Покорность

Дух-хранитель должен оберегать шамана: в мирное время быть для него прибежищем, в битве становиться его оружием и бронёй; он должен быть не просто покорным слугой, не просто частью жизни своего господина — нет, больше того: продолжением его души. Ли Пайлон знал это. И Ли Пайлон был очень плохим хранителем. Должно быть, это звучало смешно: ни один дух ещё не покорялся своему шаману настолько, насколько Пайлон покорился Джун. Он служил ей с тех пор, как она призвала его к себе даосским амулетом, служил и после того, как она отпустила его; ему даже казалось, что ещё задолго до первого призыва он, сам того не понимая, уже подчинился ей... Он был рад подчиняться ей. В этом и заключалась разница. Он был плохим хранителем не потому, что не мог стать для Джун ничем — он мог стать всем, но именно этого и не полагалось. Он часто смотрел на неё, когда она этого не замечала. Не потому, что ему это нравилось, а потому, что ему нужно было понять, откуда в ней взялось столько силы, чтобы приручить и подчинить его. В глубине души он, конечно, понимал, что силы на самом деле не было — вряд ли этим вообще можно было победить великого мастера кун-фу. Его сломила беспомощность Джун: её печальная задумчивость и мягкая пассивность. По временам ему казалось, что, пребывая в своей тихой меланхолии, она скрывает ярость, так необходимую ей для войны. И эта бесконтрольная ярость, горькое наследие Тао, иногда все же искала выхода. Изредка Пайлон замечал, как рука Джун тянется к ажурной подвязке, к могущественным даосским талисманам, одним из которых она некогда связала и его. В такие моменты ему казалось, что он должен сделать что-то — такое, на что никогда не пошел бы дух, но решился бы человек, — и однажды, когда её пальцы легонько коснулись нежного кружева тесьмы, Пайлон осторожно и решительно перехватил её запястье. В то же мгновение он хорошо понял, что ему не следовало этого делать. Никогда. Если бы она вырвалась, если бы она возражала, если бы она хотя бы вздрогнула от неожиданности — он бы понял всё, но она словно ждала его, и это было так нелепо и так... правильно. Слишком правильно для того, чтобы это можно было остановить. Кожа Джун была нежнее, чем тончайший шелк её платья, волосы источали горький аромат полыни, а губы были сладкими, как мёд. Она не целовалась — она позволяла целовать себя, и эта покорность, эта её безропотность были для него опаснее всего. Пайлон подчинялся ей, потому что она так велела, но сама она подчинялась, потому что могла; и её свобода полного добровольного смирения сковывала его волю сильней, чем даосский амулет. Только когда он вновь взглянул на неё, он осознал, что порабощен. Никогда ещё прежде он не был так свободен, и ещё никогда власть Джун над ним не была так велика. Сейчас он был готов исполнить любой приказ, даже просто желание, любую прихоть и какой угодно каприз; и, не говоря ни слова, даже не задумываясь над тем, что делает, он снова коснулся губами её губ.