*
Четыре члена семьи убиты на подъезде к Катании. Их машина была взорвана на шоссе из Лентини. Они не относились к боевому составу семьи. Андреа Конти с женой, Данте и Лука Коломбо — все из исследовательского отдела, находились под прямым руководством Коста. Неизвестно, собирались ли они искать пристанище в европейской Кремниевой долине или же направлялись туда на время, а главное — с намерением вернуться, поэтому Ренат не знал, как относиться к их смерти. Он отложил это дело в сторону, лишь на мгновение задержавшись взглядом на пышных каштановых волосах Ванды, вымаранных в крови у кончиков. Ее единственную было по-настоящему жаль — ходили слухи, что девушка беременна. Двое разведчиков убиты в Шакке. Гаспар Джордано и Леонардо Бруно. За их смерть наименее обидно: они собирались скрыться, переждав бурю в «оздоровительных» отелях коммуны, возможно, изменив внешность у подпольных врачей и получив документы другой страны, тихой и мирной, в восточной Европе — Черногории или Венгрии. Предатели недостойны жизни. Трое оперативников уничтожены в пригороде Палермо. Веккьо, Манчини, Рокка. Их убили, когда они уже завершили задание и возвращались домой. Если бы мог, Ренат сам разорвал за них глотки. У семьи почти не осталось преданных людей, и одних из немногих оставшихся зверски убили, выпустив наружу кишки в грязной подворотне на выходе к площади Четырех углов. Ренат еще раз окинул взглядом внушительную стопку дел о смерти членов своей семьи. Картина вырисовывалась неутешительная. Их уничтожали: по одному и небольшими группами, на пустынных дорогах и посреди городских площадей, как чумных крыс или бешеных собак. И непонятно, на кого они походили больше: переносящих гадкую заразу грызунов или загнанных псов с оскаленными пастями. То, что должно было возвысить семью, обрекло ее на вымирание. Разумеется, это не могло не раздражать. Но Эстранео прокусывал внутреннюю сторону щек и искал выход.*
Нарядный особняк, заново отстроенный на первые заработанные деньги, погрузился в пугающую, звенящую тишину, которую разрывало лишь исходящее будто от самих стен тихое гудение, к которому либо привыкаешь, либо сходишь с ума. И, по-видимому, все члены семьи выбрали второй вариант: прячась в самых разных местах, сидели в этой отвратительной, вязкой темноте, не смея включить свет. Все, кроме босса. Ренат не собирался сдаваться. Он не знал, что именно пошло не так, но был уверен, что все еще можно переиграть. Поэтому сейчас он собирался в Шакку.*
Эта коммуна с давних времен славилась своими серными и йодистыми источниками. Основанная еще древними греками как военное укрепление, она развивалась во времени и сейчас была успешна у туристов за счет своего знаменитого карнавала, керамики и обилия пляжей. Мафиози же приезжали ради «оздоровительных» отелей, в которых можно скрыться на время без страха быть обнаруженным, изменить внешность, отпечатки пальцев или пол, получить новые документы. Семья Негри, владеющая ими, получила на это право почти сорок лет назад от Восьмой, и с тех пор обладала неприкосновенностью от большинства семей, тем самым обеспечивая своим «постояльцам» полную анонимность и безопасность. Здесь также был крупнейший наркотический рынок на всей Сицилии — в большинстве своем, именно отсюда начиналось распространение всяческих новинок. Надо ли уточнять, что Шакка была излюбленным пристанищем опальных ученых с облегченной моральной ответственностью? Надо ли уточнять, что именно такие отверженные от мира науки интересовали молодого Эстранео после провала Коста? Чаще всего сделки предварительно обсуждались в Bar Charlie, в котором подавали отличное шардоне с виноградников на границе провинции. Это место было популярно не только у посетителей местных отелей, но и у простых туристов. Тут всегда было оживленно и очень шумно. Зато можно быть уверенным, что никто не подслушает. Ренат присел за угловой столик на террасе, с которой открывался захватывающий вид на море, залитое растопленным золотом солнечного света. Чешуйки отблесков сверкали на гребнях волн. Официант принял у него заказ, забрал меню и прошел в зал. Через пару минут на стол опустилась бутылка мерло. — Извините, но я заказывал кофе. — Считайте это приветственным подарком. Напротив него сидел Александр Негри. Не очень высокий мужчина лет тридцати пяти, крепко сложенный, с шапкой темных кудрей, частично прикрывающих высокий лоб и выцветшие голубые глаза — настолько бледные, что казались бы почти белесыми при ярком освещении. Его не тронутую загаром кожу прорезали реки вен — потоки стерильно-голубой животворной крови — в руслах преждевременных морщин. В своей черной поло от Ralph Lauren, с часами от Audemars Piguet на левом запястье, он казался богачом, отдыхающим где-нибудь на Лазурном берегу — но был мафиозным боссом, сидящим в не особо фешенебельном баре в Шакке, не особо настроенным на теплую дружескую беседу. По крайней мере, вид у него был почти враждебный даже сквозь маску вежливой доброжелательности. — Добро пожаловать в Шакку, сеньор Эстранео. Надеюсь, вам тут понравится, — он слегка развел ладони в стороны, указывая по сторонам. — Что вас сюда привело? Карнавал прошел почти три месяца назад, наплыв туристов ожидается только в июле, да и, насколько я знаю, ваш исследовательский отдел не так давно лишился своего лучшего сотрудника, руководителя ведущего прое… Глаза у Рената заволокло кровавой пеленой. Положение, в которое Альянс поставил его и его семью, казалось безвыходным до спазма в горле, и лишь впечатляющая сила воли и почти патологическое неумение останавливаться заставляли Эстранео действовать: придумывать планы, разъезжать по Сицилии, общаться с людьми, которым хочется с ходу плюнуть в лицо. Запрет на заключение договоров и контрактов перекрыл кислород большинству путей поставок сырья на фабрики, вывоз товаров на экспорт тормозился из-за копаний в портах, которые почти полностью контролируются Маринезе. Едва выправившиеся дела снова грозили прийти в упадок. При этом рассматривалась только экономическая, материальная сторона, но как можно забыть о жгущем за грудиной яде при воспоминании об унизительном исключении из Альянса? Альянса, который едва ли не младше семьи, который развивался вместе с Эстранео? — …не думаю, что вам есть что предложить местному рынку в вашей ситуации. Ренат с усилием вынырнул из омута мыслей. — Прошу прощения? Александр пожевал нижнюю губу и потянулся к бутылке. Взяв со стола не замеченный ранее штопор (Ренат мысленно отвесил себе смачную оплеуху — не заметить перед своим носом предмет, который при должном использовании с легкостью проткнет твое глазное яблоко насквозь, уму непостижимо), Негри открыл бутылку и разлил в бокалы, что почти сразу принес заметивший его манипуляции официант. Подхватив свой, он отсалютовал и сделал глоток. — Отличное мерло. Люблю его среди всех прочих вин. У него не такой уж насыщенный букет, но оно незаменимо в купажах — более танинные сорта смягчаются под его спокойным тоном. Это… необходимо, не так ли? — Как тонко и многоречиво вы описали собственную политику. Настал черед Негри пребывать в удивлении. Ренат усмехнулся полученному эффекту, взял свой бокал и, отсалютовав в ответ, пригубил напиток. Нельзя сказать, что Эстранео был большим ценителем вина. Если уж выбирать из алкоголя, он предпочитал односолодовый виски лишь с парой кубиков льда. Однако он достаточно хорошо разбирался в букетах и теперь наслаждался смешением вкусов ежевики, малины и сливы с легким шоколадным подтоном на самом кончике языка. Действительно достойное мерло. Немного покачав бокал в руке и сполна полюбовавшись темным, глубоким цветом подтеков на стекле, Ренат наконец соизволил ответить: — Вы, как и ваш нежно любимый сорт, раскрываетесь лишь в «купаже», связке с кем-то. Без более терпкого, яркого соседа вы теряете свое значение — и тем вы незаменимее для всех, — Эстранео развел руками, совсем как Александр ранее. — Поэтому вы раскрыли двери своих отелей для перебежчиков из моей семьи. И поэтому же сдали их каким-то мелким сошкам из Альянса, что перерезали им глотки прямо в постелях. Нет-нет, я вас не осуждаю, — тут же уверил вскинувшегося мужчину Ренат, — за смерть этих предателей я вам даже должен. Но это не отменяет того, что вы открыты для всего Альянса. — Но вы не в Альянсе, — стараясь скрыть грубую поспешность за мягким тоном, заметил Александр. — Так было решено на Собрании семей. У Рената перехватило дыхание. Он ни на секунду не забывал об этом решении. — Я помню об этом решении. И я не настолько малодушен, чтобы покинуть свою семью в трудную минуту, и не настолько мелочен, чтобы пытаться выплыть, продавая людям душевные анальгетики. — Тогда зачем вы здесь? — Негри искренне не понимал, что еще могло привлечь Рената Эстранео в Шакке. Ренат Эстранео отпил немного вина из бокала, покатал напиток на языке, наслаждаясь сладким, но свежим ягодным букетом. Негри раскопал действительно хорошую бутылку в этом задрипанном баре; возможно, даже принес с собой или оставил здесь заранее, потому что вино было умеренно прохладное, только из холодильника. Наверняка он его ждал. — Говорят, именно здесь собирается весь цвет научного сообщества нашего мафиозного мира… И больше не нужно слов. Александр еле сдерживался, чтобы не начать восторженно аплодировать: этому мужчине, и его дерзости, и неумению сдаваться. Честно говоря, он не знал, как бы поступил, если бы Альянс поставил его в схожую ситуацию, но он уверен, что совершенно точно не стал бы продолжать дело, приведшее семью к краху. Возможно, в нем заговорил опыт (как-никак он руководил семьей почти пятнадцать лет), возможно, врожденная осторожность, что заставляла его вести дела крайне деликатно, позволяя пользоваться услугами своих отелей всем без исключения. Как бы то ни было, желание Эстранео продолжать работать в выбранной сфере заставляло восхищаться и — совсем чуть-чуть — жалеть молодого неопытного парня. Негри слишком хорошо помнил реакцию Альянса на пулю одержимости. И именно она не позволяла ему как человеку сказать Эстранео очень многое и почти запрещала отвечать как боссу так: — Думаю, вам лучше прийти сюда ближе к вечеру. Около семи-тридцати этот столик обычно занимает Фабрицио Руссо с бокалом кампари. Вам стоит обратиться к нему.*
К семи вечера Ренат вернулся за угловой столик веранды Bar Charlie. Закат только начинался: небо просветлело, теплый янтарь растушевал лазурную гладь у кромки горизонта, постепенно пробираясь все выше и выше, становясь темнее и насыщенней, постепенно меняясь к оттенкам малинового и пурпурного. Мужчина заказал бутылку мерло. На этот раз вино было молодым: яркий букет черешни и сливы не разбавлялся нотами шоколада, свойственными более выдержанному напитку. Однако оно также легко пилось, рот не вязало, чего можно ожидать от красного сухого. Он начинал проникаться сортом и не знал, стоит ли быть за это благодарным. К семи-тридцати, как и сказал Негри, к столику прошел Фабрицио Руссо: высокий, нескладный, с усталыми карими глазами, вздорно поджатыми губами и ярко-выраженными бороздами на лбу, которые была не в силах скрыть пушистая темно-рыжая челка. В руке у него — бутылка с ярко-алым биттером, другой он держал бокал, на дне которого елозили уже подтаявшие кубики льда. Сев спиной к потрясающему виду, он с ловкостью, говорящей о немалом опыте, открыл бутылку и наполнил бокал. Лишь тогда он поднял взгляд и без особо интереса оглядел своего вынужденного визави. Ренат понадеялся, что того устроил беглый осмотр, когда он заговорил: — Фабрицио Руссо. Хотя, думаю, вы и так это знаете. Чем могу быть полезен? Эстранео импонировал бы подобный деловой подход без часового плетения словесных кружев из пустых любезностей, если бы не полное безразличие, пропитывающее каждый звук, срывающийся с этого брюзгливого рта. Он сжал зубы на пару мгновений, но едва почувствовал, как скрипит эмаль, разжал челюсти. — Ренат Эстранео. Приятно познакомиться, — он все-таки не смог удержаться от шпильки в сторону воспитанности собеседника (и судя по дернувшейся брови, попал). — Мне бы хотелось побольше узнать о роде вашей деятельности, о ваших научных работах и исследованиях. Не то чтобы он не знал. У него было почти шесть часов, чтобы узнать все, что могло бы его интересовать. Но услышать информацию от первоисточника достовернее и способствует построению доверительных отношений. Ошибку как с Коста он не допустит: у главы исследовательского отдела не будет тайн от него. Рука, держащая бокал с кампари, чуть дрогнула, что не осталось незамеченным. Впрочем, Эстранео хватило чувства такта (или первичного анализа приветствия и внешнего вида), чтобы не обращать на это внимания. Он уточнил: — Какой области они касались, какого рода были эксперименты, каковы результаты… — Вернусь ли я к исследовательской деятельности, если вы мне предложите… Это, верно? — Фабрицио посмотрел прямо в глаза. — Это вас интересует? Ренат решил не тянуть: — Да. — Мой ответ: нет. — Вы даже не выслушали, что я могу вам предло… — Не интересует. — И все же… — Я же сказал, что нет! — он вскочил со стула. — Меня не интересует возвращение к исследованиям, слава или ваши деньги. Я не собираюсь больше этим заниматься. Подхватив со стола бокал и бутылку, Руссо пошел внутрь бара, по пути завернув официантку с подносом, на котором стоял его ужин. Только сейчас Ренат вспомнил, что кампари часто пьют как аперитив. Уж слишком у нового знакомого стал специфическим акцент, когда тот потерял над собой контроль. Ренат такого даже не встречал. Как будто… китайский?*
К девяти утра следующего дня у Рената Эстранео на руках было самое полное досье на Фабрицио Руссо, которое смогли собрать его разведчики и компьютерных дел мастера с другого конца острова за тринадцать с чем-то часов — он отдал распоряжение, как только покинул территорию бара. Фабрицио Руссо. Тридцать семь лет. Рост: сто шестьдесят семь сантиметров, масса: семьдесят четыре килогамма. Родился в род.доме имени святой Анны в Джарре, провинция Катания, в семье хозяев книжного магазина. Единственный, тщательно лелеемый ребенок. Среднее образование получил в родном городе, закончил Туринский университет с отличием по специальности медицинская эмбриология. После получения диплома остался работать в университете для написания научной работы под руководством зав.кафедры. Защитил докторскую через 4 года, после чего пропал со всех официальных радаров (неофициальные им тогда не интересовались, к его же счастью). Ренат на этом моменте почувствовал, как интерес поднимается в нем с почти ураганной неумолимостью. Что произошло тогда с этим парнем, что он прячется здесь, как в кроличьей норе? Ренат не хотел быть Алисой, которая проваливается в нее, как в омут — он хотел быть лисой, что как следует от этого кролика поживится. Даже если его придется сожрать. Фабрицио уехал с Сицилии в Гонконг и ни разу не позвонил и не написал родным за те шесть лет, что провел в КНР. Он выехал из отеля через два месяца после прибытия в город и не был зарегистрирован ни в каком другом; на его имя не было заключено договоров об аренде жилья посуточно или же на длительный срок; после того даже ни разу не были зафиксированы операции по его банковской карте в магазинах, на парковках или транспортных станциях. Его паспортные данные не мелькали в полицейских сводках. Фабрицио Руссо просто испарился. Два года назад Фабрицио неожиданно был зарегистрирован на рейс Гонконг-Катания с пересадкой в Дубае. Спустя шесть лет без вестей и восемнадцать часов утомительного перелета он явился в отчий дом, чтобы узнать, что его отец умер от тромбоэмболии через два года после его отъезда, а мать — всего полгода назад от осложнения острого пиелонефрита (никогда не стоит шутить с сахарным диабетом). Почти полгода у него ушло на подтверждение личности (все-таки он считался пропавшим без вести, что, по сути, правда) и восстановление в имущественных правах, и лишь две недели — на продажу этого самого имущества. С двумя чемоданами — один с одеждой, другой с книгами — Руссо приехал в Шакку, где и живет с тех пор в Casa Carlotta B&B почти у самого моря на деньги, что остались от продажи дома и магазина со всем содержимым. Очень интересно.*
Следующим днем Ренат подкараулил Фабрицио в Trattoria Mokarta за очень ранним обедом (заведение только открылось): бесцеремонно подсел, когда тот закончил диктовать свой заказ, попросил односолодовый виски «на два пальца и побольше льда». Обычно он так не пил (тем более в полдень), но ему предстоял тяжелый разговор. Стоило расслабиться без быстрого опьянения. — Кажется, позавчера я ясно сказал, что не собираюсь возвращаться к научной работе. — Ну а я совершенно точно уверен, что позавчера расслышал у вас китайский акцент. Руссо крепко сжал в руке стакан с домашним лимонадом. Затем он расслабил кисть — дно стукнулось о шелестящую скатерть — и выдавил из себя, глядя в стол: — Все в Джарре знают, что я шесть лет пробыл в Гонконге. Это не так уж и трудно выяснить. Не считайте себя Господом богом больше, чем вам дано. — Репетировали эту фразу, да? — Эстранео смотрел на опустившего глаза, как пятнадцатилетняя шпана, мужчину с откровенной иронией. — Попейте лимонад, а то в горле, видимо, пересохло. К его удивлению, Фабрицио совету последовал: осушил стакан залпом, налил себе еще и стал потягивать напиток уже более степенно. Эстранео принесли его виски: хайбол, заполненный едва ли на треть, с тремя или четырьмя большими кубиками льда. На секунду его накрыло малодушное желание одним махом выпить все, но он не мог себе этого позволить. Сделав еле заметный глоток, он отставил стакан в сторону. Электронные часы над дверью показывали двенадцать-восемь. Ему следовало вести себя так, чтобы Руссо не выскочил из ресторана еще как минимум семь минут — а там прибудет курьер. И чрезмерное употребление алкоголя никак не могло этому поспособствовать. Еще несколько минут они сидели в густой, дрожащей тишине, пока не принесли заказ. Фабрицио неспешно поглощал ризотто с креветками, когда часы на табло показали двенадцать-пятнадцать и порог траттории перешагнул курьер: с растрепанными волосами, пленкой пота на лбу, запечатанным бумажным пакетом в руках. Ренат усмехнулся и поспешил спрятать это за новым глотком виски. Курьер направился прямо к их столику — возможно, потому что они были единственными посетителями. — Сеньор Руссо Фабрицио? — полувопросительно-полуутвердительно поинтересовался он. — Это вам. Всучив пакет в руки опешившему мужчине, парнишка вылетел из ресторана. Руссо вскрыл конверт и наклонил, чтобы содержимое съехало по образовавшемуся скату. Когда ему в руки попала довольно толстая кипа подшитых листов бумаги с выдержками из рабочих дневников, Фабрицио лишился дара речи: по крайней мере, он не смог выдавить из себя ни слова гнева или неприятия. Он лишь смотрел на искаженное лицо Силаса, переименованного на западный манер. — Что так такое? — полюбопытствовал Эстранео. — Думаю, вы в курсе, — бесцветным голосом ответил мужчина, все еще крепко сжимая в руках бумаги. От его хватки и без того уродливое лицо первого подопытного, прожившего после вживления чужеродных генов — у Силаса это была белозубая куфия — больше двенадцати часов, пошло неестественными продольными складками. — Да, я-то в курсе, — Ренат довольно откинулся на спинку стула. — А вот Вендиче — нет. Пока, — многозначительно добавил он. — Впрочем, это легко можно исправить. На стол экраном к Руссо лег разблокированный телефон с открытым списком контактов. Ему ничего не говорили имена мирового судьи или прокурора Мессины. Но следующее имя не могло не произвести впечатление: «Бермуда фон Вихтенштайн» — было ровно посередине. В мафиозном мире нет человека, который бы не слышал о главе самой страшной и жестокой тюрьмы, в сравнении с которой Шоушенк — почти спа-курорт где-то среди альпийских лугов. Понятное дело, совесть каждого из них — распахнутое жерло в ад. Однако есть в их обществе личности, которые при упоминании мафиозных стражей порядка особенно беспокоятся. Оказалось, Фабрицио Руссо из их числа. Тот заблокировал телефон. — Не думаю, что это необходимо, — сказал он. — Что от меня требуется? Весь его облик неуловимо изменился за считанные мгновения: взгляд стал жестче, черты лица — резче, затвердела линия плеч. Из фигуры исчезли нервическая неуверенность и нестойкость. Теперь за столом сидел человек, который тщательно оберегает свою тайну от разоблачения и который не постесняется растворить в стакане воды цианид, если его тайне будет что-то угрожать. Он почти восхищал, но получит свою дозу восторженных восклицаний лишь когда совершит что-то полезное. — Вы ведь знаете свои промахи там, в Гонконге, — не спрашивал — утверждал Эстранео. — Знаете, как их избежать здесь. Знаете, что нужно сделать, чтобы работа была максимально эффективной, — дождавшись утвердительного кивка, он продолжил. — Так сделайте это. И он протянул руку с кольцом — для рукопожатия. Руссо наклонил ее и в коротком жесте прикоснулся губами к круглому оранжевому камню.*
Ренат лично вел машину, которая везла его и доктора Руссо домой. Тот, развалившись на соседнем сиденье, сосредоточенно смотрел в окно, выстукивая по подлокотнику на двери что-то из условного Рахманинова. Не то чтобы без такого музыкального сопровождения поездка не была достаточно удручающей. — Может, включить радио? — попытался быть вежливым Эстранео. — Не стоит, — отозвался доктор. Мерно гудел мотор, солнце, перевалившее далеко за зенит, светило теперь сзади. Водитель снял солнцезащитные очки и убрал их в небольшое углубление над зеркалом заднего вида. — Что вас интересует, доктор? — не выдержал Ренат. — Спрашивайте. Тот резко повернулся к нему. — Как вы получили выписки из лабораторных журналов? Очень животрепещущий вопрос. Ренат не преминул на это указать — впрочем, Фабрицио не обратил на это внимание. — Когда я уезжал, я все оставил организации, — объяснил очевидное он. — Все. Я не забрал ни одного черновика, господин Шан лично следил за мной, пока я собирал вещи в лаборатории. Я дал клятву, что никому никогда не помогу создать нечто подобное, я обещал, что вообще не вернусь в науку — да это и невозможно. И тут вы возвращаете мне мои выкладки, — в голосе прорезались чуть восхищенные нотки. — Как, черт возьми, вы это сделали? Ренат повернулся к доктору лицом и ослепительно улыбнулся. — Производственная тайна, сожалею. Нечего ему знать, что Эстранео выложил за эти копии — даже не оригиналы, лишь присланные по факсу отсканированные листы — и его жизнь с прилагающейся свободой деятельности почти все имеющиеся в свободном обороте деньги, оставив лишь самый минимум на начальные этапы работы. У его нового главы исследовательского отдела не должно быть от него тайн, но никак не наоборот. Он не только не повторит своих прошлых ошибок, он не совершит новых.*
Из окна кабинета в конце коридора третьего этажа было отлично видно детскую площадку: покрашенные в радужные цвета качели, горки и совсем низкие турники. На ней резвились ребята младшего школьного возраста: дети тех представителей семьи, что стали частью Эстранео давным-давно, дети тех, что пришли сами, дети тех, кто нашел здесь приют тогда, когда Абрам принимал всех без разбора, потому что вращение колеса рулетки имело гораздо большее значение. Честно говоря, Ренат понятия не имел, чем они могут быть полезны. — Дети — цветы жизни; так, кажется, говорят? — Фабрицио внимательно наблюдал за детской возней, опираясь руками о подоконник и все больше опуская на них свой вес — его очень заинтересовал подвижный ребенок с торчащими соломенными космами, что кричал как паровозный гудок. — Этот напоминает мандрагору. Его локти вывернуло под неестественным углом, что закатанные рукава халата нисколько не скрывали. Хотелось ткнуть по выпирающему суставу, чтобы новоиспеченный глава исследовательского отдела так сильно ударился подбородком о подоконник, чтобы ему выбило челюсть и заодно — всю дурость. Он привез Руссо в Мессину на следующий день после разговора в траттории. Это было две недели назад. С тех пор тот приказал построить детскую площадку под окнами его любимого кабинета и, как только она была доделана и дети начали там играть, ежедневно наблюдал за ними из окна, не морщась от пронзительных визгов и звуков потасовок. За полчаса до заката родители забирали детей, а Фабрицио уходил на задний двор, чтобы наблюдать за закатом в компании неизменного бокала с кампари. Он обещал результативность, но преуспел пока только в игре на итак не надежных нервах босса. Вряд ли это та игра, в которую играешь с удовольствием, когда имеешь дело с Ренатом Эстранео — он заставит тебя пожалеть о каждом потерянном нейроне. Только вот Руссо об этом никто не предупредил. — Вы правда так думаете, доктор? — Ну, кричит он очень похоже. Ренат рывком стал из-за стола и подошел к окну: теперь он плечом касался доктора. Дети, вымазанные в песке, играли в разрывные цепи. Они смеялись и выглядели абсолютно счастливыми; наверняка, чувствовали себя точно так же. А вот он нет. — Долго ли будет тянуться эта канитель, доктор? Он не смотрел на собеседника. Эстранео казалось, что если он сейчас не увидит в чужих глазах устраивающего его ответа, то его разорвет на сотню кровоточащих кусков — и это будет провал. Он не мог этого допустить — потому не отводил взгляда от дерева, растущего на краю площадки. — Было бы неплохо закрепить эффект, но, видя ваше нетерпение,.. думаю, мы можем приступить к основной части работы уже сегодня. — Основной части? — Да, босс, основной части, — Фабрицио направился к выходу, попутно вызванивая кого-то по рабочей линии. — Велия? Проследи за тем, чтобы во время обеда все приняли первую порцию гонадостатинов.*
Ренат хорошо учился в школе по всем дисциплинам. Он помнил из биологии достаточно, чтобы понимать, что такое гонадостатины. Поэтому он совершенно не понимал, каким образом гормоны, тормозящие половое созревание, могут помочь в создании армии генетически улучшенных солдат из толпы вечно вопящих детишек. — Доктор Руссо? — он вошел в лабораторию так стремительно и с таким выражением лица, будто его не остановило бы цунами — не то что молоденькая лаборантка, ошеломленная поведением главы настолько, насколько мог быть ошеломлен человек, работавший на Коста и наблюдавший его титаническое спокойствие и уверенность. — Да, босс, — тот повернулся с самым невозмутимым выражением, которое только смог изобразить — получилось хорошо, учитывая то, что перед этим он не удержался и закатил глаза, хоть это и верх неуважения. Эстранео стоял посреди комнаты, излучая давящую ауру недовольства. Оно было выписано на лице, ощущалось в позе, пропитывало воздух вокруг, как смрад гниющего мусора. Однако внимательный человек мог во всем этом заметить неуловимый отпечаток беспокойства, неуверенности. Фабрицио отметил и сделал мысленную заметку. Стоило иметь это в виду в дальнейшем. — Я понимаю, как работают гормоны. Для чего нужны гонадостатины тоже имею представление. Но не понимаю: зачем? Мне нужны солдаты, а не жители Неверлэнда! — Успокойтесь, босс, — произнес Руссо самым успокаивающим голосом, на который только был способен. — Уверяю, что данный гормональный курс — один из ключевых этапов подготовки вашей армии. — И как так получится, что толпа детишек станет армией, способной вернуть Эстранео то, что ее по праву? — Много ли предателей стало в семье после того, как ее исключили из Альянса, босс? Неожиданно. Эстранео всегда тщательно чистил списки погибших в семейной базе данных после того как разбирался, к какой категории их отнести: погибшие за правое дело, предатели, неизвестные. О них помнили только близкие — если они были — молча лелея свою память и скорбь. Никто не знал точного числа мертвецов, поселившихся на семейном кладбище за последние полгода. Оттого еще более неожиданно. — Ни за что не поверю, что вы не знаете. Наконец, справившись с собой, Ренат смог ответить: — Достаточно. И за одним безликим словом спряталось так много: боль от предательства, неукротимая ярость и твердое намерение все изменить. — Это неизбежно, — сказал Фабрицио. — Они взрослые люди и заботятся в первую очередь о собственном благополучии. Их интересы всегда были, есть и будут выше ваших и вашей семьи. — Эстранео — их семья! — Ренат не мог отреагировать иначе. — Это предательство. — Эстранео подводила их под монастырь, — отрезал Руссо. — Это попытка выжить. — И где они сейчас? Мертвы. Повисла тишина. С этим трудно было поспорить — вообще трудно спорить с правдой. А еще Руссо не знал, как вывести разговор на то, что действительно важно. — Как и все мы когда-нибудь. Это не то, что важно сейчас, — Фабрицио говорил это и понимал, что любые его слова сейчас не имеют значения: босс в десятом поколении начал пестовать свою попранную честь и ему все равно на работу и все то, что заставило его появиться в лаборатории. Однако он смог его удивить. — Верно, — Ренат выдохнул и посмотрел на доктора — вновь собранный и деловой, спокойный и невозмутимый, каким он и должен быть. — Значение имеет ваш план работы. Излагайте, доктор. Осознавая, чем чревато возвращение к затухшему разговору, Руссо начал: — Вы сами прекрасно знаете, сколько стало предателей за этот период. Они заботились о себе. Я знаю, что вы заботитесь о своих людях, но об этом нужно постоянно напоминать. Нужно. Но не детям. Дети — преданнее, покладистей и беспроблемней в тысячу раз. Вы сами убедитесь в этом, когда они принесут вам головы Девятого Вонголы и всех глав верхушки Альянса. Позвольте мне начать работать над этим. — Работайте, доктор. Эстранео не выглядел впечатленным. Что ж, у него есть время доказать свои слова.*
Спустя неделю после начала первого гормонального курса доктор Руссо назначил первый курс CRISPR-Cas. Эта система не была широко известна среди мафиозной врачебной элиты: широко используемая в генной инженерии, в их глазах она была откровенно бесполезна для мафиозных будней. К счастью, во время своего становления как ученого Фабрицио не принадлежал к группировке мафиозных врачей. Он изучал систему CRISPR-Cas и до сих пор видел за ней будущее.*
Его докторская привлекла внимание Триады почти сразу после публикации. Работа, касающаяся лечения наследственных заболеваний в пренатальный период с помощью системы CRISPR-Cas мутировала в нечто, достойное нацистской Германии и их концентрационных лагерей. Он пришел в натуральный ужас, когда узнал их замысел. Еще больше его шокировало, что именно его работа натолкнула их на это. Он не собирался с ними сотрудничать. До этого он не имел никакого отношения к мафии и связываться с ней не собирался, хоть и знал о ней больше чем должно, как и всякий сицилиец. Разумеется, его планы никого не волновали. Руссо был благородным человеком хотя бы по той причине, что воспитывался на классической литературе, где люди прошлого гораздо более благородны и мужественны, чем их наследники в XXI веке. Мать пыталась привить ему любовь к произведениям Гете и Шиллера, отец подсовывал книги Драйзера, в то время как сын зачитывался приключениями героев Дюма или Гюго. Однако все его благородство, впитанное через ровные печатные строчки, не стоило и ломаного гроша, когда его поставили перед очень простым выбором: жизнь или не самые этичные с научной и гуманистической точек зрения эксперименты. Муки совести ничего не значат, когда в руках твоих — шприц или скальпель. За пять с половиной лет методом проб и ошибок Фабрицио добился полного приживания фрагментов чужого генома в человеческом. Он мог получить любой эффект, необходимый для изменения организма. Только чаще всего подопытные не проживали и недели после операции. Заметив взаимосвязь между возрастом и продолжительностью жизни после цикла инъекций CRISPR-Cas, он как глава экспериментальной группы дал добро на участие в эксперименте паре несовершеннолетних. Пара шестнадцатилеток, которые готовились для участия в эксперименте в ближайшем будущем, перенесли курс лучше, чем все до них. Не было побочных эффектов, осложнений в реализации новых участков генома стало меньше. Это был успех. Тем удивительней, что Руссо чувствовал себя чуть более отвратительно, чем обычно.*
Еще примерно полгода ушло на то, чтобы сгладить все шероховатости. Определились оптимальная возрастная группа испытуемых, особенности гормонального фона во время и особенно до курса, широта действия системы. Со всеми этими выкладками Фабрицио вполне мог величать себя Господом Богом. Он попросил билет до Катании. Даже отбросив мелочи вроде тех, что его документы, банковская карта (впрочем, наверняка уже недействительная) и по сути жизнь находились в руках господина Шана, никто в адекватном состоянии не мог представить, что именно доктор попросит в благодарность за хорошо проделанную работу. В Гонконге он нашел дело всей своей жизни. Ни один не мог помыслить, что такой ученый как он захочет все бросить, оставить за спиной, сбежать, неважно — от смены глагола это не становилось менее отвратительным. По крайней мере, в глазах членов Триады все выглядело именно так. Фабрицио не собирался никого переубеждать. Он свою работу сделал. Руководить запуском конвейера по штамповке малолетних убийц со сверхспособностями он не собирался. С него достаточно отвратительных с его точки зрения моральных послаблений. Удивительно, но Шан понял. Господин присутствовал в лаборатории все то время, что Руссо собирался. Он следил за тем, как доктор каталогизирует собранную за шесть лет работы информацию, как составляет рекомендации своему преемнику, как раскладывает черновики в аккуратные стопки на своем рабочем столе. Разумеется, ему запрещалось забрать с собой в Италию хоть что-то, касающееся эксперимента. Все копии выкладок, все лабораторные журналы, все фотоматериалы — все оставалось в Гонконге. Сама идея развития эксперимента оставалась тут — в небольшом кабинете, в котором за ним постоянно следил нарисованный на стене Будда (и камеры на месте его глаз). Если Триада засечет подозрительную деятельность в кругах своих западных коллег — что ж, господин знает, кого нужно убрать в первую очередь. Когда Фабрицио выбросил последнюю засохшую ручку, господин Шан отделился от стены; когда тот направился к выходу, он отправился за ним. — Вы уверены, что хотите уехать, доктор? Дорога в большую науку вам заказана, — от новой жизни Руссо отделяло шестьдесят метров присыпанной красным песком садовой дорожки, когда Шан, наконец, заговорил. — Да, я хочу уехать, господин, — Фабрицио повернулся лицом, стараясь говорить уверенно — так, как он себя сейчас совершенно не чувствовал. Песок причудливо блестел в алых отблесках закатного света. — Это самый красивый закат, который я видел за долгое время, — разговор поменял направление настолько стремительно, что доктор даже не смог толком отреагировать. — В Италии таких не будет. Руссо посмотрел на небо. — Я буду наблюдать.*
Фабрицио умиленно смотрел, с какой роботизированной четкостью медсестра выполняет внутривенные инъекции: подготавливает оснащение, пальпирует вену, проводит непосредственно манипуляцию, не забывая с улыбкой заговаривать детишкам зубы. Велия вообще была довольно способной: исполнительная, наблюдательная, очень памятливая девочка. В личном деле сказано, с отличием закончила Туринский университет по специальности медицинская фармакология. Ему было непонятно, что она делает в мафиозной семье, еще более непонятно — почему до сих пор прозябает на незначительной должности медсестры. Это было несправедливо. — Что ты здесь делаешь? — что ж, это было грубо. Велия оторвалась от воркования с вихрастым светловолосым мальчишкой, чьи огромные глаза были полны какого-то первобытного ужаса. На их лицах было выписано недоумение. Последние полчаса доктор молчал, следя за дозировкой препарата, который она колола бедным запуганным детям. — Здесь, в лаборатории, — уточнил Руссо, подсознательно улавливая, что все равно говорит что-то в корне неверное. — Я читал твое дело, могла бы работать в Турине. Косметические фирмы сейчас готовы убить за хороших фармакологов. Медсестра улыбнулась и наконец отпустила руку окончательно сбитого с толку ребенка. Тот вскочил, но не бросился к выходу: его никто не отпускал. Мужчина махнул рукой в сторону двери, почти поспешно. — Он был последний? — Да, Джошима, — она сосредоточенно раскладывала ампулы по коробкам и зачем-то добавила: — Мой племянник, — и добила: — сын моей сестры. Дальше она убиралась в молчании.*
Стабильность — признак мастерства; или смерти. Нет кардиограммы ровней, чем у мертвеца. Это всем известный факт. Руссо чувствовал леденящий холод топора палача у себя на загривке, стоя в кабинете в конце коридора третьего этажа под препарирующим взглядом босса. Он неуютно повел плечами, Ренат поднял бровь. Иррациональное раздражение закипело в крови, разгоняя жидкость по сосудам, заставляя сердце сокращаться; идеально-стабильная кардиограмма мертвеца изломалась в косую линию плеч. Холод исчез, освободив место красному жару перед глазами. — По вашему требованию мы приступили к основной фазе проведения эксперимента, курс проходит стабильно, у участников эксперимента побочных эффектов не выявлено,.. — монотонно зачитывал Фабрицио строчки выписки из лабораторного журнала, что повторялись почти каждый день, пока не получил кипой подборок из прошлого лабораторного журнала по лицу. — Когда вы начнете настоящую работу, доктор? Оскорбленный отсутствием должной реакции на его пусть и довольно скромные литературные таланты, Руссо швырнул свои прошлые потуги в деловом письме на стол. — В данный момент мы продолжаем первый этап работы, лекарство накапливается, позже мы сможем приступить к непосредственному улучшению определенных характеристик участников эксперимента. От тяжелого взгляда Эстранео к Фабрицио вернулось ощущение топора у загривка. — Работайте, доктор. Тот выдохнул.*
В косом взгляде солнца плавали пылинки, Руссо отгонял их карандашом, как шпагой. Пылинки были увертливей, и это бесило. Доктор швырнул карандаш в стакан к собратьям, опрокидывая его и покрывая документы графитовой пылью и деревянной стружкой. Все шло наперекосяк — по крайней мере в его голове. Это немало, если ты непризнанный гениальный ученый с сомнительными экспериментами, или сомнительными моральными устоями, или крайне сомнительным согласием прошлого работодателя. Когда это и первое, и второе, и третье — это патология, что грозит стать летальной. Фабрицио очень не хотел умирать.*
Часики тикали, время шло, работа стояла на месте. Фабрицио тянул время как мог, сам не зная, почему. Руссо зверел, дети понемногу приходили в себя: становились расслабленней и веселей. Их веселые крики с детской площадки и из игровых комнат навевали мысли о наркотическом трипе: в этом особняке нельзя испытывать положительные эмоции, если ты не под экстази. Руссо прятал таблетки на верхних полках — чтобы не доставали дети и чтобы не достать самому.*
Гром грянул двадцатого августа. Ренат приближался к лаборатории с неумолимостью палача. Стоя перед панорамным экраном, Фабрицио следил за ним по сменяющим друг друга камерам и чувствовал, как лезвие топора выскабливает кожу. Он не мог пошевелиться: дернуться, отодвинуться, помешать; лишь смотрел, лишь ощущал отделение головы от тела. Курица может двигаться без головы до десяти минут. Интересно, он успеет закончить первый этап работы, прежде чем его декапитируют? Через сорок четыре секунды его затылок онемел под препарирующим взглядом. — Доктор Руссо? Доктор Руссо, как глава семьи я отстраняю вас от работы. Вы должны проследовать за этими господами. На последней камере мелькнули пепельные вихры третьего молодцеватого вида детины в лабораторном халате — одного из тех, что полученное среди путаной сети улочек бедных кварталов Мессины умение бить морды довел до совершенства на бойцовских полигонах. Санитар карцера минус третьего уровня — того, с которого обычно не возвращаются не амебным дегенератом, не способным удержать ложку. Уж лучше бы отрубили голову.*
Ему выдали альбомные листы и набор цветных карандашей из шести штук, в узкой картонной упаковке веселенькой желтой расцветки. Это почти смешно — неужели не боятся, что застанут его с деревянными огрызками в запястьях во время очередного утреннего обхода? — но гораздо больше унизительно. Нет, не боятся, — понял Руссо, когда осознал себя расписывающим план вживления основных волчьих характеристик в геном остро заточенным зеленым карандашом.*
Удовлетворение расползалось по телу вместе с теплом: теплый сентябрьский вечер, бокал односолодового с двумя кубиками льда, усердная работа исследовательского отдела; детишки, что скалили заострившиеся зубы, привязанные к койкам, детишки, что, щуря воспаленные глаза с покрасневшей от бесконечных уколов кожей вокруг, попадали дротиками в цель с двухсот семидесяти пяти метров, детишки, что ломали деревянные планки, зажав их между большим и указательным пальцами. Все снова становилось хорошо, Ренат это чувствовал — так пел виски в его венах. Как жаль, что он не знал, что виски, как сирена, нашептывает лишь ложь.*
Тем временем Велия, сцепив зубы, смотрела, как ее племянник в очередной раз сплевывает кровь и прожигает ее начальство ненавидящим взглядом. — Считывание обличья волка прошло успешно, я не понимаю причину задержки проявления характеристик, — стоящая рядом Мадлен торопливо фиксировала все, что происходит — сейчас, когда не происходило ничего, она лишь раз за разом тыкала карандашом в центр листа. Бумага хрустела, Кен скрипел зубами, Велия кусала губы. Время шло. Изменений никаких не было. Мальчишке снова прилетело по лицу в тщетных попытках пробудить запертого в измененных цепочках ДНК зверя. Несколько часов спустя Чикуса смотрел на друга, избитого до омерзительно-черных, отвратительно заметных даже на смуглой коже гематом. Куски помертвелой плоти пульсировали под его пальцами, холодными и влажными от пота. Волосы, склеенные кровью, потемнели и торчали в разные стороны. Лишь зубы, сахарно-белые, мелькали светлым пятном, когда Кен растягивал разбитые губы в подобии улыбки. — Очень больно? — Чикуса потянулся смахнуть кровь над губой. Кен шутливо щелкнул зубами и неожиданно прокусил палец до мяса. Они никому не рассказали об этом.*
Глаза у Чикусы были — ярко голубые, как озерная глубина. Они у него были большие и круглые, как блестящие голубые пуговицы. А кожа вокруг сухая, ярко-алая, почти неживая. Ему раз в пять дней делали подкожные инъекции, после которых глаза слезились еще несколько часов, зрение размывалось, а веки тяжелели. Глаза у Чикусы стали — темно-фиолетовые, как жидкость в ампулах, с нависшими веками. И сам он стал выбеленный, как саван покойника. И внутри он стал пустой, помертвелый, как этот самый покойник; но со стопроцентным зрением, меткостью и ловкостью на пределе человеческих возможностей и умением вырабатывать яд малайского крайта через слезные железы. Смотря, как тело Тони выносят из игровой, Какимото радовался, что внутри у него лишь пустота и яд. Раньше, когда он прижимал к себе плачущую Юки, и слезы его падали на впавшую щеку подруги, яд выходил наружу. Юки Мори вынесли из игровой через два дня.*
Когда маленького мальчика отправляли в ад, ему было страшно. В аду было больно. Когда он вернулся, стало невыносимо: слезы не текли из пересаженного глаза. Из глазницы вытекала кровь, спускаясь к подбородку и марая воротник футболки. Двумя часами позже он прижимался к своему другу и пачкал ткань его рубашки своей промокшей насквозь одеждой. Тот молчал и ерошил волосы на затылке, когда маленький мальчик спрашивал, за что так с ним. — Андреа,.. — наконец вздохнул Ланчия. — Нет, — покачал головой Мукуро Рокудо. — У меня больше нет этого имени.*
Чикуса чувствовал, как пустота внутри заходится в морозной дрожи каждый раз, когда Кена забирали из игровой. Его светлые волосы давно уже стали каштановыми — полумрак, создаваемый энергосберегающими лампами, скрадывал рубиновую красноту. Но никакая темнота не могла скрыть искаженные постоянным звериным оскалом черты лица. На лице друга стали обозначаться мимические морщины. Ему было восемь. Какимото задумчиво играл с йо-йо. Ему пока что было семь. Не то чтобы это что-то меняло, учитывая то, что игрушка была окроплена его слезами.*
Кен выдернул из руки друга йо-йо. Кожа моментально воспалилась, но он не обратил на это внимания. Обратил внимание Чикуса, поднял голову и — замер: Джошима был весь в крови, но без ран. Хотя их легко можно было не заметить за потеками алой жидкости, равномерно пропитывающей одежду. — Все никак не мог до тебя дозваться, — буднично заявил тот и попытался «прогулять пса»; разумеется, у него ничего не вышло. Чикуса отобрал йо-йо и показал, как надо; когда Джошима протянул руку со странными, длинно-острыми ногтями к игрушке, спрятал ту в растянутом рукаве безразмерной кофты какого-то лаборанта — футболку пришлось сжечь, когда на нее попали слезы после одной особенно болючей операции. Кен окрысился и вцепился резко отросшими зубами ему в руку, ровно в середину предплечья. Кровь брызнула в разные стороны. Оттаскивали его вчетвером. Через час прибежала Велия. — Ты прости его, — сказала она. — Он не специально, — добавила она, кусая губы. — Это все эксперимент. Сам Кен никогда не поступил бы так. Он просто не ведал, что творит, — попыталась объяснить она, запакованная в ненавистный белый халат. Какая же она отвратительная — подумал Какимото и случайно задел девушку йо-йо. Кена привели через несколько часов, полностью избитого, но в чистой одежде. Так Чикуса понял, что кровь была чужой — гематомы чернели хуже угля, крови в детском организме просто не хватило бы. — Какипи. — произнес он. — Извини. Велия должна была тебе все объяснить, но ты все равно извини. Не знаю, что это было. — Ничего, — Чикуса покачал перебинтованной рукой. — Мир? — преданно заглянул в глаза Джошима; воображение пририсовало другу собачьи уши и виляющий хвост — клыки уже имелись. — Мир. — Я чего спросить тогда хотел: чем занимался? — Кен уселся рядом и отбил на повязке какой-то ритм: не то Имперский марш, не то собачий вальс. — Прогуливал пса, — Чикуса стряхнул чужую руку.*
Мукуро Рокудо получил в аду новое имя, новые способности и новый характер. Раньше его не волновало, в каком мире он живет. Да и не был он плохим, его мир: вкусная еда, уютная комната с мягкой кроватью, взрослый наставник, считающийся самым сильным человеком северной Италии. Не жизнь, а сказка для восьмилетнего ребенка. Потом восьмилетний ребенок чуть не умер в аду, и он понял, что что-то не так. С адом? — с адом все было в порядке: огонь, лава и почему-то лотосы, совсем не вписывающиеся в картину; но огонь и лава были по канону. С миром? — и тут мальчик, с чьим именем порядком поиздевались в аду, задумался; себя он как причину проблем, понятное дело, не рассматривал. Он думал, пока в аду перекидывали буквы, как в блестки в снежном шаре; думал, пока лотосы обвивали тело крепче материнских объятий; думал, пока не закровил пересаженный глаз. Алой вспышкой вспыхнула боль, и тогда Мукуро понял: с миром что-то не так, с миром надо что-то делать. Следующей ночью он нашел трезубец под подушкой. Раздобыть беретту в мафиозном клане — по определению не могло быть проблемой.*
Впервые за долгое время Кен проснулся не оттого, что ему нужно было на опыты, и не потому, что его разбудил педантичный Какипи, а от режущего запаха крови. Металлический привкус забивал ноздри, вязал на языке. Было отвратительно. Он открыл глаза, чтобы тут же закрыть их обратно. Кровь была везде: капала с потолка, текла по стенам, разливалась под ногами, как море. Подобное обычно устраивал он, когда под действием двойной дозы адреналина выходил из-под контроля. За такое его избивали до полусмерти и притаскивали к Чикусе, больше не к кому. Велия умерла из-за первого раза, когда он спятил. — Какипи? — несмело позвал Джошима, осматривая комнату. — Чего тебе, Кен? — просипел, не отрываясь от подушки, Чикуса. — Как долго я пролежал в отключке? — Сегодня еще не было опытов. — Тогда я вообще ничего не понимаю. Посмотри. Чикуса осмотрелся, свесил руку, провел пальцами по полу. Кончики пальцев окрасились в алый. Он почувствовал, что крови так много, что она топит пустоту внутри него в своей красной густоте. Какимото пошел в лабораторию. Там было больно, но можно было поискать ответы. Ответ стоял посреди комнаты с окровавленным трезубцем в руках. — Ку-фу-фу. Я так и думал. Этот мир не стоит ничего. Давайте уничтожим его... — он начал снимать повязку с глаза; содрав этот кусок несвежего бинта, повернулся к ним. — Вы пойдете со мной?