил и вдруг почувствовал, что этот запах не идет ни в какое сравнение с запахом крови. Именно в этот момент, тиская себя свободной рукой сквозь штаны, Эдгар и понял, что он — король пик, Король Мечей, это его тайное имя, то, которое он никогда не произносит вслух, но оно — такое же настоящее, как все остальные. Поезд вез его в Чикаго, все мысли Эдгара были уже там, где на сценах полно танцовщиц, вавилонских блудниц в шелках и перьях, каждая из которых в тысячу раз красивее, чем Мэри. Именно тогда он стал Молохом, хотя не сразу выбрал это имя, оно само нашло его, имя того, кто пил кровь детей в святилище тофета, — а в тот момент Эдгар только комкал в руке лифчик Мэри и временами поворачивался, чтобы сплюнуть на насыпь, по хребту которой тянулись рельсы. Впервые за целую жизнь — которая казалась ему уже такой ужасно долгой и сложной — он был тем, кем хотел быть, ничто в целом мире бы его не остановило. На очередном повороте он в последний раз поднес лифчик к лицу, а потом, размахнувшись, кинул его под колеса — белая ткань мелькнула и исчезла навсегда. * * * Герои в масках вдохновили его — не только его, разумеется; злодеи и герои в масках бесконечно отражали друг друга, подталкивали друг друга к новым и новым решениям, новым и новым преступлениям, расследованиями, арестам. Весь мир тогда казался Эдгару — уже Молоху — построенным по законам хорошего концертного вечера кабаре: каждый номер вырастает из следующего, комики, фокусники, вечно простуженные певцы с чувственными хриплыми голосами и грудастые танцовщицы сменяют друг друга, но между ними обязательно есть связки, иногда — выдаваемые конферансье, иногда — самими выступающими. Важно не то, как все оформлено, а то, что происходит. Они разыгрывали программу безупречно, все преступления и ответные удары борцов за справедливость следовали друг за другом, точно приливы и отливы. Люди смотрели с любопытством, если все это происходило подальше от них. Эдгар стал одним из злодеев в масках именно шоу — этого он хотел, когда был никому не нужным школьником, вечно прятавшимся за задней партой уродом, дожидавшимся, пока все остальные выйдут из класса, прежде чем подняться с места, иначе его обязательно кто-нибудь сбивал с ног в дверном проеме. Теперь он был на сцене, всегда на сцене, и все смотрели на него так, будто во всем его репертуаре не было ни одного дешевого трюка, только настоящая магия, оживление мертвых, исцеление хромых, которые готовы убивать всех, кто выйдет против него. Молох мог взять за шкирку и встряхнуть всех, кого когда-либо боялся Эдгар Джейкоби. И не только, раз уж на то пошло. Эдгар был уродом, на которого показывают пальцем, Молох — уродом, которым восторгаются. Недалекие, но красивые бабенки прыгали в его кровать, и Молох трахал их, не тратя времени на прелюдии, ухаживания и букеты цветов, засыхающие уже к утру — просто некоторым нравились его деньги или его умение устраивать неприятности, ради этого всего бесконечные дешевки улыбались ему, расстегивали свои платья, раздвигали ноги, глядя в потолок мертвым равнодушным взглядом, пока Молох двигался туда-сюда, покусывая их сиськи или выкручивая руки, просто чтобы услышать хоть что-нибудь, отличающееся от однообразных стонов. Некоторым женщинам это нравилось, некоторые от него сбегали. Он ни разу не представлял себе Мэри на месте кого-нибудь из них, не вспоминал ее белый лифчик и соленый запах пота — она ведь нравилась Эдгару Джейкоби, оставшемуся где-то далеко-далеко. Именно ради этого всего стал Молохом, злодеем в маске, убийцей и грабителем. И ни разу не жалел об этом по-настоящему, даже в тюрьме. Все эти женщины были его червонными шестерками, каждая получала столько, сколько хотела — и столько, сколько могла взять. * * * Ночной Филин был одним из мстителей в масках, он преследовал Молоха, тщетно пытался поймать. Несколько раз ему удавалось что-то сделать, он загонял Молоха в угол, и тому приходилось тратить все свои силы, чтобы не оказаться за решеткой или не грохнуться на пол с дыркой в груди, — может быть, Филин был разумнее и осторожнее многих из мстителей, но убивать тех, кого не получалось арестовать, он не стеснялся. Если бы Молох был героем в маске, он поступал бы точно так же — иногда, особенно в молодости, когда все пути еще были открыты, он пытался представить себе, что произошло бы, если бы он стал мстителем в маске, а не злодеем, и всегда выходил один и тот же образ: человек, похожий на Ночного Филина, разве что немного больше шика, немного больше изящества. Возможно, немного меньше любви к спасаемым людям — тот, на кого с детства смотрели как на чудовище, вряд ли сумел бы полюбить людей, он ведь не бродячий пес, чтобы лизаться к одному человеку сразу же после того, как другой кинул в него камень. Молох готов был поспорить на что угодно: под маской Ночной Филин — далеко не урод. Они не раз и не два сталкивались, и Молоху всякий раз удавалось уйти, однако Ночной Филин не отступался, он продолжал снова и снова — упорный, сильный. Ночной Филин был его червонным королем — королей всегда трудно бить, но если ты готов вести рискованную игру, то сможешь победить и его, нужно только верно подгадать время для хода. * * * Как совершить идеальное ограбление банка? Достаточно просто. Нужно уметь отвлекать внимание, заставлять свидетелей путаться в показаниях, описывать одного и того же человека тысячей разных слов. Молоху никогда не приходилось по-настоящему скрывать свою внешность во время ограблений: он был уродом. Глядя на его уши, на лицо землистого цвета, глядя прямо в глаза нотрдамской горгульи, люди запоминали только одно: перед ними урод — а потом, когда приходила пора уходить на дно, Молох прятал уши под вязаной шапочкой, опускал взгляд, горбился, стараясь стать как можно более незаметным, и сливался с толпами на улицах. В его карманах могло быть сколько угодно денег или бриллиантов, только что вытащенных из банковского сейфа, но он все равно сливался с фоном. В маске обычного человека он был неузнаваем. Молох совершил множество ограблений, даже когда не нуждался в деньгах — так должны поступать злодеи в масках: они обязаны нагнетать напряжение перед тем, как на сцене появятся герои, таковы законы злодеев в масках. Наверняка Кожаный Король не хотел ставить на панель всех тех малолеток, которых он туда отправил, а Астронавт едва ли получил какую-то выгоду от взрыва в полицейском участке, но раз уж они все начали игру, отступаться было уже нельзя. Это как ограбление, которое уже начато: если прервешь его, то едва ли уйдешь из здания живым и без наручников, все, что остается, — продолжать. Как совершить идеальное убийство? Для начала нужна идеальная жертва — достаточно уязвимая, чтобы не было излишних трудностей, но достаточно сложная в поимке, чтобы убийство не потеряло всякую ценность, ведь по-настоящему радует только то, ради чего приходится бороться, прикладывать усилия. Молох мог бы написать целый роман о том, как лучше всего совершать убийства. Или самоучитель: возьми веревку, возьми нож, никогда не убивай там, где захочешь остаться — потому, что уборка займет слишком много времени, лучше не пытаться вымыть полы на месте преступления, — приготовься к тому, что крови будет много. Молоху не нравились липкие следы крови, остававшиеся повсюду, не нравился ее навязчивый металлический запах, и то, что она почти сразу же привлекала мух, но он обожал чувствовать ее тепло на руках, возвращавшее его в день смерти Дэвида. Честно говоря, именно поэтому он обожал убийства — они дарили ему ощущение власти, силы, свободы, когда кровь текла по его рукам, особенно между пальцами. Убийств было много, целая пиковая колода: тройки, четверки, пятерки, связки трупов с пустыми взглядами, глаза — как мраморные шарики, готовые выкатиться из глазниц. Но потом, после убийств, на него всегда накатывала тоска, мучительная, почти болезненная. Она колола его острой иглой куда-то чуть выше сердца, и от этого у Молоха начинала кружиться голова, он вспоминал мать, и почерневшего от времени Иисуса на кресте, думал о всем том зле, которое принес в мир, — он никогда не был по-настоящему религиозным, но считал, что раз уж люди нашли Иисуса, раз уж хранили его в своих душах столько времени, значит, в его словах все-таки был смысл. А значит, такие, как Эдгар Джейкоби, мальчишка-урод, загнанный в величие убийцы, как в гроб, подготовленный для фокуса с перемещением человека, такие, как Молох, такие, как он, попадают в ад. Его успокаивало только одно: ада он не боялся. Если ты маленький урод в школе, полной больших уродов, ты уже видел ад во всем сиянии славы. Дело было в другом: Молох не мог не пытаться представить, что было бы, если бы он не убил Джеймса, не подкинул его труп Мэри, остался дома навсегда. Не было бы ни черта хорошего, но, с другой стороны, множество людей спало спокойнее. Мир был бы немного лучше, чище и все такое прочее — если, конечно, не нашелся бы кто-то похуже Молоха. Едва ли не нашелся бы. * * * Постепенно он превратился в того, кем пугали детей, — он сам это слышал, не раз и не два: женщины в парках шептали расшалившимся мальчикам или девочкам: «Веди себя хорошо, а то, придет Молох и заберет тебя». Он стал бугимэном, жившим под каждой кроватью, готовым выпрыгнуть из темноты и перегрызть глотки всем, кто плохо ест кашу, не слушается старших или делает что-то еще неправильное. Какое-то время это даже забавляло Молоха — в конце концов, он стал легендой, пусть даже такой убогой; лучше быть чудовищем из темноты, чем чудовищем, которое все ненавидят. Его преступления всегда были спектаклями, увлекательными, пугающими сценическими постановками с настоящими убийствами и пропажей ценностей. Как и у любого другого фокусника, у него были помощники, его трефовые шестерки, работавшие ради денег, — у каждого фокусника должны быть преданные ассистенты, в конце концов, и если эта преданность стоит несколько сотен долларов в месяц — Молох готов был ее купить. * * * Иногда он подолгу не думал о себе как о плохом человеке, иногда он не думал о себе как о человеке вовсе, временами это немного пугало, но чаще успокаивало. В снах Молоха все горело, рушилось, превращалось в хаос — никаких строго выстроенных схем и идеальных секретов фокусов, только безумие: он снова оказывался у гроба, в котором заколол Дэвида, открывал крышку, и тот выпадал наружу, с дырой в груди — и тут же становился Ночным Филином; его распахнутый рот был кровавой дырой, в глазницах тлели оранжевые угли, а потом огонь начинал распространяться, вдруг оказывался повсюду, вырастал высокой стеной спереди и сзади, крался по плащу Молоха, кусал его кожу, впивался в нее, забирался глубже, а тот не мог двинуться с места. Потом Молох начинал кричать от боли, а вместе с криками из его глотки вырывалось пламя, как у уличного пожирателя или сказочного дракона — небо мгновенно сгорало, становясь дырой, губы лопались, шипя кровью, прежде чем превратиться в угли, зубы вываливались, и только тогда Молох просыпался. Во сне запах жаренной плоти приставал к одежде, въедался в кожу, и Молоху казалось, что он чувствует его даже после пробуждения. Огонь пугал его. Очищающий огонь гнева божия. Молох верил в Бога и в то воздаяние, которое ждало после смерти, — но это не могло остановить его, тогда ничто не могло его остановить. Сказки о справедливом суде, каре для грешников и жаждущем их крови точиле гнева едва ли хоть что-то могли изменить, сколько бы Молох ни перекладывал их места на место в своей памяти. * * * Джон Кеннеди был особенным человеком, все его любили, и это Молох помнил особенно отчетливо, как если бы Кеннеди сделал что-то хорошее ему лично. Отчасти, пожалуй, так и было: он отвоевывал у Гувера право американских граждан на свободу, священное, как все детские игрушки Иисуса, а возможность быть героем или злодеем в маске была с этим правом тесно связана. Еще Молох помнил день смерти Кеннеди, потому что тогда многое для него изменилось, все пошло как-то неправильно, хотя вряд ли он мог бы сказать, что именно: дело было не в Комедианте, перешагнувшем его порог, хотя тот был первым, кто почти поймал Молоха по-настоящему. Дело было в самом Кеннеди, в долгожданном куске пирога с начинкой из надежды, который он всем показал, а потом уронил на асфальт, получив пулю в голову, и ставший труповозкой лимузин проехался по пирогу в обе стороны. Но тогда Молох не пытался понять, что происходит, — он сидел перед телевизором, не в силах двинуться с места, а Комедиант стоял за его плечом, такой же неподвижный, как будто мертвый, они вместе смотрели на экран, а там был он, Джон Кеннеди, самый лучший президент за всю историю, уже мертвый. Наверное, потому, что они все не заслуживали такого президента. Джон Кеннеди был трефовым тузом, но даже трефового туза легко побить, если припрятать в рукаве пару козырей и вовремя пустить их в ход. Молох не знает, кто выиграл эту партию, и не уверен, что хотел бы узнать — во всяком случае, не сейчас, когда он уже немощный старик, которому тяжело даже застегнуть собственную ширинку. Если бы он нашел того, кого можно ненавидеть, то эта ненависть сожгла бы его заживо. * * * В день убийства Кеннеди Комедиант отпустил его — они разделили эту смерть, как солдаты делят хлеб на привале. Комедиант понимал таких, как Молох, слышал о нем достаточно, чтобы не сомневаться: некоторые люди просто любят совершать преступления, убивать, сжигать, грабить, насиловать, только бы не сидеть за одним столом с теми, кто сочиняет законы или готов умереть ради их соблюдения. После того, как Комедиант ушел, оставив на столе недопитый виски, начались наполеоновские сто дней Молоха — он бросался на любую добычу, мчался к любой цели и в то время превратился из короля в туза, безжалостно крушащего все на своем пути. Он уже знал: у него на хвосте вся конница, рано или поздно он окажется за решеткой, заплатит за все, что сделал. Его последние ограбления уже не были изящной игрой на публику, скорее уж чистым безумием ради безумия: в одном банке Молох выстрелил несколько раз охраннику из ружья в грудь — крупный калибр всегда раскрывает человека, как коробку с секретом, сдирает плоть, взламывает кости, после трех попаданий с близкого расстояния человек начинает напоминать разбитые часы из фокуса с мгновенной подменой предметов. В другом банке Молох перерезал глотку худощавой сотруднице, которая вызвалась помочь, и это уже было почти красиво — одно быстрое движение руки, и кровь из рассеченного горла стекала вниз, похожая на ярко-красный занавес, опускающийся, чтобы скрыть от зрителей сцену. У него было больше денег, чем он мог потратить за целую жизнь, но в конце концов Молох совершал свои преступления не ради выгоды, не чтобы стать богаче или влиятельнее. Масть треф означает деньги, и он мог бы усыпать всю свою жизнь трефовыми картами, но предпочитал усыпать пиковыми; ему по-прежнему нравилось чувствовать кровь на руках, даже сквозь перчатки. Такие, как он, не думают о настоящей выгоде: убийства для Молоха сами по себе уже были победой. Чем дальше, чем сильнее становилась тревога, выжигавшая его изнутри, чаще приходили кошмарные сны, и, чтобы избавиться от них, Молох стал спать меньше. Возможно, если бы не его сто дней, никто не стал бы тратить время на поимку обычного преступника, когда вся страна втянута в войну, — но Молох вышел в свет софитов в последний раз и получил то, что заслуживал, под рокот аплодисментов, возмущенный свист, удивленные вздохи. Именно этого хотел бы любой фокусник — по крайней мере, сам он тогда так думал. * * * Доктор Манхэттен стал именно тем, кто отправил Молоха в тюрьму — во второй раз, на срок куда дольше, чем Комедиант. Доктор Манхэттен пугал Молоха не меньше, чем огонь или возможное возмездие от Бога — может быть, даже больше. Доктор Манхэттен был джокером, способным побить любую карту, разрушить ее, испепелить, разобрать на атомы. Все боялись Доктора Манхэттена, даже крысы в канализации переставали пищать, если слышали его имя, а уважение нью-йоркских крыс дорогого стоило — хотя едва ли оно хоть что-то значило для Доктора Манхэттена, всегда равнодушного, даже когда он превращал вставших у него на пути людей в дымящиеся комки обугленного мяса. Со все тем же равнодушием он отдал Молоха в руки полиции, передал справедливому земному суду, приговорившему его к пожизненному сроку — всего одному, за все доказанные преступления. Воспоминаний о тюрьме у Молоха — у Эдгара, его наследника, который донашивает все прошлое, как старую одежду, — почти нет. Некоторое время он делал то же, что и все остальные: пытался плести простые тюремные интриги, обещал взятки больше тех, которые обещал Андербосс, устраивал драки, чтобы выделиться из толпы, подмять под себя мелкие банды. Но Молох умел показывать публике изысканное шоу, а не устраивать крысиные бои, как делал это Андербосс или Кожаный Король, которые привыкли полагаться на людей, давать им обещания или угрожать, что-то дарить в обмен на расположение. Молох не умел этого, его попытки проваливались одна за другой, он строил дороги, которые вели в никуда или заканчивались тупиками. А ночами ему снился огонь, зарождавшийся в тюремных стенах: тихое потрескивание углей сменялось громоподобным рокотом, когда он вырывался наружу, а убийцы и насильники кричали в своих камерах; пламя охватывало их легко, точно сухой хворост, и сжигало до черных костей. Они все горели — шестерки, валеты, короли и тузы; огонь не знает различий. Тюрьма становилась геенной огненной, и только Молох не мог загореться: прозрачные оранжево-алые языки лизали его ноги, согревали кровь, но не причиняли боли, и он метался в камере до тех пор, пока не задыхался от собственных воплей, слыша в рокоте огня стоны всех женщин, с которыми имел дело, рано или поздно неизбежно становившихся стонами Мэри, которую возил туда-сюда по земле Дэвид. Только тогда Молох просыпался, чтобы услышать ночной гул вечно бодрствующего ада на земле. Из тюрьмы его вывела болезнь — брезгливая жалость к умирающему вытолкнула его наружу, в мир, уже забывший о существовании Молоха. Снаружи как будто прошла тысяча лет, и все его былое величие истлело, от него не осталось даже пыли. * * * Теперь все закончилось, Молох ушел, Эдгар Джейкоби снова человек, урод, от которого отворачиваются прохожие. Он дожидается смерти как неизбежного избавлений от страданий, она его не пугает — лучше болезнь, чем огонь, лучше мучиться от спазмов, чем задыхаться от дыма. От него ничего не осталось, только кости, проржавевшие старые кости, облепленные умирающим мясом, — медленно, каждый день, клетка за клеткой, его тело разлагается. Болезни всегда сводят с ума тех, кого съедают, часть за частью — именно поэтому они так отвратительны. Вейдт сказал, что поможет, но Эдгар не верил ему, ни на секунду не верил — такие, как Вейдт, рано или поздно обманывают всех, кому обещают помощь, убивают тех, кому обещали прикрывать спину. По крайней мере, те, с кем имел дело Эдгар, никогда не предлагали ничего просто так, только если хотели купить весь мир на сдачу от собственных слов. Вейдт — бубновый туз, король обмана, кажущийся честным, но любой, кто хоть раз открывал Библию, знает, что бубновая масть означает те гвозди, которыми Иисуса прибили к кресту, чтобы он страдал под палящим солнцем, не в силах даже кричать. Его время закончилось, он это понимает. Эдгар мог бы пустить себе в голову пулю, мог бы повеситься, наглотаться таблеток, но продолжает цепляться за жизнь обеими руками, по привычке — так поступил бы Молох, он бился бы до конца. Каждое утро он умирает, каждый вечер он чувствует, как смерть откусывает от него кусок. Каждый день он пытается жить так, будто остался целым: читает газеты, смотрит в окно, делает покупки. Один из мстителей в масках, Ночной Филин, ходит в тот же супермаркет, что и Эдгар, временами они сталкиваются в узких проходах, там, где стоят овсяные хлопья; они переглядываются, безошибочно друг друга узнавая, но не говорят ни слова: не о чем. Эдгар знает о втором Ночном Филине, но тот — всего лишь валет, ему никогда не сравниться с первым, как нынешним временам никогда не сравниться с прежними, их жестокостью и вдохновением, становившимися чистой поэзией, когда кровь выплескивалась из ран в такт биению сердца целого мира. * * * Еще есть Дженни, бубновая королева, Эдгар иногда видится с ней — но все равно лучше не думать о ней, потому, что у Дженни тоже рак, и тоже из-за Доктора Манхэттена; некоторым слухам стоит верить, Эдгар знает им цену. Именно поэтому все их свидания — неуклюжие, неуместные — они сидят друг напротив друга, молча, точно на встрече выпускников — но это не повод не видеться, у Эдгара нет друзей лучше Дженни, нет больше никого, с кем можно переброситься хотя бы парой слов; не искать же в телефонном справочнике Ночного Филина, чтобы позвонить ему среди ночи и рассказать о страхе смерти. Дженни хотя бы понимает, о чем он говорит, ради этого Эдгар с ней связывается снова и снова. Она никогда не отказывается от разговора, какими бы бессмысленными ни были его слова, Дженни всегда выслушивает Эдгара до последнего. Вейдт обещал спасение им обоим, и он обманет их обоих, совершит свое грандиозное идеальное мошенничество, коронный номер всего вечера, после которого гостям останется только разойтись по домам. * * * Эдгар Джейкоби осторожно собирает карты со стола, перетасовывает их и снова раскладывает, но на этот раз не переворачивает ни одну из них: он и так знает каждую, они — его старые знакомые, он может представить вместо карт людей, которых знал, мужчин и женщин, преступников, героев в масках, всех тех, кого он видел в той прежней жизни. Карты лежат перед ним, молчаливые — им не обязательно говорить, чтобы Эдгар услышал их истории, ведь, в конце концов, он сам все видел, сам слышал каждое слово. Иногда ему кажется, что он сам сочинил все истории и скоро откроет глаза, чтобы снова оказаться в том мире, где все показывают на него пальцем, смеются вслед, и Мэри никогда не ответит на его валентинки. Он гладит эту мысль по шерсти до тех пор, пока она не засыпает у его ног, наполняя умиротворением весь вечер.