* * *
Эта осень в Чизвике почти ничем не отличалась от десятка предыдущих, которые помнил Габриэль; почти ничем, кроме того, что впервые он возвращался домой без брата. Уже на пороге отец неожиданно резко остановился, решительно упираясь рукой в косяк и преграждая тем самым Габриэлю путь. Тот бросил на него недоуменный взгляд — Бенедикт выглядел так, словно боролся сам с собой, с чем-то внутри себя. Наконец, он, нарочито избегая смотреть на сына, выдавил через силу: — Ты понимаешь… осознаешь, что все, что сказали твой брат и эта женщина — правда? Габриэль понимал, что за этим вопросом, который так тяжело дался отцу, скрывалось гораздо большее: и боль от предательства Гидеона, и страх перед болезнью, возможно, даже стыд за то, что он так долго пытался скрыть от сыновей и что выплыло столь неприглядно, страх, что теперь он останется один. Габриэль знал и то, что гордыня отца никогда не позволит тому сказать все это вслух, или, более того, просить прощения за совершенное. На самом деле, ему и самому было бы нелегко говорить об этом, так что он просто сказал единственное имевшее значение. — Да, отец. Я понимаю тебя.* * *
Габриэль намеревался оставить вещи — по большей части, оружие, с которым он не расставался, ничего другого ему не было необходимости брать в собственный дом — в комнате и сразу направиться в библиотеку. Однако было необходимо раздать указания слугам, и было непохоже, что отец собирался этим заниматься, так что ему пришлось задержаться. В результате до библиотеки он добрался только поздно вечером. Габриэль невероятно устал за последние две недели, вымотался физически и морально, но все накопившиеся у него вопросы он не мог задать ни отцу, ни, тем более, кому-либо другому. Кроме того, он не собирался сидеть сложа руки, несмотря на то, что отец, казалось, уже сдался и был готов начать складывать себе погребальный костер. Это, пожалуй, даже раздражало — Габриэль не привык видеть его таким; его отец был самоуверенным, сильным и деятельным, но никак не тем, кто опустил бы руки, даже толком не попытавшись ничего исправить. В конце концов, отец просто заболел, ничего более. И Мортмейн знал средство, которое могло бы ему помочь — знал, несмотря на то, что не был ни магом, ни нефилимом. А у Габриэля было гораздо больше возможностей исправить положение — по крайней мере, так казалось ему самому. Если бы только это не было так грязно, если бы только не было так опасно открывать правду, если бы только они могли обратиться к Безмолвным братьям… Габриэль раздраженно тряхнул головой, прогоняя несвоевременные и ненужные мысли: не было никакого толку думать о том, что могло бы быть, когда приходилось справляться с тем, что уже произошло. В библиотеке его ждал еще один сюрприз. Бенедикт всегда следил за порядком в ней, сам расставлял книги, так, как ему было удобно, не допуская до этого дела слуг; кроме того, он обычно оставлял в библиотеке некоторые не особо важные документы и письма. Сейчас же там царил непривычный беспорядок: на столе вперемешку лежали стопки бумаг, кое-как придавленные пресс-папье и чернильницами, открытые книги, некоторые из которых были перевернуты страницами вниз, валялись практически повсюду — на столе и даже под ним, на креслах и стульях. Было похоже на то, что кто-то упорно и спешно искал здесь нечто определенное, но это попросту не мог быть никто, кроме… — Отец? — позвал Габриэль, услышав негромкие шаги за одним из стеллажей. Ему почудилось, что он слышит не то бормотание, не то негромкое рычание. Он, было, вздрогнул и схватился за кинжал, но спустя секунду узнал голос и, едва не рассмеявшись от облегчения, заглянул за угол книжного шкафа. Бенедикт стоял спиной к нему, опершись одной рукой на стол, а другой быстро переворачивая страницы лежащей перед ним книги. Было непохоже, чтобы он читал — разве что быстро просматривал уже знакомую информацию в поисках чего-то конкретного. Он замер на секунду, потом резко развернулся и шагнул к сыну. На его лице застыло выражение раздраженного недовольства, как у человека, которого ради чего-то незначительного отрывают от дела жизни и смерти. «Да так ведь и есть. Это и есть дело жизни и смерти», — горько подумал Габриэль, и от этой мысли его заволокло липким страхом. "Хотя, возможно, отец как раз не сдался, раз он пришел сюда. Возможно, он как раз пытается что-то сделать." — Что ты здесь делаешь, Габриэль? — в голосе Бенедикта было лишь нетерпение. — Подумал, тебе понадобится помощь. Вдвоем куда быстрее… — Нет, — резко оборвал его Бенедикт. — Прости? — Габриэль не ожидал такого категоричного отказа. Ему казалось настолько ожидаемым и логичным вместе искать способ спасти отца, что он, было, решил, что его реакция относилась к чему-то другому. — Это не твое дело. Забудь. Занимайся своими делами, — Бенедикт сверлил его внимательным взглядом, неподвижно замерев у стола. Габриэль понял, что он что-то там прячет. И его словно окатили ледяной водой, поток едва сдерживаемой злости на отца за все, что тот сделал, за все, что тот скрывал, наконец, прорвался — не криком и бешенством, не упреками, а холодной яростью, которая заставила его подлететь к столу и грубо оттолкнуть мужчину в сторону. Его взгляд едва успел выхватить пару слов и рисунок демона в книге, прежде чем отец вырвал ее у него из-под носа. — Что ты… — Бенедикт выглядел скорее удивленным, чем рассерженным; даже в свете последних событий он не ожидал от сына грубости. — Что я делаю?! Это что ты творишь, отец? Почему после всего, что случилось, у тебя все еще есть тайны от меня? — резкие слова срывались с языка Габриэля одно за другим. Это, пожалуй, был первый раз, когда он кричал на отца, но остановиться и взять себя в руки уже не получалось. — Почему ты все еще мне не доверяешь? Разве не я остался рядом с тобой — единственный? — последнее прозвучало скорее горько и разочарованно, но гнев все еще бурлил в нем, и Габриэль почти неосознанно рванулся, пытаясь попросту выхватить у отца книгу. Бенедикт отступил назад, отстраняясь, но Габриэль крепко перехватил его руку чуть ниже локтя. Бенедикт вскрикнул — еще более страшно, оттого что неожиданно; завопил от боли, и Габриэль отшатнулся, ничего не понимая. Только тут он, наконец, увидел то, от чего его замутило от ужаса и отвращения и от острой боли и вины одновременно. Рукав тонкой рубашки Бенедикта задрался, и там, где Габриэль схватил его, пальцы, словно в мягкую глину, вошли прямо в руку отца, сминая кожу, как мокрую бумагу. Плоть в этом месте почернела, а там, где ее касалось фамильное серебряное кольцо Габриэля, выглядела прижженной и дымилась. Уже виденные ранее Габриэлем темные пятна спускались ниже, к запястью, но их стало намного больше. Не успел Габриэль ничего сделать, как Бенедикт, тяжело дыша и закусив губу, чтобы сдержать крик, резко отдернул руку. Брызнула не кровь, нет — из раны потекло что-то черное, напоминающее гной, вперемешку с белесой слизью. Она же, холодная, густая и склизкая, стекала теперь по пальцам Габриэля, и страшнее причиненной отцу боли и терзающей его теперь вины было тошнотворное омерзение, такое, что хотелось не то, что вытереть руку — отрубить ее и прижечь серебром. Он призвал на помощь все свое самообладание, чтобы не позволить себе хотя бы первое. Пахло палёным и гнилью одновременно. Бенедикт одернул рукав, пряча отметины. Габриэль невольно проследил за его движением взглядом — капли склизкой массы стекали по запястью отца на обезображенные черными пятнами пальцы. Тот, на который было надето такое же, как у Габриэля, кольцо, был обожжен прямо под ним и ожог сочился кровью. — Ради Ангелов, сними его! Бенедикт поймал его взгляд, и, скривившись, пробормотал, похоже, обращаясь больше к самому себе: — Ангелы мне больше не заступники… — Отец, прошу тебя… — Чего ты хочешь?! — все же не выдержал тот, повышая голос и почти срываясь на крик. — Чтобы я не носил его больше? Думаешь, я теперь не имею на него права? Да ради Ангелов, — Бенедикт нервно и зло усмехнулся, осознав, что повторяет слова сына, — забирайте! Кольцо дымилось и обжигало мужчину, пока он с яростью сдирал его, застрявшее на опухшем пальце. Габриэль хотел бы оборвать его, убедить, что не считает его недостойным имени Лайтвуд, что он с ним, потому что любит его, но слова застревали в горле, и он не чувствовал ничего, кроме пугающей пустоты. — Отец, твоя рана, — его голос мог бы сойти за спокойный, не будь он таким слабым. — Позволь мне нанести иратце. — Мою рану, — ядовито проговорил тот, — только что прижгло серебром, если ты не заметил. Что же в таком случае, как ты думаешь, сделает руна? — Хотя бы перевязать, — пробормотал Габриэль. — Уходи, — оборвал его Бенедикт. — Отец… — умоляюще начал тот, но замолчал под холодным взглядом. Когда утром Габриэль вернулся в библиотеку, там уже царил идеальный порядок, а сам Бенедикт заперся у себя в кабинете. Габриэль скользнул рукой по прохладным гладким корешкам и наугад вытянул первую книгу. С чего-то надо было начать, хотя он и подозревал, что теперь нет ни шанса найти хоть что-нибудь.* * *
Гидеон пришел на третью ночь — забрался по оплетавшему стены дома плющу прямо в распахнутое окно спальни Габриэля, как если бы они все еще были просто мальчишками и собирались опять втайне от отца засиживаться допоздна за книгами и разговорами. Поймав на себе внимательный взгляд из темноты, он замер, а потом уселся на подоконник, формально оставаясь вне этой комнаты, вне этого дома, словно стал чужаком, который не имел права войти. На некоторое время повисла тяжелая тишина, нарушаемая только приглушенными звуками с улицы. — Похоже, все гораздо паршивее, чем я думал, если ты до сих пор не кинулся на меня с кулаками, — наконец выговорил Гидеон, отводя взгляд. — Ты не представляешь, насколько, — устало отозвался его брат, сидя на кровати, привалившись спиной к стене и неотрывно смотря перед собой — словно боясь, что противоположная стена рассыплется, стоит ему отвлечься. Гидеон промолчал, ожидая, что брат сам продолжит, и не ошибся — тот заговорил спустя пару минут, впрочем, так и не посмотрев на него. — Он болен, Гидеон, очень болен, и это заметно. Я никогда не видел, да и не думал, что увижу нашего отца слабым, отчаявшимся и паникующим, но сейчас дело обстоит именно так. Он не знает, нет — мы не знаем, что делать. Я хочу помочь ему, но он не позволяет. Он забрал все книги, в которых говорится об этой дряни, в свой кабинет. Гидеон, если бы ты только посмотрел что-нибудь в библиотеке Института, это могло бы… — Габриэль, — мягко перебил брата Гидеон, и тот мгновенно замолчал. — Габриэль, в этом нет никакого смысла. — Но Мортмейн… — Мортмейн обманывал отца, и вы оба уже тоже поняли это, иначе искали бы его, а не информацию в книгах. У Мортмейна с самого начала не было лекарства, кроме того, что он присылал. — Что же мне делать? — обреченно прошептал Габриэль. — Любым своим действием я невольно делаю только хуже, и я уже начинаю бояться. Бояться что-то делать, бояться бездействовать, бояться за него, и, Гидеон, я, кажется, начинаю бояться его. Он, наконец, обернулся и тут же оказался в объятиях неслышно подошедшего брата. У него не было ни сил, ни желания его отталкивать, он просто позволил Гидеону сесть рядом, наслаждаясь его теплом и поддержкой, и продолжил, чувствуя, как сдавливает горло от тоски и боли. — Он не в себе. Он запирается в своем кабинете и почти не выходит целыми днями. Каждое утро я подхожу к его двери, и каждый раз мне страшно, что он ничего не ответит на мой оклик, ты понимаешь… не ответит, и мне придется открыть дверь руной. И что я найду там тогда, Гидеон? — голос у Габриэля сорвался. Он со злостью сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони. — Габриэль, после того, что он сделал, ты не обязан… — Не говори мне, что я должен и чего нет! Не тебе об этом судить! Не говори о том, что он сделал. Он наш отец, и это единственное, что имеет значение! — Габриэль, он фактически убил нашу мать, — голос Гидеона оставался спокойным, но было заметно, каких усилий ему это стоило. Он отстранился, но Габриэль все равно не видел в темноте его лица. — И он умирает, — выдохнул сквозь зубы Габриэль, и неожиданно даже для себя перешел на крик. — Он наш отец и он умирает, черт возьми, как ты не понимаешь! Он мучается, сходит с ума, агонизирует от боли, а ты не видишь этого, потому что бросил его, потому что побоялся запачкаться, потому что твоя совесть тебе важнее семьи, важнее нас! — Успокойся… — Ты просто не видишь этого! Он почти свихнулся, я постоянно слышу, как он грохочет в кабинете, как бормочет что-то про Мортмейна и его проклятые автоматы, как иногда стонет, и, ты и правда не представляешь, как это странно, как это страшно! Из-под двери его кабинета тянет падалью и гнилью, а еще он приглашал какого-то колдуна — наверно, надеялся, что тот поможет ему, да только ничего не вышло, конечно. А он… Гидеон схватил брата за плечи и легонько тряхнул, пытаясь привести в чувство. — Габриэль, прошу тебя, постарайся успокоиться. Что сделал отец? Тот что-то прошептал, так тихо, что даже сидящий рядом брат не смог его услышать. — Габриэль?.. — Он убил его, Гидеон. Он думает, я не знаю, но я видел, как он сжигал труп, — устало проговорил Габриэль. — Ты должен пойти со мной, — непреклонно заявил Гидеон, но Габриэль только горько усмехнулся, в изнеможении прикрыв глаза. — Это опасно, — упорно продолжил убеждать его брат, — наш отец стал опасен, да и всегда… — Не для нас, — перебил его брат. — Не для нас, Гидеон. Помнишь, когда тебе было лет восемь, а мне и того меньше, мы играли в саду и наткнулись на импа? Помнишь, что отец тогда сказал нам? Гидеон промолчал. По его лицу нельзя было понять, о чем он думает, но Габриэль сомневался, что о светлом и теплом далеком дне их детства. — Он сказал, что всегда защитит нас и что нам никакие демоны не страшны, пока он рядом. — Это неважно, Габриэль. — Зачем ты пришел, Гидеон? — За тобой, — просто ответил тот. — Тогда уходи.* * *
Бенедикт в последнее время редко покидал пределы своего кабинета, и Габриэля это пугало — как и то, что он почти перестал есть. Поэтому в этот раз он простоял под закрытой дверью около получаса, уговаривая, умоляя и даже угрожая выломать дверь, если отец не спустится обедать. Тому, в конце концов, не осталось ничего, кроме как уступить настойчивости сына и согласиться. Габриэлю больно было видеть, как тот спускается по лестнице и идет так, словно не уверен в каждом шаге или же это причиняет ему невыносимые муки. С обедом тоже как-то не заладилось: Габриэлю кусок в горло не лез, он только взволнованно и неотрывно рассматривал отца, все ища и боясь найти в нем что-то, сам не понимая, что. Сам же Бенедикт вяло размазывал по тарелке еду, кажется, не вполне осознавая, что он вообще делает. Он сильно похудел, что было ожидаемо; под воспаленными глазами пролегли черные тени от недосыпа, волосы были взлохмачены, но зато вся одежда — в идеальном порядке, застегнута на все пуговицы под самое горло. Габриэль понимал, почему — он отлично помнил темные пятна на коже отца. Клара, горничная, уже начала убирать со стола, когда Бенедикт как будто проснулся — резко повернулся к ней, словно собираясь что-то спросить, и она, заметив краем глаза движение, приостановилась и обернулась. И остолбенела от ужаса. С бледного, одутловатого лица с черным провалом пасти, полной клыков, на нее уставились белесые слепые глаза монстра; тонкие ноздри все еще человеческого носа раздувались, как у вынюхивающего добычу хищника. Клару учили сражаться с демонами. Клару учили уважать хозяев-нефилимов. Ей никто не говорил, что эти две категории могут стать едины. Полный посуды поднос с громким звоном упал на мозаичный пол, серебряные приборы с дребезжанием раскатились во все стороны, девушка замерла на месте ни жива ни мертва, боясь дышать, пошевельнуться — словно в бездействии и было ее спасение. Габриэль вскочил со своего места в противоположном торце стола. — Клара? Девушка начала медленно пятиться, а затем, резко развернувшись, с визгом вылетела из зала. — Отец? — Габриэль окликнул его тихо, словно не желая, чтобы Бенедикт на самом деле его услышал и повернулся к нему — страшась того, что он в таком случае увидел бы. — И что на нее нашло, спрашивается? — Бенедикт все же обернулся, и Габриэль не смог сдержать вздох облегчения. И правда, что. Несколько секунд он напряженно всматривался в такое знакомое и родное лицо, пусть и изможденное теперь болезнью. Потом слегка улыбнулся, садясь на место, и ответил: — Понятия не имею. Я с ней поговорю чуть позже. Но когда Бенедикт проходил мимо него по направлению к двери, Габриэль заметил что-то на подбородке отца — грязь, кусочек пищи? — и открыл рот, чтобы сказать об этом, но передумал, как только понял, что белесое с чернотой в центре пятно не является ничем извне. Поэтому позже он так и не решился спросить у служанки, что именно ее напугало.* * *
Габриэль уже порядка десяти минут маялся по ту сторону двери, то стуча, то окликая Бенедикта. И он даже, кажется, что-то отвечал. Или нет. Он не был уверен, так как был очень, очень занят. — Отец, ты не выходишь уже два дня. — Отец, тебе надо поесть. — Отец, ты меня слышишь? Ты жив? В последних словах сына Бенедикт почувствовал столько отчаяния, что понял, что сын может и впрямь решиться выломать дверь, как грозился. Поэтому он ответил (и он был уверен, что не в первый раз, наверняка мальчишка просто не услышал): — Прикажи принести и оставить за дверью что-нибудь перекусить. — Например, ту аппетитную девчонку, — услужливо подсказал голос у него в голове. — Можно не разделывать, — продолжил тот, и Бенедикт с ужасом понял, что, кажется, произнес это вслух. — Отец, ты что-то сказал? — тут же донеслось из-за двери, и он с такой силой закусил губу, что по подбородку должна была начать течь кровь, но вместо нее закапало нечто черное, вонючее и жгучее. У Бенедикта все еще хватало злой самоиронии порадоваться тому, что ихор его именно обжигал. Пока что. Рука вот уже ничего не чувствовала, например. — Отец? — Габриэль, похоже, и не думал уходить, по крайней мере, пока не получит внятных ответов. Какая-то часть Бенедикта ненавидела себя за то, что он до сих пор не прогнал его, за то, что подвергал опасности своего сына, оставляя его подле себя. За то, что остаться одному сейчас ему было страшнее, чем рисковать жизнью Габриэля. За то, что он опять скрывал от сына правду. Габриэль не знал, чем все это кончится, а Бенедикт — да. Довольно трудно сомневаться, когда твоя рука — больше уже не рука. Бенедикт в очередной раз с обреченным упорством воткнул кинжал в щупальце. Оно обтекло его, как желе, не желая отпиливаться. Он пронзал его раз за разом, в глубине души прекрасно понимая, что это ничего не изменит, что, по крайней мере, надо взять серебро или резать там, где еще осталась его живая плоть, но это было бы больно. Бенедикт устал от боли. Гораздо проще было имитировать попытки что-то сделать, раз за разом взбалтывая бесчувственную склизкую массу. Габриэль снова забарабанил в дверь, и Бенедикт, наконец, крикнул ему, что неважно себя чувствует и не выйдет из кабинета. Он усмехнулся про себя — неважно, да. Наверно, пока Габриэль ушел вниз, на кухню, стоило дойти до оружейной и взять оттуда клинок серафима. На всякий случай. Нет, Бенедикт Лайтвуд не собирался, конечно, покончить с собой, как это сделала его супруга. Он был выше этого. Но пока у него еще оставалась хоть одна рука… Он неуклюже поднялся и с трудом доковылял до двери — тело словно одеревенело, как будто он находился под действием наркотика. Его бил озноб и бросало то в жар, то в холод, липкие капельки пота скатывались за воротник все еще наглухо застегнутой рубашки; не то, чтобы ему все еще надо было прятать тело — это уже становилось бесполезным. Не то, чтобы он теперь хотел видеть свое тело лишний раз. Из-под двери сквозило, и доносились сотни разных запахов. Бенедикт почему-то стал в последнее время видеть все хуже и хуже, а вот запахи начал различать очень хорошо; и один был сильнее всех. Сладкий, манящий, аппетитный запах крови и плоти, самый замечательный запах на свете. Чудовище внутри встрепенулось, оскалило клыки: иди, догони, убей, разорви на части, попробуй на вкус. Бенедикт вытянул из кармана ключ, но он выскользнул из руки и упал на пол. Вокруг него расплылась лужа белой слизи — такая же капля за каплей стекала со ставшей такой непослушной конечности. Он тяжело прислонился к двери, вдыхая чарующий аромат; зверь внутри рвал и метал. «Сколько, интересно, Габриэль проторчал в коридоре, точно так же опираясь на дверь временами?» — подумал он, и спустя секунду его охватил беспросветный ужас. «Габриэль», — понял он, — «Габриэль единственный, кто ходит ко мне в последнее время. Единственный, кто вообще подходит к этой двери.» Монстр притих было, испуганный вспыхнувшей в уже почти не-нефилиме яростью и отчаянием, но вскоре стал бесноваться с новой силой. — Жалкий, жалкий червь! Скоро, скоро мы найдем его, мы съедим его, разорвем его на части, я покажу тебе вкус его крови! А спустя секунду Бенедикта согнуло пополам спазмом боли и вырвало кровью и слизью. Его продолжало рвать уже от отвращения — от того, насколько аппетитным ему казался, несмотря ни на что, все еще доносившийся до него запах человека. Запах его сына.* * *
Потом стало хуже. Это было закономерно, конечно, но Бенедикт никогда не представлял себе масштабов этого «хуже», он осознал их только теперь — в один из тех моментов, когда еще понимал, кто он, разумеется. Провалы в памяти и потеря контроля пока не были длительными, если судить по часам, но в какой-то момент монстр, словно нарочно, разбил их, и Бенедикт уже не мог следить за тем, на какое время пропадал из своего (своего ли еще?) тела. Габриэль приходил постоянно, умолял впустить его; а Бенедикт, наплевав на все, только просил его уехать, требовал и приказывал, чтобы тот убирался. Габриэль молчал и приходил снова. Нужно было что-то делать, он понимал это, но не знал — что. — Все будет хорошо, — шептал голос в его голове. Он уже даже не мог открыть дверь, и ему не хватило бы сейчас сил ее выломать. — Будет, будет хорошо, — не унимался тот. Наверно, он должен был бы велеть Габриэлю привести Анклав или хотя бы несносную девчонку Бранвелл с ее подчиненными, чтобы они все это закончили, наконец. Она не стала бы болтать. — Не беспокойся, — продолжал твердить становившийся все громче голос. — Ты поправишься, — вторил ему из-за двери дрожащим отчаянным голосом Габриэль. Он, казалось, жил под дверью отца, говорил с ним, что-то рассказывал, испуганно окликал, когда монстр захватывал его целиком, и его голос все еще был тем единственным, что помогало Бенедикту держаться. Еще час. И еще один. И еще. — Я убью тебя, — прохрипел он, наконец, собрав все свои силы, — уходи, Габриэль. — Ты не можешь, — устало раздалось с той стороны. Он не понимал, что происходит, даже не представлял, и Бенедикт знал это, знал и ненавидел себя за это. Постепенно его охватило странное, неправильное спокойствие, голос в его голове вторил словам Габриэля, исчезли страх и злость, и ему даже казалось, что недавно появившиеся на обоях кровавые надписи — он, кстати, совсем не помнил, чтобы прикладывал к этому щупальца — вполне приемлемое украшение интерьера. Впрочем, он все равно не мог толком рассмотреть их — перед глазами плыла сплошная мешанина цветов и перекрывающих их белых пятен. Он, кажется, говорил больше, чем обычно, и голос Габриэля становился спокойнее, из него исчезало напряжение, ставшее привычным за последние пару недель. Они, конечно, были правы, зря он сомневался. Ему было уже намного лучше. Да, Габриэль, все хорошо. Да, я завтра спущусь к завтраку, ты же зайдешь с утра меня разбудить? А то я так устал и очень хочется спать. Нет, мне правда лучше. Да, иди, отдыхай. В какой-то момент, через минуту или час после того, как затихли шаги Габриэля, накатила боль — страшная, жгучая боль, Бенедикт забился на полу; руны на еще сохранившихся целыми участках кожи стремительно выцветали, горели и исчезали под заволакивавшей их белой слизью. Это поначалу его испугало, захлестнуло паникой, в нем проснулось на мгновение что-то прежнее, но оно ушло окончательно с последним черным росчерком, скрывшимся под слоем отвратительной жижи. Первый луч осеннего солнца, скользнувший в прорехи разорванных темных штор, застал в кабинете уже не Бенедикта Лайтвуда.