Прах и ярость

Я слышу шаги. Они тревожат вековую пыль моего островка вне пространства и времени, застывшего между звезд, между миром живых и мертвых. Небо над моей головой дышит бесконечностью, и я мирно плыву в этой тягучей бесконечности, погруженный в сладостные грезы. Я – мертвый бог, и до меня нет дела простым смертным. Изредка мое имя шепчут в темных, забытых и проклятых храмах, еще реже в честь меня приносят кровавые жертвы. Ты знаешь, раньше мои храмы задыхались от запаха проливаемой крови, а в стенах их ходило эхо, полное предсмертной боли. Я забыт, я покинут, я – тлен, огромные, лишенные плоти кости и череп. Но я еще смеюсь, о да, я еще скалю череп в ухмылке, и мой голос нашептывает смертным, как и раньше. Я слышу, как ты поднимаешься по моим костям вверх, по позвоночнику – к сияющему черепу. Ничтожное создание, такое маленькое, глупое и храброе – тебя было бы так легко сжать пальцами и переломить, точно тростниковое перо. Но я не стану. Я обездвижен, покинут, и мне давно не перепадало удовольствия поговорить. Ты поднимаешь голову и заглядываешь в мои пустые глазницы. Они огромны, не правда ли? Ты могла бы забраться в них и встать в полный рост, не сгибаясь. И очень была бы похожа на червяка, ползающего по разлагающемуся трупу. Я знаю тебя. О да, смертная, я знаю тебя – тебя прежнюю, в первую очередь. Эхо твоей войны долетело даже до моего островка бесконечности, проникло в мои грезы и сны. Твоя душа известна мне так же хорошо, как если бы я извлек ее и держал на своей ладони. Девчонка с ободранными коленками, пахнущая Топями, кровью и серебром. Запах серебра мне давно знаком, равно как и сияние твоего серебряного клинка. Конечно, он был мне знаком – ведь я когда-то подарил этот меч своему жрецу, лучшему из смертных. Конечно, ты знаешь эту историю, да. Ты знаешь, чье проклятье носишь в себе, чье проклятие легло на тебя, девочка. Ты знаешь свой Голод. Ты – то, во что превратился мой жрец, Акачи. Маска для проклятья, маска для его вечно ненасытной, черной души. Ах да, души-то у тебя теперь тоже нет. Она гниет в Стене, а ты – ты умираешь, потому что такое наказание я наложил на своего жреца. В твоих глазах я вижу огонь злости? Ты считаешь, что это несправедливо? Ты не ошибаешься, смертная. Ведь ты не должна носить проклятие человека, предателя, и умирать из-за когда-то совершенной ошибки – не должна, конечно. Но я смеюсь, видя твою боль и твое отчаяние. Ты не понимаешь этого, но они поддерживают мою жизнь. Мое проклятие заставляет смертных помнить, что я еще жив. И так будет. Ты ухмыляешься мне, попирая ногами мои останки. Самодовольство, превосходство – ты почти кричишь об этом. Ты не хуже меня знаешь, что я ничего не могу сделать тебе в ответ – что я за бог, мертвый бог смерти, позволяющий таким, как ты, смотреть на меня с неповиновением. Но знаешь, в чем злая шутка – ты заплатишь свое сполна. Голод внутри тебя пожирает все воспоминания, а когда он закончит – он иссушит твое тело, и после того, как от твоего тела останется высушенная кожа и хрупкие кости – ты умрешь. И не будет тебе мира после смерти в землях твоего бога, нет – ты будешь растворяться в Стене из кричащих душ, словно неверная. Тебе не будет покоя, не будет света. Ты переживешь судьбу Акачи Предателя, а его Голод – он будет жить после того, как ты умрешь, маска. Мой злой смех злит тебя, смертная? Не трать время на злость. Иди и делай то, что должна, но знай – ты ничего не в силах изменить. Пока Голод живет, пока Стена стоит, пока смертные шепчут мое имя – я буду жить. Ты – хорошая маска. Не самая сильная из всех тех, что носил проклятый Акачи, но особенная. Тебе знаком блеск меча Гит, меча, который Акачи повернул против меня. В тебе куда больше от Акачи, чем ты думаешь. Я вижу тот же блеск в твоих глазах – фанатичный блеск. Слышу те же речи, которые вел он. Ты мне нравишься, маска. Жаль, что ты уже сгораешь, и сердце твое отбивает последние часы твоей недолгой жизни. Голод всегда побеждает волю, рано или поздно. В этом вся ирония моей игры.