Роберт улыбается

Роберт улыбается. Все должно быть именно так. Правильно. Справедливо. Честно. Рафинья шлепает его полотенцем по пояснице, задорно смеется и убегает, на ходу выкрикивая что-то отчаянно веселое, отчего у всей команды губы непроизвольно растягиваются. Мюллер слегка прищуривает глаза и, чуть ли не мурлыча, предлагает где-нибудь собраться-посидеть-отметить. Лам осуждающе осматривает всю команду, предпринимая единственную попытку остановить назревающее безобразие, но слишком быстро сдается, благословляя незапланированную попойку. Роберт отказывается, ссылаясь на ждущую его дома жену, только вернувшуюся с соревнований. Все должно быть именно так. Праведно. Верно. По-настоящему. Все смеются, похлопывая Роберта по плечу и многозначно подмигивая ему. Кажется, кто-то очень глубоко и без шансов под каблуком. Гётце хмурится, резко хлопая дверцей шкафчика, нарушая сложившуюся идиллию, нервно перекидывает спортивную сумку через плечо, нацепляя наушники и предупреждая, что будет ждать на улице. Марио знает, что Анна вернется только через неделю и что сегодняшняя улыбка Левандовски как никогда фальшивая — выученная, неживая. Он намеренно задевает плечом Роберта, проходя мимо, ловит его удивленный взгляд и еще больше хмурится, хотя, казалось бы, куда еще больше. — Он не хотел, — шепчет Марио, намеренно не уточняя, кто этот он. Зная, что Роберт поймет. Зная, что не поверит. Роберт выходит из раздевалки последним, наконец-таки спокойно проветривает легкие, стирая эту дурацкую улыбочку с лица — ни разу не тянущую на Голливуд, но вполне прижившуюся здесь в Мюнхене. Он добирается до своей квартиры неожиданно быстро, миновав все пробки и всех фанатов. Все должно быть именно так. Алкогольно. Горько. Болезненно. Роберт пьяно смеется, чувствуя себя последним алкоголиком на свете, топящим свое маленькое личное горе в виски. Сегодня можно и в хлам. Он сидит в темноте — свет попросту не нужен, будет резать глаза — и вслушивается в шум автострады за окном. Кто-то сигналит рьяно и раздраженно, видно, опаздывая куда-то. И Роберт тоже понимает, что опоздал. Потому что выжжено все. Потому что дальше — жить в плену ошибки. Потому что сейчас чертовски холодная осень, а греть его будет только чай. Маленькие дети умирают, когда перестают верить в сказки. В нем, кажется, умер старик. Он чувствует, что предает самого себя, излишне надеясь на лучшее, жадно цепляется за надежду, усматривая то, чего нет. В том, что есть. И эта улыбка Марко перед началом матча, этот их невыносимо родной жест и даже это легко объятие — льстивая-фальшивая-сладкая-ложь. В морщинистых чувствах Ройса уже осел иней. — Не простил, — горько шепчет Роберт, убирая куда подальше почти пустую бутылку виски. Ему хочется чая. Горячего крепкого чая с малиной. Чтобы согреться. Ему хочется Марко. До дрожи, до коликов, до съехавшей крыши. Чтобы причаститься. Он заваривает себе чай — не черный, зеленый, добавляет туда варенье — не малиновое, вишневое. Ему смешно от того, что даже здесь все идет абсолютно не так. Марко не обнял его после матча в ответ, скривил лицо в непонятной гримасе и прошептал слова, отчетливо разрубившие. — Не надо, Роберт. Меня есть кому утешить. Он улыбнулся, потому что готов был разрыдаться на месте. Роберт подошел к нему еще раз в отчаянной попытке сделать хоть что-то. И провел по волосам, таким болезненно-любимым-светлым-ершистым-волосам. Он почувствовал на себе взгляд Марио — обеспокоенный, затравленный и бесконечно понимающий. И улыбнулся ему в ответ. Роберт Левандовски ощущает себя главной звездой в цирке уродов: вообще-то, в жизни у него все просто отвратительно, но сейчас он стоит на сцене перед толпой зрителей, впивающихся в него ироничными взглядами. Им весело. Ну раз так... Он опять улыбается.