Чувствовать боль

Честь по чести говоря, Кверон имел все основания считать себя неудачником. Или, по крайней мере, самым неудачливым послушником святого Неота за последние полвека. Запустив пальцы в волосы, он снова склонился над прочитанной множество раз и выученной почти наизусть рукописью, подробно и понятно описывающей строение человеческого тела. Едва Кверон закрывал глаза, как перед внутренним взором отчетливо проступали схемы и гравюры, поясняющие расположение мышц, костей, артерий и мельчайших кровеносных сосудов — капилляров. Но этого по-прежнему не было достаточно. Да и никогда не было. Он вновь прикрыл глаза, отогнав на миг навязчивые видения человека в разрезе, вызванные переутомлением, и погрузился в воспоминания. Кверон старался отыскать в них, быть может, какой-то утраченный секрет, или же то чувство, которое могло послужить ключом к ответу. Ответу на прискорбный вопрос: «Почему же учёба ему не даётся?». Конечно, он мог прибегнуть к своим способностям, воспользоваться силами Дерини — изгнать усталость и вновь приступить к изучению трактатов с подобающим рвением. Или же воскресить желанные ему сейчас воспоминания во всей их полноте, как будто это случилось вчера, или, в крайнем случае, позавчера. Но внутренний голос, к которому Кверон привык прислушиваться, шептал, что дело не в картинке, не в чёткости восприятия и не в мелких деталях пейзажа, а в чём-то совершенно ином. Может... в эмоциях? ...Вот отец Орвис, старый гавриилит-Целитель, растерявший присущие ему снисходительность и терпение, выработанные долгими годами работы с юношами, вперил в него светлые, почти бесцветные старческие глаза. — Должно быть, это шутка! Я бы посчитал, что кто-то не слишком удачно пошутил, направив вас обучаться Целительству. Сколько лет прошло с тех пор, как в вас пробудился дар, сын мой? Пять? Нет, может быть, десять? И с тех пор вам ни разу, ни разу не удалось повторить того успеха. Ни призрачной тени способностей, ни малой крохи таланта... Вот сам Кверон, опустивший взгляд в пол. Бог весть сколько раз ему приходилось так стоять, изучая стыки между плитами, едва заметные трещинки и выемки, внимая справедливым упрёкам наставников, высказанным и невысказанным. Его ласково журили, его неприкрыто оскорбляли. Но ничто не смогло сдвинуть этот камень, надёжно перекрывающий поток его дара, словно русло реки. А ведь дар был. Был! Кверон чувствовал его пульсацию, покалывание на кончиках пальцев, то, как сила проникала сквозь ткани тела вместе с лимфой и кровью. Но обладать ею было недостаточно. Необходимо было что-то ещё. ... Вот сияние витражей и запах лампадного масла. Тысячи свечей, отбрасывающих блики на драгоценное убранство храма. Лик Спасителя на распятии над алтарем полон скорби и неизбывной боли, которую причиняют незаживающие раны — людские грехи. Но вместе с тем и благосклонно взирающий на юношу, благоговение которого словно исторгалось наружу незримым светом, не имеющим никакого отношения к магии Дерини. Совершенным светом иного рода. Этот день Кверон помнил хорошо. Да и посмел бы он забыть его? Их домашний священник говорил, что таинство Призвания — одно из удивительнейших чудес, познать которое не под силу тому, кто не был однажды призван Господом к служению. В то время сама религия казалась Кверону какой-то иллюзорной, созданной из криво слепленных условностей и не подтверждаемой ничем, кроме веры. А вера, в свою очередь, тоже ни на чём не основывалась. Поэтому наивный, как ему тогда казалось, лепет святого отца про «невозможно понять...» принимался им со снисходительной усмешкой. Впрочем, тщательно скрываемой, дабы не обидеть доброго старика, учившего его, а также братьев, читать и писать. Но всё изменилось в тот день. Кверон Кайневан впервые почувствовал, как его, заблудившегося и потерявшегося во мраке, словно сорвавшего голос в безмолвном крике, отыскали и призвали к свету, очистив и омыв от сомнений. Мальчишеская логика и стремление проверить веру знанием остались где-то в прошлом, за дверью собора, словно истлевшие и распавшиеся на пыль и прах много столетий тому назад. Он был призван служить и защищать, отмечен величайшим таинством из всех, и из собора вышел, словно мантией окутанный сознанием — он будет священником. Кверон потёр заболевшие глаза ладонями. Наставники в один голос утверждали, что вера сродни его спящей силе — должна слетать с пальцев, рваться из груди столь же неистово, как тот свет, что он ощущает, помогая служить мессу. Но вера, его страстное желание служить, ощущалась лёгкой, почти эфемерной — тонким восточным шёлком с вплетёнными в ткань золотыми нитями. Алтарным покровом и сладким кадильным дымом. Сила же... Она спала. Тяжёлая, как кристалл хрусталя, острием покалывающая под кожей. Каменной крошкой примешивающаяся к крови. И не желающая исторгаться вовне. Вера звенела колоколами «Te Deum», но этого тоже не было достаточно. Нужно было большее. Хотя Кверон не мог себе представить нечто большее, чем его призвание. ...Вот тело, раскинувшееся на простынях, покрытое холодной испариной. Искривлённый в немом крике рот. Врач качает головой и отходит от постели роженицы, начиная собирать инструменты. Все понятно и без слов, он уже ничем не может помочь. В его глазах читается отчетливое «...если бы здесь был Целитель». Но до ближайшего из них сотня лиг пути... Измученная госпожа не сможет дождаться его прибытия. Кверон помнит взгляд матери, уже подёрнутый пеленой, но отчаянно ищущий хоть кого-то родного. Удержаться на грани ещё хотя бы на миг! Помнит холодные тонкие пальцы, стиснувшие его ладонь с внезапной силой. Струйки ледяного пота между лопаток. Судорожные, конвульсивные движения бедер, тело, пытающееся последним усилием вытолкнуть младенца в мир живых. И пульсация нерождённого ребенка, мучительно старающегося сбросить удушающие оковы пуповины, обвившие тонкую шейку. Боль. Боль, пронзающая позвоночник, ввинчивающаяся в мозг раскалённым стержнем. Кристалл хрусталя, отражающий свет тысячи свечей. Витражные стекла. Сияние огня на каменной крошке. Лик спасителя, отражённый в полированном каменном срезе. Только боль и тьма. Врач, склонившийся над бессильным телом мальчика, с усталой и, быть может, самую каплю восхищённой улыбкой, произносит: — Поздравляю. Однажды ваш сын станет Целителем. Это большая честь. Отец Орвис сосредоточенно смотрел, как самый неудачливый из его учеников склонился над пациентом, вопреки своему обыкновению не тратя времени на изучение травмы, не вспоминая, что о подобных случаях пишут учёные мужи, не сверяя свои действия с трактатами. Святой отец начал подозревать, что это лишь рывок, отчаянное безумие и последняя попытка пробудить, кажется, навсегда израсходовавший себя дар. Тем большим было его изумление, когда длинный и страшный порез с рваными краями, нанесённый по неосторожности, видимо, косой или каким-то другим инструментом, начал затягиваться под пальцами Кверона Кайневана, которого уже даже самые снисходительные наставники перестали считать способным к исцелению. Рана затянулась, оставив лишь светлый шрам, который, как знал по опыту отец Орвис, вскоре тоже исчезнет без следа. Подставив плечо изнуренному ученику, он помог ему отойти в сторону. Кверон поднял на него глаза, странно тяжелые и словно полные отголосками пережитого страдания, покачал головой, отвечая на невысказанный вопрос, который узнал так же, как до этого узнавал невысказанные упреки и сожаления. — Я чувствовал его боль. Этого достаточно.