(не)Человек?

Принято считать, что у рыб память короткая, а обусловлено это простотой устройства их нервной системы. Это не совсем верно, но, несмотря на то что люди существа высокоразвитые, порой всё равно кажется, что от рыб они развитием ушли не так далеко, как хотят думать. Но память у них всё равно лучше, особенно на зло. Люди не помнили Перри, но они слишком хорошо запомнили генерала Перриборга, что неудивительно. Запомнить неприметного молчаливого гувернёра сложнее, нежели страхолюдного киборга, молча и без эмоций на публике пытающего повстанцев, наказывающего провинившихся и казнящего осуждённых без адвоката и следствия. Все запомнили бесчувственного монстра, забравшего жизни членов стольких семей, но любящего и отзывчивого молодого человека — единицы. Едва ли в этом можно винить первых или вторых. Можно понять тех, кто бросается проклятиями и оскорблениями, кто убегает и прячется, кто желает мучительной смерти и сыплет угрозами — можно войти в положение тех, кто пострадал от рук бездумной машины диктатора Фуфелшмерца, но Финес Флинн этого не хочет. Рано повзрослевший мальчик не хочет оставить попыток защитить, отстоять честь человека, ставшего членом его семьи. Он не приемлет доводов, что тот уже давно не человек. Финес пытается донести до людей, что Перри не мог противостоять, что выполнение приказов Фуфелшмерца не было его выбором, что теперь всё изменилось. Однако даже те редкие, кто прислушивается к голосу разума, а не животного страха, советуют деактивировать страшной силы оружие: всё изменилось однажды, и нет гарантии, что не изменится снова. Финес зарекается, божится и клянётся, но сестра и брат всё ещё остаются теми единственными, кто верит в его слова хоть сколько-нибудь. В минуты отчаяния Финес отрезвляет себя мыслью о том, каково же приходится Перри, хотя тот находит в себе силы держать улыбку на изуродованном, как будто вылитом из парафина лице. Молча, не жалуясь и не оправдываясь, сохраняя достоинство, но наверняка страшно мучаясь от боли. Он помогает в демотрировке напоминаний о поре правления страха, его способности используются в условиях, опасных для человеческой жизни. Используются людьми, но по какой-то причине это воспринимается как одолжение ему, а не как его просьба о прощении. Финес не может понять этой праздной жертвенности, в запале гнева он упрекает Перри, но тут же раскаивается, ведь не может предложить ему никакой другой альтернативы. Перри — член его семьи, а семья должна оказывать поддержку. Финес досадует на людскую бесчеловечность, убивается тому, что получеловек понимает человечность яснее любого другого, полноценного. Финес плохо спит по ночам, потому что ощущает, что даёт недостаточно, а наутро видит нежный упрёк в единственном глазу. Финес верит в то, что Перри силён, но, невзирая на это, боится, что однажды тот не выдержит, а Финес в этот момент будет спать. Он снова просыпается в холодном поту и снова не выдерживает — крадётся в вязкой тишине глубокой ночи к комнате гувернёра. Не найдя, почти бежит в гараж — ныне лабораторию. Он срывается на крик, когда различает тусклые блики на обшивке полулежащей у стола фигуры. — Перри… Перри! Раздаётся тихий писк, и всплеск света вытесняет кусок густой темноты. Киборг поднимет голову, и Финес слепнет. Он спотыкается и падает, ползёт, игнорируя пронзительную резь в глазах. Фонарь-визор затухает, и вместо него ровное мягкое свечение начинает струиться из-под панели на груди. — Перри, ты не у себя… Почему так лежишь? Перри, я же испугался… Не делай больше… — от волнения у Финеса прерывается голос, он несвязно бормочет, напряжённо ища взглядом внешние повреждения. — Перри, что с тобой случилось? — спрашивает он серьёзно, заметив разбитый угол жестяной столешницы. В ответ он получает спокойную улыбку, не по-человечески нежную. Улыбку с огоньком родительской усмешки неугомонному любимому чаду. Перри тянется к лицу Финеса рукой, и остывшие металлические пальцы касаются щеки. Через мгновение улыбка начинает таять — неуловимо, как для спешащего прохожего вымываемый ливнем с асфальта мелочный рисунок. Но Финес замечает. И пугается: «Не чувствует». Он не думает, когда торопливо разрывает делящие дюймы и крепко прижимается к щеке Перри щекой. Матово-жёсткой, но тёплой, живой. Он знает, что делает правильно, обнимая за шею и целуя лоб и щёки. Перри закрывает мутный глаз. Сейчас, когда он снова чувствует жизнь, он снова боится показать её. Показать себя, слабого и поломанного, перед самым могущественным для него существом, дарящим эти самые, редкие мгновения жизни. Показать свои слабость, усталость и непрерывную боль — он не может дать увидеть их тому, кто безвозмездно поддерживает жизнь. Чувствовать гораздо больнее — понимает в такие моменты Перри, — чем существовать, забыв о чувствах. Перри обязан, хоть сейчас не столько сердцем, сколько воспитанным долгом. Перри не может хотеть умереть, пока ему помогают жить. Но хочет. Чтобы не отнимать больше чужой жизни, что продолжает делать, вопреки обещанию Финеса людям, до сих пор. И сил, которые всё равно не сможет восполнить. Перри не может жить в долг, и сегодня он забыл о том, что не может уйти, его не вернув. В нём пока всё ещё живёт он, упёртый и надёжный, не выбитый и не выжженный никакими стараниями до сих пор. Но он больше похож на бесплотный призрак. — В тебе есть что-то, — Финес шепчет на ухо утешительно, будто зная это, — сложно объяснить… О тебе говорят разное, мальчик, но ты остался прежним. В нём действительно есть что-то, но неясно: это сложнее объяснить или понять? Внутри него темнота, в которой нет больше страха. Темнота, которая разучилась бояться света. Насколько он остался прежним после всего содеянного? Он думает об этом всё время, но сейчас предпочёл бы забыть. Как и об уродливом теле из металла, как о неугомонной боли. Сейчас он хотел бы всем своим существом без остатка обратиться к ладони, гладящей его по щеке. Но Перри всё помнит — слишком хорошо. Лучше, чем должен, и уж точно лучше, чем хочет. Он помнит, как, наблюдая будто бы со стороны, видел страдания и смерти людей от собственных, но чужих рук. В ушах стоит приглушённым белым шумом завеса из криков и проклятий, свиста плётки и треска разрядов, рыданий и мольб, агонического воя. Он слышит и тонет в плеске причинённых страданий. Он не может забыть, потому что считает, что не имеет на это права. Наиболее острое это осознание — во тьме ночи, в её одиночестве, когда Триштатье засыпает, а в остывающем воздухе зыбко колышется собравшаяся днём дымка презрения и ненависти. Перри отнимал жизни — отнимает и сейчас. Невольно, а может быть и… Этот мальчишка, повзрослевший на войне, но отчего-то так и не потерявший своей прежней доброты и наивности. Теперь Перри губит его, увлекает за собой в эту темноту, забирая у глупого его жизнь, чтобы поддержать свою. Перри ненавидели за это тогда и сейчас продолжают, и потом будут — поделом. Это замкнутая система — в этом термодинамическом равновесии из неё невозможно выйти самому, её нужно разорвать силой. Почему же воспитанник не может понять этого сам? Ведь, возможно, это и есть то самое «что-то», что он видит в своём «друге» и что ему сложно объяснить, потому что он не хочет понять. И почему сам Перри не может ему этого сказать? То, чего Финес пусть и не хочет услышать, но от чего, сказанного вслух, уже невозможно будет боле избавиться, чего невозможно будет избежать. Как обратного отсчёта от нажатия маленькой кнопочки самоуничтожения, которых никогда не было на изобретениях Фуфелшмерца. Почему Перри не скажет? Он врёт себе и в этой тьме ещё есть место страху? Страху не за будущее воспитанника — он в хороших руках, — а за самого себя? Он всё ещё человек, всё ещё такой же, как те, которые его ненавидят? Перри не может не думать. Он понимает, что должен сказать, и чувствует боль в биомеханических голосовых связках, но улыбается. Молча, с нежным упрёком в единственном глазу. Финес видит это. Засыпая, он уверен, что его Перри всё ещё такой же, каким и был прежде. Снова.