К снегам Идзумо

«Я не создан для этого мира. Правда же, Нобунага-ко? Что бы я ни делал, как бы я ни пытался скрыть это, рано или поздно, кто-то да и узнавал.» — Тэнкай горько растянул никому не видимые губы в тонкую усмешку. Пальцы его медленно легли на маску, удачно имитировавшую по форме клюв карасу-тэнгу. Все чаще те, другие, которых он принудил к долгому сну, драли ему горло, царапались изнутри, просились наружу. Но ему так позорно хотелось еще немного — хоть бы совсем чуть-чуть — но поиграть в обычного человека, продлить эту ложь во спасение. «Что же в конечном итоге окажется истиной? Кто же победит? Я, наслаждающийся смертью, или же я, ее презирающий? Я, не желающий пробудиться и отбросить этот недолговечный сон, или же я, который хочет остаться здесь, с этим наивным ребенком?» — Где-то под переломанными ребрами свернулся комком кашляющий, неприятный смех. Тэнкай распустил шнурок, стягивавший его волосы, и небрежно уронил его на алый покров кленовых листьев. Из замка доносился едкий запах дыма: Кинго снова был занят своим дурацким набэ. О, как Тэнкай терпеть не мог это неизысканное варево! Но что поделать, мальчишка бежал от забот взрослой жизни точно так же, как и он от тяжести своих грехов. Ласковое, как добрая мачеха, осеннее солнце гладило бледную кожу монаха, щекотало ноздри ароматом палой листвы и пыли. Вымученный оскал Тэнкая невольно смягчился: ему вспомнилось, как золотили последние прогретые остатками летнего тепла лучи чайную комнату на верхнем ярусе замка Адзути. Тэнкай выгнулся, под неестественным углом подставляя солнцу лицо, насколько было возможно. Глухо посмеиваясь, он воздел к небу и руки. Было тепло. И, пожалуй, так тепло не было очень давно. В памяти воскресла картина давнего счастья, еще не отравленного проявлениями его нечеловеческой природы. Двойственность, нет, даже тройственность души — это ведь черта ёкая, не смертного. А когда-то давным-давно он не боялся мягко улыбаться, одобрительно отвечая на вопрошающий взгляд этого вечно несчастного юноши, Кацуиэ. Да, они все тогда были...мягче, моложе, глупее. Посмеивающаяся в рукав красавица Китё, крепко обнимающий Шибату Ранмару, и он...как же его тогда звали? «Светлый ум... блистательное превосходство» — Пробормотал он глухо, расчленяя собственное имя на отдельные знаки. Человек с таким именем не должен был пасть так низко. Брони на нем не было: странный наряд тенгу обнажал и грудь, и спину для последнего тепла, ускользающего через редеющие кроны деревьев — как песок сквозь тонкие пальцы. Тэнкаю хотелось расправить черные крылья и тоже взвиться туда — в бескрайнее, постепенно окрашивающееся в оттенки пепла, небо. Но не дымом погребального костра. Ноги понесли его прочь от замка Карасу — куда глаза глядят — по горным тропам, через заросли колючих кустов и глубокие ущелья, через бурные потоки холодных ручьев и протоптанным неведомо кем дорожкам следов. Ни день, ни два... о времени он забыл быстро, совсем как после того долгого, стирающего целую жизнь, падения со скалы, когда его хлестали дожди и иссушала скорбь. А потом — чья-то ласковая рука закрыла ему глаза, как покойнику, отобрав нечто крайне дорогое ему. Вещь...от уже почившего, несомненно. Принадлежала ли она Нобунаге-ко Тэнкай уже не отваживался припомнить: память все чаще его обманывала, ввергая в заблуждение. Быть может, он шел целую неделю, но ни голода, ни усталости монах не испытывал: он решился, наконец-то решился. К первым снегам, что укроют землю, и от них — к вечным снегам Идзумо, скрывающим незримый для простых смертных вход в Ёми-но-куни, мир Мертвых. Наивный, слабый ребенок, получивший в руки игрушку в виде целой провинции, не заслуживал такого опекуна, как он. Как не заслуживал такого вассала, как он Нобунага-ко. Они были слишком хороши — оба, по-своему. Ведь непорочность, которой не коснулось зло, делившее с ней воздух, пищу и кров, была так же сладка и желанна, как величественное, развращенное воплощение тьмы. Когда окончательно изорвались и стерлись варадзи, Тэнкай шел пешком, а за ним тянулся кровавый след — как за подбитой птицей в поисках места для достойной смерти. Именно таким он и был сейчас: он знал, куда и зачем держит путь, он набрался сил и решил исполнить свой последний обет: примириться с самим собой. А вместе с тем и со всеми, чьи жизни он предал огню и мечу. Тэнкай не ведал, увидит ли он в последний час прежнюю улыбку его драгоценной Китё, услышит ли робкие извинения госпожи О-Ичи, нахальный смех Ранмару или гулкий, требовательный голос Нобунаги-ко. Он был уверен лишь в одном: сейчас, остановившись над пропастью, он сорвет свою маску — и все станет на свои места. А там можно будет и отдать себя на суд покойных. Хотя... Нет, он не помнил, лишил ли жизни близких и приближенных Нобунаги-ко. Помнил только проклятия, которые те бросали ему вслед. Когда зима накрыла разоренную войнами страну своими белыми крылами, Тэнкай все же достиг вечнобелого снега Идзумо, так похожего на похоронный саван. От истощения он, и без того худощавый, стал похож на голодного духа. Впалые щеки окрасились цветами приближающейся смерти, а серовато-лиловые губы и вовсе приобрели едва ли не черный оттенок. Падая на влажное, холодное ложе из не тронутого ничьими следами снега, он улыбался, удовлетворенно и мирно. Первый раз за долгие годы. Спутанные, поредевшие волосы разметались, и теперь на них, пепельно-седых, посверкивали звездной пылью крупные снежинки. Саван, сотканный руками самой зимы, укутывал Тэнкая, забирая с собой все его терзания. «Позволите ли вы заслужить ваши любовь и уважение, Нобунага-ко?» — Прошептал монах, отдавая ветру и вьюге свое угасающее дыхание: «Ваш смиренный вассал, Акэти Мицухидэ, снова готов встать под ваши знамена.»