Изо дня в день глядя на переплетающиеся меж собой созвездия в небесной пыльце, я пытался отыскать
свою звездочку — чтобы мерцающим сиянием она ослепила мое беспокойное сердце. Мечтал найти
своего Джимми Пейджа[1]; он бы растопил ледышки моей одинокой души своими гитарными риффами. Как мед из сот стекает по стенкам горла и обволакивает миндалины...
Так долго — чертовски долго — я искал его на каждом уроке в музыкальном колледже, куда поступил в надежде по нотам дотронуться до мечты; по аккордам задеть струны родной души. Открывая партитуру с новыми нотными текстами, изучая историю музыки от начала и до конца, я на клавишах фортепиано перебирал мелодии и внимательно прислушивался к коллегам по оркестру: надеялся, что
тот самый Джимми Пейдж находится где-то рядом, совсем-совсем близко. Но, сколько бы фокусов музыканты ни проделывали с инструментами, сколько бы часов я ни просиживал в колледже, репетируя сонаты Бетховена и этюды Листа, по звуковым волнам так и не удавалось повстречать
его.
Однажды, пиная пустые банки колы и кидая монеты в руки бродягам на кусок хлеба, я брёл мимо светящихся в ночи кафе-табличек, шагал по приласканным теплым ветром бульварам, рассматривая пестроту ночных плоскостей и вслушиваясь в разносящиеся по воздуху визги детей, громкие сплетни тинэйджеров и любовные пошлости счастливых парочек. Запахи пиццы и прогорклых объедков, впитавшиеся в асфальт, врезались в легкие. Из переулков доносился лай собак, не желающих делиться друг с другом скудной добычей, и переклички птиц вздымались над головой. Отовсюду — из окон, из-за дверей, из салонов автомобилей — раздавались звуки той или иной музыки; какие-то действовали дико раздражающе на мой слух, какие-то наоборот воодушевляли, заставляя вскидывать руками и пританцовывать.
Взору моему открывались противоположные миры, потайные закоулки окружающего мира вне объятий световых лучей. И я видел гораздо больше; шире распахивая глаза и держа востро уши. Чтобы не упустить ни единого кусочка ломаных нот и сиплых голосов. Хлюпающие лужи под ногами подыгрывали мне, участвуя в музыкальной викторине, словно по мокрым шагам вели меня к Джимми Пейджу. Пока наконец извилистой дорожкой из скрипичных ключей не занесло меня к небольшому скверу, чуть поодаль от станции подземки.
Расположившись вдоль цветочных клумб, уличные музыканты — в составе из девяти человек абсолютно разных возрастов — вразнобой выводили в свет, как из чрева матери-музыки, кристально-чистые звуки. Бас-гитара, джамбо, тромбон, барабаны в виде пластиковых ведер, губные гармошки, бубны, дудка — вот благодаря чему, посредством губ, пальцев, ладоней и притопывания, в воздухе кружили хороводы нот. Никого вокруг не замечая, целиком отдаваясь музыке, парни и резвые старики делились с окружающим миром освещенными софитами, плавящими кожу, мелодиями. Завороженный, я приблизился к ним и, присев по-турецки на расстеленную на асфальте газету, принялся слушать, пробуя ноты на вкус. Надо мной словно врассыпную разлетались аккорды и нотная гамма, фейерверком взрываясь в пространстве. Покачиваясь в такт бессвязным мелодиям, вместе образующим нечто до боли в ушных перепонках восхитительное, я прикрывал глаза и мычал, подпевая.
Вскоре, когда я уже собирался было встать, окутанный ветром, и подкинуть монет музыкантам, до меня донесся один из гитарных аккордов, перешедший в большое баррэ, вот-вот подключившийся к общему музыкальному строю. Распахнув глаза, я мгновенно воззрился на парня, закусывающего губу и самозабвенно терзающего потертого «Дина»[2]. Некий акт совокупления души мальчонки с созданными им риффами предстал передо мной; буквально издалека угадывалось, как горит его кожа, а прилипшие ко лбу и щекам смольные, почти гудронные пряди волос демонстрировали температуру плавления паренька под дыханием гитары. Его плавные поначалу движения пальцев, на которых виднелись засохшие корки крови и вновь изодранные до трещин ранки, переходили в нечто дерзкое, настроенное на тотальное уничтожение всех струн до единой, парочка из которых уже торчала на конце грифа.
Походя на волчонка, парень действительно выглядел диким зверьком с гитарой в руках, точно охотился на любопытные нотки, выпуская их на волю и направляя глубоко-глубоко, — в закрома памяти. Как художник прорисовывает изгибы тела натурщицы, навсегда вовлекая броские пятна краски кисточкой в картину на полотне. На губах моих тотчас заиграла улыбка, а в груди заклокотало, забухало, застучало — сердце норовило вырваться за пределы тела и врезаться в черноволосого музыканта. Все нутро трепыхалось. Неужели, думал я, это
он?..
С тех пор, заимев вовсе не пагубную привычку, я стал приходить в тот самый сквер каждый вечер, наблюдая за одним-единственным Джимми Пейджем. Именно так я повадился называть незнакомца-гитариста про себя, не имея ни малейшего представления о его имени. Хотя за то время я успел изрядно насытиться ребусами, гадая, как же зовут столь талантливого юношу, пленившего меня с первого же аккорда. Гарри? А может, Сэм?.. Нет, думал я, у Сэма не может быть черных волос, и точка! Хм, не Кларк ли?.. Или же Найджел? Ну, неужто Фред? Или все-таки Джимми?.. Ронни?.. Дилан?..
Пристальным взглядом изучая гитариста, наклоняя голову под разными углами и почесывая, как мудрец, подбородок, я старался вообразить, какой же он из себя, разобрать его душу и сердце по нотам в разных тональностях. И постепенно пытливые взгляды начали смущать моего Джимми Пейджа, чьи щеки пунцовели уже не только от приятного напряжения во время исполнения очередной рок-баллады. Отныне его глаза, прекращая прожигать дыру в корпусе инструмента, вонзались в мое лицо; он так рьяно играл, перебирая толстые струны и стирая пальцы в кровь вновь и вновь, будто хотел произвести на меня впечатление. А я вынуждал его немыми взмахами рук играть жестче и сочнее. С хитрецой в глазах музыкант глядел на меня, выдавливая звук за звуком, отыгрывая партии из песен Лу Рида, Ника Кейва и Джонни Кэша.
В один из вечеров, который выдался весьма мягким, с приторным ароматом цветочной пыльцы, я решился все-таки на знакомство с моим Джимми Пейджем, загипнотизировавшим меня с полуоборота. Притащив с собой гитару и нацепив галстук-бабочку для более или менее презентабельного вида, я встал прямо перед моим гитаристом, подоспевшим на свое привычное местечко как раз вовремя с залепленными цветным пластырем пальцами. С нескрываемым удивлением, натуральной маской охватившим его эмоции и мимику, парень уставился на меня, так и застыв, не притронувшись к струнам.
Настроившись, я приступил к задумке, которая точно должна была подействовать и привести к бесповоротному повороту мою жизнь.
«Come to my house tonight
We can be together in the nuclear sky
And we will dance in the poison rain
And we can stay a while in Heaven today
Let's stay together
Let's stay, these days are ours…»[3]
Покончив с недвусмысленным пением и игрой, при этом не разрывая зрительного контакта с ошарашенным моей внезапной выходкой пареньком, теребящим кислотно-салатовый пластырь, я прищурился и кашлянул, ожидая ответа на явное приглашение на свидание. Прикусив язык, черноволосый вскинул бровью и, сообразив подыграть мне, призадумался и вскоре, зажав нужные лады, выдал согласное «да» на мое предложение в музыкальной форме:
«…When we met last week on Saturday
I couldn't make a sentence, I couldn't even say
What I meant to say
That I want you
(It doesn't hurt to say I want you)
I need you
(I never thought I'd say I need you)
I'll keep you…»[4]
Немного погодя мой Джимми Пейдж сидел напротив, громко причмокивая ванильным с вишневой посыпкой пончиком, запивая приторную сладость банановым милкшейком; и с набитым ртом назвался Фрэнком. Я усмехнулся, полагая, как же опростоволосился, не угадав его имени, которое так чертовски подходило к его образу, лицу, неуклюже-забавным манерам и мимике. Мы сидели, перемазываясь заварным кремом и выкрикивая — кто быстрее? — вслух названия песен, звучавших в уютном джаз-кафе. С трудом верилось, что передо мной сидит тот, кого я искал — без преувеличения — всю жизнь, как только ступил на свет из утробы матери. Магнитные волны и незримые звуки, блестящие, тянули меня именно к
нему. Вот он оказался передо мной; и я мог преспокойно разглядывать вблизи его глаза, обрамленные спутавшимися ресницами, губы, искусанные до глубоких кровоточащих ранок, нос, смешно сморщивающийся при дыхании, бледную шею, укутанную дырявым черно-бежевым шарфом. Едва видимые улыбки Фрэнка одаривали пространство вокруг теплом и светом, а голос чуть подрагивал, когда он рассказывал мне о любимом альбоме Джонни Кэша, подаренном ему отцом на тринадцатое Рождество. Удовольствие являло собой разбор его голоса по нотам; слушал я его музыкально-вдохновенные фразы, с придыханием соскальзывающие с языка, внимательно, улавливая и запоминая каждое слово. Заварной крем таял на языке…
«Я нашел тебя, Джимми Пейдж»
…такую записку с громкими словами я подкинул Фрэнку в кармашек гитарного чехла, когда мы попрощались и разошлись по домам, договорившись о встрече на том же месте, как и всегда по вечерам.
В ту же ночь я сидел на крыше своего дома и сквозь пальцы созерцал переплетения звезд; две из них, зеркально отражая друг друга, горели ослепительнее всех, испещренные акриловыми блестками. Вот она, подумал я, та самая звездочка, миниатюрная планета, что я искал. И, словно подмигнув мне, остроконечная светозарная фигурка заблестела, звонче распыляя свое сияние по небосводу.
***
Ежедневно я слушал игру уличных музыкантов, порой присоединяясь к их оркестру, после чего водил Фрэнка на прогулки, запасаясь горячим шоколадом, леденцами с прополисом и плеером, разделяя одни наушники на двоих. Музыка окутывала нас, образуя своими невидимыми струнами и тоническими аккордами образный кокон, в котором существовали исключительно мы. Фрэнк ни слова не говорил о той записке, что я подсунул ему, пряча от смущения глаза и ловко скрывая волнение, надевая на трясущиеся пальцы и вспотевшие ладони перчатки.
Но однажды я пришел в сквер не с пустыми руками, — с новехоньким «Гибсоном»[5], предназначенным для виртуозных пальчиков моего Джимми Пейджа. Он смутился, побелел, сглотнул тугой ком и испуганно-неловким взглядом, заламывая пальцы, вперился в меня. С предельной осторожностью, трепетно провел он ладонью по гладкому корпусу и неуверенным голосом — губы дрожали — прошептал:
«Спасибо». А я в свою очередь запел; отчего и остальные музыканты, окружающие клумбу с увядающими от прохладца многолетниками и лавандой, подстроившись под заданный ритм, аккомпанировали мне:
«…I don't care if Monday's black
Tuesday Wednesday heart attack
Thursday never looking back
It's Friday I'm in love…»[6]
Оживившая лицо Фрэнка улыбка вмиг согрела меня, вынудив придвинуться впритык к нему и провести большим пальцем по губам, очерчивая шероховатую кожу. Зардевшись, Фрэнк вдруг повторил слова «Friday, I'm in love with you» и подался вперед, припав мякотью губ к моей щеке, затем переместившись и на губы. Музыканты захлопали в ладоши, тут же приступив к исполнению импровизированной мелодии, освещающей наш поцелуй. Сотканная из нот, аккордов и риффов, любовь парила в воздухе. Наши губы двигались в такт музыке, подогретые невидимой дымкой медового нектара. Хватаясь за воротник моей рубашки, привставая на мыски, Фрэнки притягивал меня к себе, словно нуждался в этом гораздо больше, чем в кислородных крупинках.
Почувствовав, как гитарист чуть отстраняется от меня, я нахмурился, но он не дал мне произнести ни слова, сунув в руку какую-то бумажку и укусив меня за губу. Оторвавшись от горьковато-сладких губ, я развернул записку и расплылся в довольной улыбке, точно солнечные лучи очертили контур моих глаз и губ.
«Я искал тебя, мой Джонни Кэш»[7]
