Смывая шелуху

Первое, что делает Грета, зайдя в ванную комнату, — запирает дверь. Нет, конечно, она всегда поворачивает ключ, когда собирается мыться, но в этот раз особенно тщательно проверяет замок, дергает ручку и только потом облегченно вздыхает. Грета аккуратно складывает на стул, рядом с тонкими полотенцами, юбки и корсаж. Корсета она не носит — жарко. Нижняя рубашка и без того липнет к телу, ведь июнь выдался на славу душным. В ванной воздух тоже спертый, но откинуть слуховое оконце под потолком Грете даже в голову не приходит. Вода в ванне прохладная, Грета передергивается, окунаясь в нее по плечи. Спеша смыть пот, тянется за мылом, судорожно набирает в ладони крепкую пену. Кажется, что все покрыто тонкой пленкой жира, особенно шея. Ее Грета растирает губкой так, что начинает ныть кожа, зато и пена слезает чистая. Постепенно вода как будто нагревается и перестает морозить. Грета обмякает. В ванной почти звеняще тихо — за стенкой ни шага, ни звона посуды. В доме никаких голосов, потрескивают полы и лестница. Она может быть уверена, что в полной безопасности, что ключ в замочной скважине надежно защитит ее, если вдруг кому-то захочется прийти умыться. Да и захотеться некому, так что Грета выдыхает через стиснутые зубы и, стянув мокрую посеревшую рубашку, перевешивает ее через бортик ванны. Через него же, пока не пропала храбрость, она перебрасывает и ногу. На ступне, около пальцев, остаются ошметки грязной мыльной пены. Прикрыв глаза, чтобы не видеть помеленного потолка, Грета невзначай отводит от подбородка тяжелую прядь волос. Она слишком мешается, говорит Грета про себя; ее кончик слипнется от мыла непременно. Непослушная рука легко ложится на грудь, полускрытую мутноватой пленкой. Пальцы сначала нерешительно гладят ложбинку, пересчитывают несколько бледных веснушек, а потом, резко метнувшись, тянут и выкручивают порозовевший, давно твердый от движений воды сосок. Привыкнув что-либо представлять, отучиться невозможно. Она снова и снова опрокидывает на его бумаги чашку с чаем. Фужер с микстурой. Стакан молока. Что угодно, только бы поплыли чернила. Пусть сегодня это будет чай. Ей почти больно от того, как поддается грудь мнущим ее костяшкам. Не было бы воды, Грета покривила бы губы. Под колено впивается край ванны, холодный и сырой. — Я совсем не хотела, — связная речь дается ей плохо, в голову с каждым толчком сердца приливает липкий страх. — Это случайность… Случайность или нет, но грубо стиснутый до побелевших подушечек сосок дает телу приятную горячую тяжесть. — Я все соберу, — убежденно лепечет Грета, поглядывая то на осколки, то на отвратительное чайное пятно на каком-то листе, то в прищуренные и побелевшие от гнева глаза Тристана. — Я принесу другую чашку. Я налью другой чай. Избрать тактику боя — удел исключительного чина. У любого человека есть, однако, тактика собственного мучения. Грета успокаивает легким растиранием занывшую грудь, пока ту не начинает покалывать. — Верни мне полтора дня моей работы, — голос такой холодный, будто Тристан проглотил ледышку. — Я случайно, — упрямо твердит она, смахивая фарфоровую крошку в голую ладонь. Ноги дрожат и отказываются держать ставшие мягкими кости. — Я не могу. — Поднимай юбку. На ней нет никакой юбки. Юбка лежит рядом с полотенцами на стуле, однако рука повинуется строгому приказу так скоро и горячечно, будто Грета закутана в тысячу платьев. — Ложись. Тристан никогда не сказал бы так. В смысле — рублено. Но короткие, как выстрел из аркебузы, фразы заставляют Грету подобрать не очень-то скромный подол вместе с ворохом подъюбников и слабо, как куклу, перевеситься через узкие острые колени. Кровь заливает щеки, лоб, губы, под волосами, собранными в пучок, выступает испарина. Туфли соскальзывают с пяток, и каблучки гулко стучат по паркету — на цыпочках стоять так неудобно… Носочками она, выгнувшись, вполне достает до пола ванной, нужно только шире развести ноги. Затылком Греты чуть не стукается о бортик, проскользнув другой рукой между давно расслабленных бедер. Внизу живота плотно стягивает внутренности в какой-то невидимый клубок острый горячий крючок. На ней оставляют чулки — простые, белые, с темно-синими, сползшими по ногам подвязками, но тонкое летнее белье безжалостно сдергивают так, что оно падает до самых щиколоток. Грета сгорает от стыда, удивляясь, как не чувствует румянца, залившего не ее щеки, а ее ягодицы. — Будешь считать до пятнадцати, — менторский тон Тристану и вовсе не идет. — Видно, в детстве за проступки ни разу не пороли хорошенько. Она шепчет «нет», забывая, что ее вряд ли будут слушать. Ладонь больно хлесткая, не будь Грета в таком унизительном положении, она бы взвизгнула так громко, как смогла. Ей остается только глотать слезы и чуть гнусаво подводить итог: — Один. — Всего один! — за рыдание ее награждают еще одним шлепком. — Ай! — Заткнись, не то будешь иметь дело с отцом. Клубок собирает вокруг себя столько нитей-кишок, что Грета кусает собственное предплечье. Она не знает, чем ей так нравится плакать и бояться, но пальцы так скользки от смазки, что один совсем легко втолкнуть в горячо сжимающееся лоно. — Ты не кричишь, — ласка, сдабривающая слова, куда хуже металла. — Ты стонешь. Еще раз. — Десять, — еле выговаривает Грета через стучащие зубы. Она лежит полуобнаженной, без белья, в одних чулках, с открытыми бедрами и поднятой задницей, потому что ей нравится ощущать на себе чей-то взгляд. Чужие прикосновения. Чужие пальцы, которые, только что погладив ее выше подвязки, дразнят ее, легко трогая и потирая чувствительное до содрогания место в паху. — И еще раз, — не выходит, ибо рот Греты решительно отказывается открываться. Сразу два пальца, даже тонких и прохладных, слишком резко, больно, от них между ног саднит так, что глаза щиплет от слез. — Не говори, что чай пролила случайно. Ты хотела этого, маленькая пошлая дрянь. Она вообще не может говорить. Речи ни о чем не идет. Только о том, чтобы ее наконец выпустили и дали вволю порыдать. А еще лучше — заставили кончить. Чтобы скрыть нездоровый румянец, Грета растирает себе щеки полотенцем, смоченным в холодной воде. Потом тщательно одевается, пряча до сих пор тяжелую грудь в тонкий корсаж. Колени чуть подкашиваются, но это очень скоро пройдет. Главное — это отнести поднос так, чтобы не упасть от волнения где-нибудь в коридоре или даже на пороге кабинета Тристана. Это будет даже глупее, чем ее жаркая фантазия. А казаться глупой Грете больше не нужно.