Наказание

Это была даже не злость. Ярость, бешенство, гнев – всё не то. Это было чем-то густым и черным, вязко заполнившим изнутри так, что в груди слиплось и чавкало, когда сердце ударяло, перегоняя вскипевшую кровь. Наказать. Необходимо было наказать и лучше бы это сделать Смиту, но Эрвин, устало прикрыв глаза, пробормотал глухо: – Разберись сам. И вот необходимо разобраться. Но руки дрожат, пальцы сводит болезненной судорогой в неудержимом желании сомкнуть их вокруг нежного горла, которое командир Майк Захариус с таким наслаждением целовал и покусывал ещё только позавчера, накануне очередной вылазки. Как вышло так, что его опытный боец, верный солдат и незаменимая правая рука натворила такое? Разве можно было такого от неё ожидать? Когда отряд под руководством сержанта Нанабы резко сменил курс следования, командир Захариус даже не понял, что произошло, и приказал идущему следом солдату выпустить ракету в заданном направлении, передавая приказ выровнять строй. Но отряд свернул, рассеялся по тесной улице заброшенного города и потерял пять рядовых и двоих сержантов. Семь человек, погибших на ровном месте, даже не дойдя до пункта назначения, не при зачистке, не в открытом бою, просто в пути. Из-за того, что сержант Нанаба, вместо следования за основной колонной, приняла решение уничтожить троих мелких титанов, прятавшихся среди полуразрушенных построек. Она объяснялась перед командованием, била ладонями в стол, орала, что титанов было трое, но скорость, какую они развивали, позволила бы этим тварям нагнать основную колонну и телеги с продовольствием, и телегу с медикаментами. Что она приняла решение пресечь вероятную опасность, и то, что погибло семеро солдат – лишнее подтверждение тому, насколько опасны были уничтоженные особи. И выживший рядовой из отряда вроде бы даже подтверждал. Без толку. Она виновата, она ослушалась приказа командира, она погубила людей, она должна быть наказана. Но Эрвин сказал: «сам», значит, делай, что хочешь. Хочешь – отдай под трибунал, хочешь – разжалуй в рядовые, хочешь – морально раздави. И Майк хотел – уничтожить, избить, разорвать. Дура. Он был уверен, что может пасть в бою, а она выведет отряд, что может повернуться спиной к титану, если сзади она. А она… Она сидела на кровати, опустив взгляд на зажатые между колен руки. Лицо каменное, пустые глаза. Каждого солдата она хорошо знала. Принимала их документы, расспрашивала об учебе или службе, кто уже служил, ела с ними в одной столовой, тренировалась с ними на одном полигоне, чтобы совершить ошибку и убить. Что бы теперь ни сделал командир, он не способен наказать сильнее, чем она наказала сама себя. – Раздевайся. Нанаба подняла мутные от усталости и боли глаза. – Что? – Раздевайся. Если ты ещё способна следовать моим приказам. Захотелось рассмеяться, громко, захлебываясь в истерике. Это будет её наказанием? Секс? Семь человек умерло, пять молодых ребят и две девчонки. Одна красивая такая, Хлоя, рыжая, с глазами зелеными-зелеными, ей оторвали обе руки, а дальше Нанаба не видела – то ли болевой шок, то ли обильная кровопотеря. А командир её за это жестко поимеет? Без смазки в задницу? Нанаба смеялась, расстегивая ремни. Истерично подхихикивала, стаскивая штаны и рубашку, хохотала, сквозь заливающие лицо слезы, снимая белье. И стала ровно перед постелью – делай, что хочешь. Сам командир не раздевался. Даже штанов не расстегнул. Нанаба сквозь смех, эхом гулявший в залитой болью голове, подумала, встанет ли у него вообще. Впрочем, у этого встанет, у него когда угодно встанет. Но Майк снял набедренную драпировку, расстегнул поясные крепления и вытащил из шлеек широкий солдатский ремень. Лежа на животе прямо поверх жесткого покрывала, Нанаба неуместно думала, что руки, привязанные прочными ремнями амуниции к спинке кровати, затекут. И ноги затекут. И неудобно повернутая шея. Слюна, скапливаясь, мочила плотно вставленный кляп из тонкого вафельного полотенца, от которого уже жгуче саднили уголки губ. Неприятное ощущение от трения сосков о жесткую ткань слегка приводило в чувство. Руки командира всё так же сводило судорогой. Судорогой сжимало горло, и слезы подкатывали к потемневшим голубым глазам. То ли слезы боли, то ли ярости. Но жалость не рождалась во взгляде на растянутое, распластанное на постели обнаженное женское тело. И желание не рождалось, не собиралось тянущим и томным в паху. Родится ли ещё хоть когда-то? Первый удар пришелся на поясницу, захлестывая упругим и холодным кожаным языком на бок. И слезы у Нанабы на глазах нашли оправдание в резкой обжигающей боли. Второй – на ягодицы, третий – на стройные длинные ноги. Ожоги ударов ложились поверх шрамов, оставленных ремнями крепления, расцветали багровыми полосами на болезненно-бледной шелковой коже, растекались багряными пятнами по соблазнительным изгибам. Рука не дрожала. Рука была тверда, крепка и безжалостна. И командир был безжалостен, не задумываясь правильно ли, поймет ли, тот ли способ наказания избрал. В каждый последующий удар вкладывались новые силы, новые волны ярости, новое осознание неизбежности и необходимости наказания. Если бы не промокший насквозь кляп, Нанаба орала бы, визжала, срывая голос, но кляп тер уголки рта и все звуки, что она могла выдавить, не похожи были на человеческие. Перед глазами встала улица. Разрушенная часовня, полуразвалившийся двухэтажный дом, трехметровый титан, что несся, цепляясь за выбитые окна, и ловил разведчиков прямо на лету, четким движением перехватывая тросы. Как схватил и Макса, хмурого восемнадцатилетнего пацана, который только накануне подходил к Нанабе с вопросом: а куда тут кидать письма, я матери написал? Удары считать сил не было, но где-то на пятнадцатом в районе лопатки лопнула кожа, рассеченная краем добротного командирского ремня. Когда-то Нанаба, рыча и щурясь, расстегивала его зубами, вожделея скорее добраться до налитого крупного члена. Нина, семнадцатилетняя несимпатичная шатенка, только из кадетского, видела ли она хоть раз в своей жизни настоящий мужской член или так и умерла девственницей, будучи раскушена напополам? На двадцать пятом ударе Нанаба потеряла сознание. Мягкий свет лампы не слепил, но веки разлипались трудно, будто слезы превратились в прозрачный густой клей и ресницы слиплись одна к одной, плотно и навсегда. Спину и жгло, и холодило от заботливо уложенного травяного компресса. Она и очнулась от того, что холодная капля побежала по боку, защекотав. Руки и ноги были будто чужие. – Очнулась? Голос спокойный и совершенно родной. – Майк, – сказала бы громче, но уголки рта защипало, стягивая, и шепот вышел жалобным и хриплым, – Майк, – слезы. Мягкая прохладная подушка, в заботливо поменянной чистой наволочке, промокла в мгновение ока. – Тише, не шевелись, – на лопатки лег последний компресс, новая капля побежала по шее, – сейчас обезболит, будет легче. Внутри было гулко и пусто, сердце билось, как в вакууме, перегоняя ледяную, холодящую пальцы кровь. А к ледяным пальцам прикасались чужие, такие же ледяные, не судорожно сжатые, а сжимающие ласково и сочувствующе: – Потерпи, моя девочка, скоро пройдет. Запах крови перебивался запахом облепихи и мяты. Ярость перебивалась пронзительной до слез жалостью. – Майк, я больше никогда… – Тише. Я знаю. «Я больше никогда тебя не ослушаюсь. Что бы ни случилось, что бы ни произошло, насколько правой я себя ни считала бы, я последую твоему приказу. Иначе убей меня».