Имажинизм

- Равнодушия, равнодушия, нельзя простить людям! Понимаете, Володя? – разухарился поэт. - Дурак ты, Есенин. Сопли распустил, как барышня. – ответил ему Маяковский, прикуривая. – Как, ну скажи мне, как ты сделаешь этих скотов идейными? Их же только кнутом и можно направлять. И твоя лиричная поэзия для них – ничто. Веками так было. Мещанство неискоренимо, стихи на голодный желудок никто не читает. Это поэт может голодным писать, да и то, не каждый. -Зачем тогда ТЫ стихи пишешь? – пьяно уставился в пустоту поэт. - Я не стихи пишу, я их кусаю и жалю, в собственном жире топлю! - загрохотал голос Владимира по комнате. - А ты все про травы, да шлюх, тьфу! Читать тошно, сидел бы в чистом поле, да овец пас, раз так любишь русское раздолье! А я – революционер, хочу людям помочь, на истинный путь направить, обличаю все пороки, а ты их выпячиваешь, как великое достижение. Тоже мне, крестьянский поэт, имажинист. Скандалист и пьянь. Тебя бы тоже кнутом вытянуть за такие дела. – пытался раззадорить Есенина Маяковский. Владимир ожидал чего угодно: истерики, пьяных слез, типичных есенинсикх обвинений в бесчувствии, даже удара в челюсть. Но Сергей тихо встал, отодвинул видавшие виды казенные портьеры, приоткрыл окно и взял папиросу в зубы. Прикурил. Неспешно заговорил, как-то необычно, без боли и обиды, а скорее устало: - Тебе легко говорить. Ты ничего не замечаешь вокруг. У тебя великая цель – революция. А у меня душа такая, как чувствую, так и пишу, не железный. Устал я, смертельно устал быть одиноким. Футуристы не любят, при слове «Есенин» плюются. Имажинизм осточертел. Бабы от меня, как от чумного бегут. В глаза своим детям целую вечность не смотрел. Есенин молча докурил, странно глядя на Маяковского прояснившимися глазами. Владимир впервые посмотрел на Сергея по-другому. С нежностью какой-то новой и непонятной. На Лилю он так никогда не смотрел. Она была гордая, ее не пожалеешь, смотря на нее можно лишь выть от бессилия. Нельзя и этого – прогонит. А Есенин – другой, похож на робкого мальчишку, глаза непонятного цвета в этой дешевой гостинице. «На званом вечере были голубые», - вдруг вспомнил Маяковский, и удивился тому, как дико заплясали мысли: - Зачем он меня сюда привел? С чего это я думаю о том, какие у него глаза? Бедный, так же как и я мучается, из-за женщин? К черту женщин, опротивели вконец!» Из этого душного круговорота его вырвал злобный голос Сергея: - Никакой ты не революционер. Увязался за юбкой, как кобель. Весь Петербург знает о том, как Осип уступал тебе на время Лилю, как ты возил ей машинки из Парижа. Помнил ты о революции в это время? Не мне, себе ответь! Разве те журналы, что ты издавал, те жалкие потуги сделали что-то для народа?! Ты просто зарабатывал деньги для того, чтобы возить своих шлюх в Европу, да еще честным людям умудрялся со сцены фиги в лицо совать: «Вот женщина, на вас белила густо…». Будто Лиля не белится. Есенин сам не понял, почему его так повело, но договорить не успел. Почувствовал лишь, как ударился затылком (кажется, о подоконник). В глазах заплясали кровавые искры, и рубаха на груди стала теплой и липкой от бегущей из носа крови. Он рывком встал, вцепился в обидчика и завязалась борьба. В небольшом гостиничном номере негде было развернуться. Со стола упала пепельница, разбрасывая вокруг свое смрадное содержимое. В маленьком Есенине вдруг взялась небывалая сила, он резко ударил в челюсть, державшего его за грудки Маяковского, и они повалились на постель, которая тут же жалостливо заскрипела под мужчинами. Оба были неимоверно злы, воздух искрился от ярости. Есенин пытался задушить своего противника, но поцелуя он совсем не ожидал. Требовательно и настойчиво, Владимир буквально подчинял, порывисто кусал губы и вытворял языком такое, чего не умели ни европейские танцовщицы, ни кабацкие девицы. Есенин таял, слишком долго он был один, к тому же, его никогда так не ласкали: грубо и требовательно, разрывая рубашку и разводя непослушные ноги в стороны. Он не заметил, как остался совсем без одежды, покрасневший от вида обнаженного Маяковского, распластанный на кровати. В движениях Маяковского чувствовалась уверенная сила, даже некоторая угроза. Он был как смерч, такому невозможно перечить и диктовать правила игры. «Зря я его злил, ох, зря», - запоздало сожалел о своей выходке Есенин. Маяковский плюнул на ладонь. Сергей хотел сказать: «Как же пошло и обыденно, товарищ поэт», но успел лишь захлебнуться своим «как» от грубого толчка. Владимир с громким выдохом резко подался вперед, до упора, стараясь отомстить за незаслуженные оскорбления. Посмотрел на Есенина, и второй раз за вечер испытал к тому небывалую нежность. Из широко открытых глаз Сергея ручейкам стекали слезы, искусанные губы сжаты, и вместо недавнего желания на лице застыла маска боли и обиды. Маяковскому стало нестерпимо стыдно за свою грубость. Он наклонился к Есенину и зашептал, как сильно его любит, какой он, оказывается, удивительный и открытый, гладил его непослушные волосы, кусал окровавленные губы. Он стал спускаться все ниже и ниже, аккуратно вышел из Сергея, провел дорожку поцелуев от подбородка до живота, прикусил сосок, вызвав страстный стон своего партнера. Владимир спустился ниже, обхватил губами крепкий член Есенина, провел языком по нежной уздечке, аккуратно ввел сначала два, потом 3 пальца, продолжая работать ртом, растягивая узкое колечко мышц аккуратными прикосновениями. Он редко задевал простату, заглатывая при этом член Сергея на максимальную длину. В эти моменты горе-имажинист выгибался, стонал и ругался сквозь стиснутые зубы. Маяковский отстранился, закинул одну ногу Есенина себе на плечо, вторую на сгиб локтя, сгребая и подминая под себя непослушное тело. Есенин зашипел от боли, выгибаясь под требовательными руками, задохнулся от первого толчка. Так хорошо ему еще ни с кем не было. «Да если бы я знал раньше, что это так волшебно, всю жизнь бы злил Маяковского. Хотя, и так ведь злил...» - пронеслось у Сергея в голове. Владимир в этот момент вообще ни о чем не мог думать, он вбивал, со всей присущей его натуре страстью, горячее тело в в натужно скрипящую кровать, задыхался и таял в новых ощущениях. Подчинять себе мужчину, чувствовать силу и податливость этого разгоряченного тела было в новинку. Стало совсем тесно и жарко, кожа, казалось плавилась. Тугая искрящаяся волна наслаждения заставила обоих одновременно замереть на пике удовольствия. Есенин протяжно застонал, услышав рык Маяковского, и отключился. Владимир проснулся от холода, который пробирался даже под одеяло. Вспомнил, что вчера они подрались и форточку не закрыли, потом почувствовал на груди незнакомую тяжесть, и с удивлением вспомнил, чем закончился вечер. Открыв глаза, он увидел безмятежного Есенина на своем плече: приоткрытые губы, длинные пушистые ресницы и встрепанные волосы. Вот только все лицо было в кровавых подтеках, и нос немного распух. «Так вот за что его любят женщины!» - улыбнулся Владимир своим мыслям, сгреб в охапку по-детски доверчивого поэта, и решил, что до конца жизни не отпустит свое счастье, ведь так нежно он не любил еще никого.