Кофе или цикорий?

Многие, кому хоть раз доводилось ночевать с Доном на одном диване, думали, что Дон издевается. И что весь этот полночный балаган, начинающийся со случайных тырканий и неловких толканий во сне, а заканчивающийся натуральным спихиваньем на пол, он затевал исключительно ради того, чтобы отвоевать себе у гостя все спальное место целиком. Некоторые думали, что укладываясь спать, Дон только притворяется спящим. Спящие обычно не раскидываются так лихо своими длинными руками и ногами во все стороны. Сам Дон про свой беспокойный сон уже не знал, что и думать. Впрочем, его самого эти ночные метания по кровати и за ее пределами как раз совсем не беспокоили: хоть Дон и любил повторять, что сон - это пустая трата времени, в случае надобности он мог заснуть при включенном свете, громкой музыке и даже в самой неудобной позе. И стоило ему только коснуться головой подушки и закрыть глаза, как наработавшийся за день мозг Дона, его "процессор", вместо того, чтобы благополучно отключаться, переходил в эргономичный режим и отправлял своего хозяина в очередной киберсон. Где Дона ждали по-настоящему удивительные вещи: и два отраженных друг в друге озера с бордовым дном и изумрудными водами, и молния, бьющая в центр то одного, то другого, и звезда, дрожащая и расплывающаяся на бордовом дне, так что не сосчитать точное количество ее лучей... Шум в ушах Дона сменялся электронно модифицированным женским голосом - таким низким, с легким немецким акцентом, разговаривающим с Доном на языке джава-скриптов*. Он безукоризненно четко надиктовывал свои коды, без единой запинки и лишней паузы. И Дон выныривал из своего густого зеленого озера, выпускал из рук конец пойманной молнии, тяжелые электроны разлетались из единого высокотемпературного сверхпроводника, когда он вслушивался в бесконечные "плюс", "эф-эф-эф", "запятая", "восемь-девять", "ха-ти-эм-эль"*, выговариваемые женским голосом. Этот код был загадкой, сквозь переплетения которой Дон не мог продраться вот уже… уже целых… целую бесконечность. Наверняка это что-то важное. Самое важное в его мире. По словам Дона, ему ни разу не снились банальные, монохромные, афонические сны. По словам Робеспьера, окончательно испинанного Доном под утро, кихотовские сны похожи на видеоигру в виртуальном шлеме. Потому что пока сознание Дона во сне окунало в озера и подбрасывало в гнезда, его тело... в общем, старалось не отставать. "Хотя бы не лунатик", - посмеивался Дюма, выпутывая наутро Дона из пододеяльника и расправляя сбившуюся в гармошку простынь. Больше всего его интересовало, откуда в черных жестких волосах Дона брались перья - из их-то бамбуковых подушек? А Дона беспокоило другое: как скоро Дюма устанет терпеть его ночные взбрыкиванья и либо отошлет его с дивана подальше, либо, хуже того, уйдет сам. Однако из раза в раз его укрывали одеялом, возвращали подушку под голову и оставались рядом. В этот раз, открыв глаза, Дон лежал на спине какое-то время и не мог понять, отчего вся комната перед ним вверх тормашками: пол загадочно маячит сверху, а потолок ложится под ноги. Пока не сообразил, что так он и уснул, запрокинув голову и свесив ее с дивана. - Оп-па... Перед глазами зароились кислотно-зеленые точки, когда Дон рывком сел. Он мотнул головой, отгоняя от себя этих "светлячков" вместе с остатками сна. - Добраутра, - донеслось до него со стороны письменного стола. Негромкое, мурлыкающее и такое же привычное, как сигнал будильника, под который Дон никогда, конечно, не будился. Дюма уже сидел там, успевший одеться, привести себя в порядок, и что-то печатал. - Бложишься с утра пораньше? Что постишь? Надеюсь, не мои сонные фотки, - Дон зевнул. - Постить мне больше нечего, - хмыкнул Дюма, не оборачиваясь. - Терпеть не могу, когда меня спящим снимают, - протянул Дон, - У меня на таких фотках всегда рот открыт. Улыбка Дюмы отразилась в полутемном экране. "Да он у тебя вообще редко закрывается", - добавил бы любой другой на его месте и испортил бы Дону все утро такой беззлобной подколкой. А если у Дона испорчено утро - не видать хорошего дня уже ни Дюме, ни Гюго, ни Робеспьеру. Когда в их доме вставал Дюма, для Дона оставалось загадкой: вскакивай он сам с первыми петухами или валяйся в постели до обеда - Дюмы рядом уже не оказывалось. Плечи Дона были укутаны в одеяло, под щекой мякла подушка, а не жесткий диванный валик, и всевозможные запахи завтрака с пылу - с жару - печеные, жареные, ореховые, ягодные, медовые и кофейные - вплывали в его полусон, раздразнивая обоняние. Только в этот раз никакого кофе ему, похоже, не предвидится. Дон поднял с блюдца чашку, рядом с которой лежал квадратик черного шоколада и пара овсяных печений, сплел вокруг нее свои длинные пальцы, словно грея руки, и задумчиво поболтал ее содержимое. Несмотря на коричневатую пенку и черного цвета жидкость под ней, то, что там плескалось, определенно не являлось кофе. Скорее, было призвано его изображать. - Это чего? - Цикорий. Чашечка свежесваренного ароматного цикория с самого утра, - ответил Дюма и усмехнулся, - Видишь, почти как во французских фильмах. - Во французских фильмах любимым в постель таскают кофе, а не цикорий, - изрек Дон привередливо и втянул носом поднимающийся из чашки парок. - На кофе у тебя аллергия, - напомнил Дюма, - а цикорий, между прочим, полезнее для мозгов. - Даааа? Да кто же это такое сказал? - Дон вызывающе вздернул брови. Про аллергию он помнил, но готов был потерпеть слезящиеся глаза и дурацкий аллергический ринит. Подумаешь, сопли, зато чашка кофе бодрит как ничто другое. - Это сказал я, - Дюма развернулся к Дону теперь уже всем телом, сложил ладони вместе и посмотрел на Дона тем самым взглядом, в котором ласка никогда не заслащивала укоризну, а легкая укоризна - никогда эту ласку не закисляла. Дон любил ловить у него такой взгляд. Если сравнивать его с тем же, да-да, утренним кофе, то в чашке соседствовали бы капля карамельного сиропа и прозрачная полудолька лимона. И, что удивительно, получилось бы совсем негадственно. - Дон, ну кому же еще, как не мне, знать, что для тебя лучше. Дон поерзал в мягких складках одеяла. "Например, мне", - очень, еще больше, чем кофе, хотелось ответить сейчас Дюме. Дон прижмурился, представляя, каким будет дальнейший разговор. Они уже спорили однажды об этом. "Сам о себе позаботиться? - переспросил тогда Дюма, хотя ни на слух, ни на соображалку вроде бы не жаловался, - Дон, ты можешь выскочить на улицу полураздетым в двадцатиградусный мороз. Ты можешь полнедели сидеть на одних сухариках и полночи - на одних энергетиках. Ты можешь пялиться в ноутбук часами, без перерыва, даже в полной темноте. Ты же понимаешь, что я сейчас не вру и не приукрашиваю. Все это я имел честь наблюдать своими глазами". Дюма сидел у его постели тогда и выглядел уставшим и блеклым, как будто это у него четыре дня держалась температура под сорок. Несмотря на то, что он говорил все тем же ласковым голосом, каким уговаривал потерпеть горчичники, проглотить таблетки и выздоравливать, что-то поменялось, будто в ужастике к мирной сцене отдыха героев пустили тревожную музыку. Пробирающее до костей дурное предчувствие появилось у Дона еще до того, как Дюма высказал, то что счел нужным озвучить. "Знаешь, я многое готов принять в тебе просто так, без оговорок и попыток исправить: твою рассеянность, твою вспыльчивость, твою безалаберность... То, что иногда тебя заносит и ты начинаешь обращаться с людьми, как с мусором, - тоже. Но вот то, что ты можешь так же дерьмово обращаться с самим собой - извини, такое я принять не готов и не собираюсь. Так что сделай одолжение: никогда больше не используй при мне слова "могу", "самостоятельно", "о себе" и "позаботиться" в одной фразе". «Извини». В тот раз оно прозвучало получасом позже. Сквозь полудрему Дон почувствовал, как ему поправляют как всегда сбившееся одеяло и почти шепчут: «Прости меня». Но то, что Дюма извинялся, вовсе не означало, что он передумал. Обижайся, не обижайся - он просто такой, какой есть. И Дон понял, что готов пойти на самую ужасную уступку в своей жизни. Ради того, кто пошел для него на миллион мелких. Даже после выздоровления Дон не прекословил, во всяком случае, не очень часто. Он тратил время на то, чтобы обмотать горло шарфом и разыскать перчатки, засорял свою память ненужной ерундой вроде "Не забыть пообедать, рыбка на второй полке слева, а прямо под ней - фаршированные перчики", хотя бы на четверть часа в день надевал эти дурацкие дырявые очки-"тренажеры", через которые ничерта, разумеется, не видно. И все гадал, когда же ему встанет поперек горла эта неусыпная дюмская забота и он сможет от всей души ее высмеять, потому что нельзя, ну ей-Богу же, нельзя быть таким мещанином, настолько зацикленным на житейских мелочах человеком... Однако судя по тому, что зрение у Дона, вопреки всем проведенным за компьютером часам, и не думало падать, а энергия его иссякала только к глубокой ночи - никто ничего не высмеивал и не артачился. К черту дурные мысли и разговоры ни о чем! Любовь – это десять шагов, пять из которых навстречу друг другу. Дон еще раз принюхался к цикорию в чашке. Пахло от него, в целом, не хуже, чем от настоящего, правильно приготовленного кофе по-французски: имбирем, сливками и, кажется, немножко ликером; да и цвет у напитка получился лакомым, золотисто-карамельным... А почему бы не попробовать? Вдруг и правда неплохая штука. - Ну как? - спросил Дюма в монитор, хотя по голосу было слышно - любопытничает, едва удерживается, чтобы не обернуться. - Отрава, конечно, та еще, - ответил Дон после того, как подержал отпитое во рту и проглотил, - но отрава вкусная. Спасибо. Дюма повел плечами: мол, есть вещи, в которых я не плошаю, - и отправился накрывать на стол завтрак, теперь уже, когда Дон совсем проснулся, нормальный, полноценный, не из двух печений и шоколадки. Многие, и первее всех - Гюго с Робеспьером признавали, что Дон - умнейший сумасброд в их маленькой компании, к которому со временем можно привыкнуть и с которым все-таки можно наловчиться ладить, но... Только Дюма знал, как уговорить Дона делать то, чего тот не хочет: например, пить цикорий вместо вредного для него кофе. Только Дюма знал, что две похожие шутки совсем не похожи, и если одна может развеселить Дона, то вторая - моментально выведет из себя. И конечно, только Дюма знал, что Дон перестает вертеться, какой бы захватывающий "киберсон" ему ни снился, стоит его только обнять, переплетя руки на груди, прижать к себе и пробормотать не просыпаясь что-то такое, чего Дюма наутро уже и сам никогда не помнил. Текст, слеш, эс-эс-эс, равно половине, равно, кавычки, цэ-эс-эс, слеш, а-эф-джи, ТЫ ДАЛЕКО точка, цэ-эс-эс, увеличить, уменьшить, неверно, слеш, равно, уменьшить, стиль основного текста, Я ЧУВСТВУЮ ТЕПЛО ТВОЕГО ТЕЛА, Я ОЩУЩАЮ ТВОЕ ДЫХАНИЕ ПОД СВОИМИ РУКАМИ равно, кавычки, фэмили, двоеточие, ареаль, запятая, кавычки, выбор стиля, ТЫ ОЧЕНЬ ДАЛЕКО, ТАМ, ГДЕ МЕНЯ НЕТ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ уменьшить, печать, выбор режима, равно, двойной пробел, равно, отмена, ВОЗВРАЩАЙСЯ опыт, равно, эн-э, увеличить, уменьшить, равно, эн-эс-би-пи, равно, уменьшить, список, Я НЕ ПОМЕШАЮ би-джи, цвет, эф-эф-эф-эф-эс-вэ, подключение, равно, неверно, ширина, равно, двести семьдесят, высота, равно, пятьдесят шесть Я ПРОСТО БУДУ РЯДОМ