Подвал

Гарри сполз с кровати и некоторое время сидел на полу, справляясь с головокружением. Когда разноцветные пятна, плывущие перед его глазами в кромешном мраке подвала, наконец потускнели, он медленно двинулся к одной из стен: там тянулись трубы, и под одной из них, протекающей, стояла железная кружка, куда с мерным звоном падали капли, срывающиеся с трубы. Гарри настолько часто проделывал этот путь, что даже в полной темноте безошибочно определил, где находится труба, за которую можно ухватиться, восстанавливая дыхание, и где именно стоит кружка – с первой же попытки он нащупал ее гладкую холодную поверхность. Поднеся кружку к губам, он жадно выпил накопившуюся воду, пахнущую ржавым металлом, нечистотами и плесенью – как, впрочем, и всё в этом месте – и поставил кружку обратно под трубу. Должно быть, его сон – или обморок? – продлился недолго, потому что воды в кружке оказалось мало, и ее не хватило, чтобы утолить жажду. Почти сразу же Гарри ощутил резь в животе; он скорчился у стены и стал ждать, пока боль отпустит. Капли ударялись о металлическое дно кружки – когда-то этот звук сводил его с ума, но теперь Гарри почти не воспринимал его: звон капель давно уже стал привычным фоном одиночества. Переждав боль, Гарри пополз обратно к постели. Взобравшись на кровать и закутавшись в одеяло, Гарри закрыл глаза, прислушиваясь к неровному биению своего сердца. Короткий переход от одной стены подвала к другой совершенно лишил его сил: Гарри не мог ни двигаться, ни даже думать – он погрузился в темноту, полностью растворившись в ней. Когда ощущение физического существования вновь постепенно вернулось к нему, звон капель был уже приглушенным – Гарри понял, что пролежал так долгое время. Осторожно выдохнув – он всё еще боялся боли в сердце или в желудке – Гарри повернулся набок. Его била дрожь – Гарри не знал, стало ли холоднее снаружи или его просто знобит от голода; он съежился под одеялом и закрыл глаза. Гарри надеялся, что когда он проснется в следующий раз – вернее, когда очнется от тяжелого забытья – Северус окажется рядом, как это часто бывало прежде… или хотя бы оставит еду и воду у двери. Вдруг Гарри охватил страх, смешанный с затаенной радостью: что, если Северус принес ему еду, пока Гарри спал, а он не увидел ее в темноте? С замирающим сердцем Гарри попытался встать с постели: сел и даже спустил ноги на пол, но сразу же почувствовал, что если сделает хоть шаг, то потеряет сознание. Гарри снова начал мерзнуть. Подтянув к себе одеяло, он какое-то время сидел, надеясь, что соберется с силами, но это привело лишь к тому, что он начал проваливаться в сон. Гарри вздрогнул и широко раскрыл глаза, отгоняя овладевающую им слабость. Перед собой он видел лишь темноту да плывущие мимо скопища пятен, но мысль о еде и воде у двери не давала ему покоя. Теперь он был почти уверен, что Северус действительно приходил – Гарри даже вспомнил, что в полусне слышал звук открывающейся двери. От волнения сердце Гарри вновь гулко заколотилось, а потом вдруг сжалось так болезненно, что он не мог вздохнуть. Но думать о том, что совсем рядом, у двери, есть еда и вода, а он сидит здесь, мучаясь от голода и жажды, было невыносимо, и Гарри, подождав, пока боль уляжется, нашарил на столе очки и надел их. Нащупав коробок спичек, Гарри зажег одну. Он поднял ее в вытянутой руке и держал, пока не обжег пальцы, но слабый огонек осветил лишь стол и небольшую часть подвала, оставив противоположную стену и дверь в темноте. Гарри в сердцах бросил почерневшую спичку на пол. Вслед за апатией его вдруг охватило яростное упрямство: он зажигал спички одну за другой, вскоре уже позабыв, зачем он это делает – просто чиркал и чиркал ими, и кидал отгоревшие спички на пол, пока не почувствовал, что коробок стал совсем легким. Безумие схлынуло, и Гарри, вдруг испугавшись, что потратил все спички, в панике потряс коробок у уха. Похоже, в нем еще остались две или три спички; ощущая горькую пустоту после приступа ярости, Гарри отложил коробок подальше от себя и, сняв очки, потер глаза. Он вновь застыл, глядя прямо перед собой в темноту и не слыша ничего, кроме плеска падающих в воду капель и шума в ушах. Спертый воздух щипал ноздри запахами сырости и мочи. Изредка Гарри казалось, что он слышит шаги, но он знал, что это всего лишь плод его измученного голодом воображения: в последние время ему часто виделось и слышалось то, чего не было на самом деле. Он боялся, что вскоре перестанет отличать реальность от путаных сновидений, и, чтобы не потеряться в этой непроглядной тьме, заставлял себя думать – мысли позволяли ему помнить, что он здесь и он существует. Излюбленной – вернее, терзающей его чаще остальных – темой для размышлений был подсчет дней с тех пор, как Северус приходил в последний раз. Из-за отсутствия возможности хоть как-то ориентироваться во времени, Гарри отмерял свое пребывание в подвале размытыми «недавно», «давно», «очень давно» и «в самом начале», причем «в самом начале» казалось ему теперь чем-то далеким и почти позабытым, этакими «незапамятными временами». Обычно Гарри начинал свои размышления с того, что не видел Северуса уже очень давно. Несколько раз – Гарри не мог назвать точное число, как бы ни старался вспомнить – он обнаруживал еду и воду у самой двери, только когда просыпался, а после еда стала появляться всё реже и реже. Чаще всего в ходе своих размышлений Гарри приходил к выводу, что прошло всего две недели или около с того дня (или ночи?), когда Северус принес ему еду в последний раз, и месяца полтора – с тех пор, как Гарри видел самого Северуса. Но иногда, раздавленный темнотой и отчаянием, Гарри начинал думать, что прошли не недели и не месяцы, а годы, и что ему уже никогда не выбраться из своего «склепа». А Северус – то единственное, что связывало его с внешним миром – сгинул где-то там, снаружи, и Гарри больше никогда его не увидит. В такие моменты воображение подсказывало Гарри самые ужасные предположения: он вспоминал, какими короткими были последние встречи с Северусом и каким тот был странно напряженным и молчаливым, будто… будто уже тогда знал, какая участь ему уготована. Гарри представлял себе заключение Северуса в Азкабане или – еще того хуже – смерть в страшных муках от руки Волдеморта, который, конечно же, давно уже догадывался, на чьей стороне Северус сражается. И тогда Гарри охватывало осознание собственной обреченности: он лежал в темноте с открытыми глазами, неподвижный, готовый к смерти, ожидая, что дверь отворится и на пороге возникнут слуги Волдеморта. Уверенность в скорой гибели была настолько сильна, что владела им, пока не выливалась в оцепенение, схожее с летаргическим сном, из которого Гарри выныривал лишь спустя долгое, долгое время. Он вновь видел перед собой кромешную темноту, слышал плеск падающих капель и ощущал запах сырости и нечистот, и понимал, что Пожиратели Смерти еще не пришли за ним; но это вовсе не означало спасение, лишь – кратковременную отсрочку неизбежного. Сейчас, дрожа в ознобе даже под одеялом и стараясь не прислушиваться к приступам оглушающей, какой-то скручивающей боли в животе, Гарри думал о том, что, пожалуй, с «самого начала» знал, чем всё закончится. Он вспоминал, как лежал здесь же, на этой же кровати, медленно возвращаясь к жизни после поединка с Волдемортом, а Северус – осунувшийся, бледный, сосредоточенный в страшном усилии воли – пытался исцелить его после смертельного удара. Гарри казалось, что уже тогда он понимал всю обреченность этого «спасения». Возможно, тьма и голод последних дней (и дней ли?) окрашивали всё его прошлое в тона безысходности, но, припоминая себя тогда – свое отчаяние и ужас, когда он очнулся в подвале с осклизлыми стенами, с низким потолком, с углами, покрытыми плесенью – Гарри мнилось, что в первый же свой день здесь он понял, что уже никогда не выйдет отсюда. Гарри подтянул ноги к груди. Хотелось помочиться, но он сомневался, что сможет дойти до угла, где справлял малую нужду и откуда сейчас несло резким запахом мочи. Раньше он делал это в металлическое ведро, которое Северус выносил, когда приходил – оно стояло там же, в углу; но в последнее время – еще до того, как пропасть насовсем – Северус перестал менять ведро, оставляя лишь еду. Надеясь заглушить желание помочиться, Гарри стал думать о том, что Северус, очевидно, опасался слежки больше обычного, раз не позволял себе задерживаться в подвале надолго, и этот факт тоже говорил в пользу опасений Гарри. Он попытался вспомнить, сколько времени прошло с тех пор, как Северус в последний раз говорил о победе, к которой – как Северус полагал – всё шло; в тот день он спустился в подвал чрезвычайно взволнованным и не успевал отвечать на вопросы, которыми завалил его Гарри. Но после, в следующий визит, что-то изменилось – Гарри ясно помнил свое удивление, когда понял, что волнение Северуса переросло в какую-то необъяснимую тревогу. В тот вечер – Гарри отчего-то был уверен, что это происходило именно вечером – Северус провел с Гарри необычно долгое время, и их разговор, который сейчас ему никак не удавалось восстановить в памяти, запомнился Гарри странным и путаным. В конце концов желание помочиться стало нестерпимым; Гарри откинул одеяло и глубоко вздохнул, готовясь слезть с постели. Ему подумалось, что было бы небезопасно подниматься на ноги в таком состоянии, когда он каждый миг рискует упасть в обморок и, чего доброго, расшибить голову о забетонированный пол, но, несмотря на отчаяние, в котором Гарри пребывал в последнее время, мысль о том, чтобы мочиться рядом с кроватью, всё еще вызывала в нем волну отвращения. Придерживаясь за высокое изголовье кровати, Гарри соскользнул по съехавшему матрацу на пол и пополз к «уборной», часто останавливаясь и переводя дух. После одной из таких остановок Гарри внезапно осознал, что движется в совершенно другом направлении – он не мог с точностью определить свое местонахождение в полной темноте, но, во всяком случае, помнил, что давно уже должен был добраться до нужного ему угла. Гарри охватила паника. Он вытянул вперед руки, надеясь наткнуться на стену, но схватил лишь пустоту, и пусть Гарри понимал, насколько нелеп его страх потеряться в маленьком подвале, паника, сковавшая его тело и даже разум, не отпускала. Гарри развернулся и пополз обратно, рассчитывая, что доберется до кровати и начнет «путь» сначала, но оказался у подножия лестницы, ведущей к двери. Сориентировавшись – Гарри неожиданно для самого себя почувствовал, насколько трудно ему решить даже такую простейшую задачу – он пополз вдоль стены, касаясь ее ладонью. Вскоре в ноздри ему ударил запах мочи: пол здесь, в углу, был земляной, моча постепенно впитывалась, но вонь всё равно оставалась сильной – Гарри даже начало мутить. Боясь потерять стену, он медленно поднялся на ноги и какое-то время стоял так, с трудом удерживая равновесие; на то, чтобы расстегнуть брюки, у него уже не осталось сил. Гарри почувствовал приближение обморока; с ужасом он представил себе, как упадет на эту пропитанную мочой землю, и поспешил присесть, пережидая головокружение. Гарри знал, что ему не следовало бы вставать, но терпеть уже не было никакой возможности, поэтому он, опираясь о стену, встал на колени и, не расстегивая ремень, торопливо расстегнул ширинку. Справив нужду, Гарри опять упал на четвереньки, задыхаясь и ощущая, как неровно колотится сердце. Так и не застегнувшись, он пополз обратно, и на этот раз, к счастью, добрался до кровати, не заблудившись. Забравшись в постель, Гарри долгое время лежал, тяжело дыша. В ноздрях всё еще стоял аммиачный запах мочи, смешивающийся с запахом его собственного давно немытого тела, и Гарри подумал, что его непременно вырвало бы, если б было чем. Когда-то Северус приносил ему воду для мытья, и Гарри торопливо мылся – точнее, обтирался смоченной в воде губкой – пока Северус выносил ведро и менял ему постель. Гарри слабо улыбнулся, вспомнив, как стыдился тогда своей наготы, а сам Северус тоже старательно отводил от него взгляд. Позже, когда Северус перестал приносить воду для мытья, Гарри всё равно некоторое время пытался умываться водой, накапливающейся в кружке под трубой, но когда скудная провизия, принесенная Северусом в последний раз, закончилась, Гарри понял, что пора прекращать тратить воду на умывание. Вспомнив о воде, Гарри прислушался: по звуку капель он уже научился определять, насколько наполнилась кружка, и теперь слышал, что воды наверняка больше полкружки. Гарри снова ощутил, насколько сильно ему хочется пить, но после похода в угол он чувствовал себя совершенно обессилевшим и едва ли смог бы даже повернуться на другой бок, а не то, что доползти до труб. Чтобы заглушить жажду, Гарри опять заставил себя думать, на этот раз стараясь избегать размышлений о том, что могло случиться с Северусом – Гарри и так был слишком измотан, чтобы истязать себя еще и предположениями о страшной кончине Северуса. Вместо этого он стал вспоминать то немногое, что слышал от Северуса о жизни во внешнем мире после мнимой кончины Гарри. Когда Северусу удавалось побыть с Гарри подольше, он много рассказывал ему о том, что происходит снаружи, точно хотел хоть как-то расцветить нынешнее вынужденное заточение Гарри и создать у того иллюзию причастности ко всем тем страшным и славным событиям, что происходили за пределами темного и тесного мира Гарри. Конечно, чаще Северус говорил о Волдеморте и Пожирателях Смерти, но из этих его рассказов, как из золотоносного песка, Гарри извлекал крупицы сведений о друзьях и знакомых, о тех, кто был ему дорог, и ему действительно начинало казаться, что он никогда не покидал их и увидится с ними совсем скоро. Сейчас, думая о Роне и Гермионе, о Джинни, о своих одноклассниках и учителях, Гарри поймал себя на мысли, что почти не помнит, как они выглядели и как говорили; вернее, их образы поблекли и стали совсем призрачными, точно образы далекого прошлого. Это испугало Гарри, и он принялся лихорадочно припоминать разные мелочи, незначительные черты, любимые словечки, разные, никак не связанные между собой события, отчаянно силясь собрать из них картину его жизни «до подвала». Но вскоре слабость и гул в ушах, ставшие еще мучительнее от усилий Гарри, и окружающая его темнота одержали верх над отзвуками и воспоминаниями, и Гарри сдался, проваливаясь во мрак беспамятства. Он пробыл в забытьи недолго – по крайней мере, Гарри казалось, что, едва сомкнув глаза, он сразу же проснулся. Однако, зная, насколько обманчивы могут быть теперь его ощущения, Гарри прислушался к плеску воды в кружке – единственному мерилу времени, которым он располагал. Судя по звуку падающих капель, кружка была полна или почти полна. Он попробовал сесть и проделал это без особого труда, но перед глазами вмиг вспыхнули пятна, а в висках быстро-быстро застучала кровь. Гарри решил, что будет лучше, если он немного посидит прежде, чем отправиться к воде; опять закутавшись в одеяло, он оперся на изголовье кровати и стал ждать. Его клонило в сон – как, впрочем, и всегда в последнее время; за гулом в ушах слышались неясные голоса, но Гарри уже привык не обращать на них внимания. Чтобы отвлечься от неприятного чувства не только в животе, но теперь еще и в груди, и в горле, он начал думать о том, как придет Северус, после чего окажется, что его не было всего пару дней и что Гарри совершенно зря себя накручивал, как это бывало не раз. Гарри почувствовал, как его охватывает знакомая тихая радость. Память мгновенно подсказала ему множество случаев, когда он растравлял себе душу неоправданными опасениями: точно так же, как и сейчас, он боялся, что Волдеморт обо всем узнал, точно так же, как и сейчас, представлял себе смерть Северуса и точно так же, как и сейчас, слышал шаги Пожирателей… Но после дверь открывалась, и в подвале появлялся Северус с провизией – когда скудной, а когда и получше – и Гарри понимал, насколько напрасны были его страхи. Он вспомнил, как однажды, после особенно длительного отсутствия, Северус принес ему целую гору еды – настоящий пир! – и сам выглядел удивительно спокойным и довольным, словно тревога, снедавшая его всё это время, отступила. Гарри подумалось тогда, что Северус выглядит так, будто принял, наконец, какое-то важное и тяжело давшееся ему решение. А еще Гарри подумал, что победа над Волдемортом, должно быть, уже очень близка. Гарри почувствовал, что у него уже достаточно сил для перехода к стене с трубами. Продолжая думать о тех счастливых днях (или месяцах?) покоя, он слез с кровати и пополз к воде, стараясь дышать коротко и неглубоко – сердце опять начало побаливать. Когда Гарри поднял кружку, часть воды вылилась ему на пальцы, и Гарри с сожалением понял, что передержал и кружка переполнилась. Быстро выпив всю воду без остатка, Гарри поставил кружку на место и пополз обратно к кровати, пообещав себе в следующий раз быть более осмотрительным и проверять кружку чаще. Забравшись в постель, он еще долго думал о благодатном времени, когда Северус приходил к нему очень часто – Гарри казалось даже, что несколько раз в день – и оставался в подвале подолгу, словно уже не боялся шпионов Волдеморта. Гарри вспомнил, что тогда Северус был необыкновенно ласков с ним и спокоен, и это его спокойствие передавалось и Гарри – впервые за все дни, проведенные им в подвале, он засыпал, не думая о том, что с минуты на минуту может проснуться в зеленом свете Авады. Сейчас, дрожа от слабости в своей постели, Гарри думал о том, как жаль, что всё это закончилось, продлившись совсем недолго, и гадал, как могло так случиться, что ситуация во внешнем мире, изменившись к лучшему, вскоре вновь ухудшилась. Северус никогда не говорил с ним об этом, но Гарри видел, как с каждым своим приходом тот становится всё тревожнее и мрачнее; как душевное равновесие Северуса, раз пошатнувшись, уже не восстанавливается, и его спокойствие, дающее Гарри силы, сменяется раздражительностью. Гарри не решался спросить Северуса о том, что происходит – впрочем, он и не хотел узнавать о новых жестокостях Волдеморта; но, как бы Северус ни пытался скрыть это, Гарри догадался, что всё стало еще хуже, чем прежде. Гарри поджал ноги, задохнувшись от рези в желудке. Боль, возникшая внезапно, долго не проходила, притупляясь мучительно медленно, и несколько долгих мгновений Гарри лежал, зажмурившись и держась за живот, не в силах ни думать, ни даже дышать. Когда же боль отпустила, Гарри потонул в чувстве абсолютной безысходности, которое часто приходило на смену боли. Северус погиб – в этом не может быть никаких сомнений; а он, Гарри, заживо погребен в этом склепе, обреченный на медленную смерть в муках и отчаянии. Вдруг опаляющая волна ярости захлестнула его истерзанное сознание – сам не отдавая себе отчета в том, что делает, Гарри свалился с кровати, не почувствовав боли, одним движением опрокинул стол и бросился к двери. Безумие придало ему силы: Гарри на четвереньках вскарабкался по лестнице и принялся колотить кулаками в дверь, истошно выкрикивая чудовищные проклятия. Дверь была зачарована так, что ни один звук изнутри не проникал наружу, и Гарри это знал. Но сейчас ему, охваченному яростью, пульсирующей в мозгу и ушах, мнилось, что Пожиратели, которые, конечно же, всё это время стояли за дверью, прекрасно его слышат и ничего не предпринимают лишь оттого, что в нечеловеческой жестокости своей желают продлить его страдания. И Гарри ненавидел их, ненавидел всем своим существом – эта ненависть, казалось, поразила его, как болезнь, распространяясь всё дальше, захватывая всё больше частей его тела, пока не проникла в мозг и не разорвала его в клочья. Гарри рухнул у двери, растянувшись на ступенях, и провалился в небытие. Сознание вернулось к нему со звуком падающих капель и вновь исчезло – воцарилась прежняя пустота. Когда пустота вновь наполнилась звоном капель, этот звук появился вместе с запахом – знакомым запахом сырости, плесени и мочи. Гарри ощутил, что существует, но только – память и способность мыслить еще не вернулись к нему, будто бы сознание всё еще было сковано оцепенением обморока. Это состояние длилось долго: Гарри смотрел в темноту, ощущал ладонью холодный металл двери и ступени под собой, слышал стук капель, но еще не мог шевелиться – точнее, в его спящем мозгу еще не возникло побуждения пошевелиться. Внезапно – с захватывающей дух быстротой – он вынырнул к жизни; сознание вернулось полностью, а вместе с ним – боль в животе, в сердце, в висках, ломота во всем теле… Гарри медленно сполз со ступеней, скорчился и застонал, но с его губ не сорвалось ни звука. Это озадачило и испугало Гарри – он попробовал произнести что-нибудь, но получалось лишь едва слышное сипение, отозвавшееся жжением в горле. Должно быть, он сорвал голос во время «припадка», как Гарри называл эти необъяснимые, возникающие совершенно неожиданно и так же неожиданно прекращающиеся приступы ярости, которые охватывали его в последнее время и отнимали те немногие силы, что еще теплились в истощенном теле. Гарри настолько ослаб, что мысль о предстоящем пути к кровати ввергала его в отчаяние, но от лежания на холодном бетонном полу его опять начал бить озноб, и Гарри, сделав огромное усилие, заставил себя сдвинуться с места. Он не позволял себе останавливаться, пока не дополз до кровати, – боялся, что иначе так и останется лежать на полу и уже не сможет двигаться дальше. Подтянувшись на руках, Гарри залез на кровать, кое-как натянул на себя одеяло и долгое время просто лежал, накрывшись с головой. Ребра ладоней пощипывало, и, когда Гарри коснулся их губами, руки засаднило, а на губах чувствовался привкус крови – наверное, он сбил кулаки в кровь, когда колотил в дверь, а потом стер ладони, когда полз к кровати. Гарри лизнул кожу еще раз, но кровь уже почти высохла. Тогда Гарри укусил ладонь, ощутив, как теплая кровь щекочет язык, и потом долго высасывал ее из ранок, оставленных зубами. Гарри не знал, действительно ли несколько капель крови оказались такими питательными или он просто это себе вообразил, но совсем скоро он почувствовал прилив сил – такой, что даже смог спуститься с постели и без обмороков добраться до кружки. Выпив скопившуюся воду и вернувшись в постель, Гарри свернулся под одеялом и задремал. В полудреме он отчего-то вспомнил, как давным-давно, «в самом начале», яростно спорил с Северусом – тогда Гарри еще рвался сражаться с Волдемортом, несмотря на то, что едва оправился после поединка и еще не окреп, в чем справедливо пытался убедить его Северус. Гарри кричал и требовал найти ему хоть какую-нибудь палочку – в те мгновения он ненавидел Северуса больше Волдеморта и всех Пожирателей, вместе взятых. Гарри еще долго продолжал искренне его ненавидеть – даже когда, наконец, нашел в себе силы признать его правоту. В те дни Гарри казалось, что Северус – единственная преграда на пути к победе над Волдемортом; и пусть умом Гарри понимал, насколько нелепа и по-детски смешна его обида, он ничего не мог с собой поделать и неизменно огрызался, когда Северус приходил его покормить или справиться о его здоровье. Гарри даже проснулся, исполненный возмущения, и некоторое время, пока память к нему не вернулась, злился на Северуса из-за того, что тот отказывался достать ему новую палочку взамен старой, треснувшей во время поединка с Волдемортом. Вдруг он услышал, как открылась дверь. Вынырнув из дремоты окончательно, Гарри приподнялся на локте и по привычке потянулся за очками, но в следующий же миг вспомнил, что опрокинул стол, и даже если очки не разбились, то придется потратить немало времени, чтобы отыскать их в темноте на полу. Послышались шаги; кто-то притворил дверь и теперь, казалось, двинулся к кровати. Гарри мгновенно узнал шаги Северуса – с ними было связано столь многое, что Гарри уже не спутал бы их ни с чьими другими. Гарри протянул руку, чтобы дотронуться до Северуса, и уже хотел было сказать, как он рад ему и как сильно он волновался, когда понял, что шарит в пустоте. Гарри уронил руку на постель. В подвале никого не было, и дверь не открывалась – Гарри прекрасно знал это. Раз от раза воображение смеялось над ним, повторяя одну и ту же последовательность: звук открывающейся двери – шаги – дверь закрывается – шаги направляются к кровати… И раз от раза Гарри горько обманывался, словно бы забывал, что это происходит с ним уже далеко не впервые. Он вновь опустил голову на подушку – холодную и отсыревшую, как и вся постель. Гарри пожалел, что раньше, когда еще не был настолько слаб, не подтащил кровать к стене с трубами, от одной из которых исходило хоть какое-то тепло; сейчас он мог бы прижаться к ней и попытаться согреться. Здесь, в подвале, всегда было холодно – холодом дышали заплесневелые стены, холод исходил от бетонного пола; но Гарри вдруг подумалось, не оттого ли он так мерзнет, что снаружи опять зима. Однажды прошлой зимой – вспомнил Гарри – Северус принес ему немного снега и пушистую еловую лапу; сказал, что сегодня Рождество. Гарри смотрел на еловую ветку, напитавшую своим ароматом затхлый дух подвала, на горку снега, искрившегося в свете свечи, и ему было странно и грустно от осознания того, что он прожил в подвале уже столько времени. Гарри думал о своих друзьях, которые считали, что он мертв, убит Волдемортом – вспоминали ли они его, празднуя Рождество? Праздновали ли они Рождество вообще в это темное страшное время? Прежде Гарри казалось, что он остался здесь, в подвале, совсем ненадолго – только чтобы дух перевести; тогда же, вдыхая хвойный запах ели и ощущая на своем лице свежее дыхание снега, он необычайно ясно понял, как давно он заперт здесь. В ту печальную рождественскую ночь Северус впервые поцеловал его. Гарри знал – в том, что они делали и говорили тогда, любви было куда меньше, чем отчаяния; но сейчас, дрожа в ознобе под потяжелевшим от сырости одеялом, Гарри с тоской вспоминал тепло далеких зимних дней, когда они с Северусом по-настоящему были вместе. Гарри не хотелось думать, что он никогда не испытывал к Северусу большого влечения даже в те моменты, когда ему действительно было хорошо, что ласки Северуса всегда вызывали у него какую-то неловкость, которую Гарри старательно заглушал, не желая показаться неблагодарным; что чувство, которое он испытывал к Северусу, было не искренней любовью, а скорее привязанностью к тому, от кого зависела его жизнь. Вместо этого Гарри вспоминал о Северусе как о единственном близком человеке, что у него остался – и это было правдой. Он вспомнил их долгие разговоры в постели – они часто говорили о победе, о том, что будут делать и как станут жить после; Гарри нравилось фантазировать, строя всё новые и новые планы, и всякий раз он придумывал что-то невероятное. В один из таких дней, как раз в ту счастливую пору, когда Северус стал оставаться с Гарри подолгу и проводил с ним едва ли не всё свое время, Гарри с воодушевлением говорил о своих друзьях, о том, в какое изумление приведет их известие о чудесном спасении Гарри и какой радостной будет их встреча после победы. Но Северус, казалось, не слушал его, задумавшись о чем-то, и вдруг спросил, оборвав Гарри на полуслове, – останется ли Гарри с ним, если война закончится. Северус уже задавал этот вопрос, и, как и множество раз прежде, Гарри, не задумываясь, ответил – да, конечно, как же иначе? С тех пор Северус больше никогда не спрашивал его; но Гарри видел, что Северус ему не верит. Измученный холодом, который словно бы усиливался, Гарри оборвал свои размышления и сел в постели. Его била крупная дрожь; Гарри подумал, что наверняка он мерзнет от голода, но и снаружи стало холоднее – он чувствовал, как его головы и шеи касается морозный воздух, проникающий в подвал через вентиляционный короб над кроватью. Гарри поднял взгляд туда, где – как он знал – находилось забранное решеткой отверстие вентиляции, невидимое в темноте, и снова пожалел, что заранее не отодвинул кровать подальше. Он накрыл одеялом голову. С недавнего времени Гарри заметил, что ему становится всё труднее заставлять себя думать: мысли его путались с воспоминаниями, которые, вполне возможно, тоже были ложными, как и эти голоса, шаги и звук открывающейся двери. Шумы в ушах не давали сосредоточиться. Гарри долго размышлял над тем, как ему подвинуть кровать, и в какой-то момент к своему ужасу осознал, что просто дремлет, бормоча в полусне какую-то чушь о кроватях. Гарри вздрогнул, выпрямился и с силой потер глаза. Страшно хотелось спать – даже не спать, а просто отключить сознание, провалиться в темноту; но как раз в эти мучительные мгновения, когда Гарри боролся с обмороком, ему на ум пришла идея. Он скинул с себя одеяло, сполз на пол и попробовал стянуть с кровати и так уже съехавший набок матрац. Но матрац зацепился за что-то и, сколько бы Гарри ни дергал, не подавался. Тогда Гарри собрал все свои силы и дернул снова – раздался треск разрываемой материи, матрац отцепился от пружины, торчащей из кровати, и полностью упал на пол вместе с одеялом и подушкой. Подушку Гарри оставил лежать на полу, справедливо рассудив, что вполне может обойтись и без нее, и, отдышавшись, взялся за край матраца и пополз к стене с трубами. Должно быть, он преодолел уже больше половины пути, когда ему вновь скрутило живот; Гарри задохнулся и какое-то время лежал на полу, не выпуская из рук матраца. Когда боль притупилась, он снова пополз, но на этот раз уже не мог передвигаться с той же скоростью, что и раньше: резь в животе не исчезла совсем, а просто то затихала, то усиливалась. Изредка останавливаясь, чтобы отдышаться, Гарри, наконец, дополз до труб и без сил упал лицом вниз, так и не подтащив матрац к самой стене. Долго он лежал, с тревогой прислушиваясь к неровному стуку сердца – в какой-то момент Гарри даже подумал, что оно вот-вот остановится; грудь и горло горели. Совсем рядом капли воды срывались с трубы и со звоном падали на металлическое дно кружки. Гарри потянулся было, чтобы выпить из кружки, пусть и предполагал, что там наверняка накопилось совсем немного; но затем решил, что сначала нужно дотащить матрац, и только потом наградить себя глотком воды. Приподнявшись, Гарри опять схватился за край матраца, подтянул его к стене, расправил, аккуратно уложил одеяло. Теперь – подумалось Гарри – он сможет греться, прижавшись к теплой трубе, да и вода теперь была совсем рядом – стоит лишь руку протянуть. Вспомнив о своей «награде», Гарри пошарил под трубой, отыскивая кружку, и обнаружил, что она лежит на боку, а вся вода из нее вылилась на край одеяла. Очевидно, Гарри, расправляя матрац, опрокинул кружку, сам того не заметив. Опаленный разочарованием, Гарри схватил кружку, надеясь, что на дне ее осталось хоть немного воды, – но кружка оказалась пуста. В ярости он отшвырнул ее – кружка с металлическим звоном ударилась об пол и покатилась в темноту, а Гарри закрыл лицо руками и долго сидел так, вздрагивая в беззвучных рыданиях. Совершенно обессилев после схлынувшей волны злости, Гарри завалился набок и уткнулся в одеяло. Конечно, он знал, что воды в кружке было не так уж и много, и что теперь из-за своего бессмысленного «припадка» ему придется искать кружку, а ведь он только-только пригрелся; но обида и разочарование терзали Гарри до сих пор. Несколько мгновений он даже упрямо думал, что не станет искать кружку – лучше умрет от жажды здесь, в тепле, чем снова вернется на холодный бетонный пол. Но после он обреченно скинул одеяло, сполз с матраца и медленно двинулся вперед, шаря руками в темноте. Несколько раз, пока Гарри ползал по полу, отыскивая кружку, ему чудилось, что он опять слышит звук открывающейся двери и шаги Северуса, но Гарри не позволял себе отвлекаться на пустые фантазии. Наверное, даже если бы настоящий Северус, из плоти и крови, спустился бы сейчас в подвал и появился перед Гарри, он принял бы того за докучливое видение. Гарри слышал, как капли глухо падают на матрац, и почти физически страдал, думая о том, сколько воды пропадает зря из-за его идиотской выходки. Он подумал, что мог бы, когда вернется, попытаться высосать воду из промокшего края матраца, но едва ли это утолит его жажду – скорее, только раздразнит ее еще сильнее. Кружка отыскалась недалеко от перевернутого стола; там же Гарри случайно нащупал коробок спичек. Обрадовавшись своей нечаянной находке, он пополз обратно. Двигаться без тяжелого матраца, нагруженного еще и одеялом, было куда легче, и Гарри в запале даже успел вернуться прежде, чем очередной приступ боли в животе заставил его скорчиться и тихо завыть, судорожно хватаясь за трубу. Немного отдышавшись, Гарри поставил кружку на ее место под трубой, сжал коробок в руке и улегся в свою новую постель. Теперь он мог позволить себе поспать, и как только Гарри подумал об этом, он начал соскальзывать в дремоту. Но почти сразу же – во всяком случае, Гарри показалось, что почти сразу – он неприятно вздрогнул и проснулся. Уставившись в кромешную темноту, ничем не отличающуюся от морока его полуобморочного сна, Гарри прислушался к своим ощущениям, пытаясь понять, что заставило его проснуться. Здесь, рядом с трубами, было еще более душно, чем на его прежнем месте; спертый воздух не двигался, сильно пахло ржавчиной. Звон капель о дно кружки снова начинал выводить Гарри из себя. Он вдруг вспомнил, что заставило его вынырнуть из сна: бредовый страх, что он задохнется, если сейчас же не вернется на свою кровать под вентиляционным коробом. Гарри уронил голову на матрац. Он опять задремал под мерный звон капель – его слегка подташнивало от этого звука – но уже не засыпал совсем: просто лежал, апатично ворочая в голове медленные, нелепые мысли, которых, казалось, становилось всё меньше и меньше, и вслушивался в звуки несуществующих шагов и несуществующих голосов. Голова кружилась даже сейчас, когда он лежал; Гарри то проваливался в забытье, то снова поднимался из него, и вскоре уже перестал отдавать себе отчет в том, где проходит грань между реальностью и бредом. Гарри очнулся с уверенностью в смерти Северуса. Эта уверенность даже удивила его: если раньше Гарри лишь предполагал, что Северус уже никогда не вернется, и всякий раз при мысли о его гибели Гарри охватывал ужас, то сейчас он знал, что Северус не придет. Знание это показалось ему настолько очевидным, что Гарри недоумевал, отчего прежде он продолжал вопреки всему надеяться. Он вспомнил, каким раздражительным и тревожно-молчаливым был Северус в свои последние визиты; вспомнил, как еда, что Северус приносил ему, становилась всё скуднее, и как сам Северус настаивал, чтобы Гарри, наконец, научился ограничивать себя в пище. Если память не обманывала Гарри, всё говорило о том, что дела во внешнем мире стали еще хуже, и что Северус всерьез опасался смерти – вот отчего он так переменился в последние дни. Со стыдом Гарри припомнил, как докучал Северусу своими неумелыми ласками, наивно полагая, что это его утешит; сейчас, понимая, что в те времена Северус стоял перед лицом гибели, Гарри понял, насколько глупо он вел себя с ним. И Гарри представил себе, в каком отчаянии и горечи умирал Северус – и как рано или поздно умрет он сам, заживо погребенный и уже заранее погибший для всего мира. Осознание собственной обреченности не вызвало у Гарри ни ужаса, ни даже какого-либо волнения. Он лежал, глядя в темноту, плавая на грани сознания и обморока, и вслушивался в плеск капель, дожидаясь, пока наполнится кружка. Горло и гортань всё еще горели, но Гарри не испытывал такой сильной жажды, как прежде – вернее, он словно бы перестал чувствовать ее. Он просто знал – когда кружка наполнится, нужно выпить скопившуюся там воду; но уже едва ли смог бы вспомнить, зачем. Гарри погрузился в состояние абсолютной пустоты, в существование без мыслей и ощущений, какое обычно приходило на смену обмороку и через некоторое время исчезало под наплывом сознания; но сейчас Гарри застыл в пустоте, не предпринимая никаких попыток выкарабкаться. Очнувшись, Гарри не знал, сколько он пролежал вот так, без движения; когда он попытался пошевелиться, то почувствовал, что все его мышцы затекли, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы повернуть голову. Он едва мог дышать – что-то сжимало горло, давило на грудь; к гулу в ушах прибавился какой-то тоненький, сводящий с ума писк. Гарри потянулся к кружке, но всё его тело вдруг свела судорога, и он отпустил кружку, боясь снова опрокинуть ее. Подождав, пока снова обретет способность двигаться, Гарри подтянул к себе кружку, выпил воды, но не смог поставить кружку обратно – опять накатило головокружение. Способность мыслить медленно возвращалась, и Гарри, боясь упустить ее, лихорадочно вспоминал свой последний разговор с Северусом – просто для того, чтобы заставить себя думать и больше не соскальзывать в бездумное ничто. Северус спросил Гарри, останется ли он с ним после победы, и Гарри ответил «да». Дальше, как бы Гарри не силился вспомнить, в его памяти зиял провал, и он снова и снова прокручивал в уме вопрос Северуса и свой ответ. Гарри вдруг задумался, был ли тогда искренен; был ли он вообще когда-нибудь честен с Северусом, или просто не хотел быть неблагодарным? Разве там, в сияющем новом мире, обновленном победой, Северус остался бы ему дорог так же, как в этом одиноком темном убежище? Вдруг что-то с силой ударило Гарри в мозг – ему показалось, что на несколько долгих мгновений он перестал существовать, превратившись в один сгусток боли. Даже когда боль, наконец, немного утихла, отозвавшись взрывом шума в ушах, Гарри еще долго не отваживался думать. Он схватился за трубу и перевернулся на другой бок, после каждого удара сердца настороженно прислушиваясь к себе – ему мнилось, что боль очень скоро вернется. Но спустя недолгое время слабость вновь одержала верх над ним, и Гарри провалился в забытье. Изредка он просыпался, открывал глаза и, видя перед собой всю ту же непроглядную темноту, опять задремывал. В одно из таких пробуждений Гарри поймал себя на мысли, что всерьез размышляет о способах самоубийства. Гарри ужаснулся самому себе: если прежде он желал смерти только во время своих «приступов безумия», которые в последнее время накатывали на него всё чаще, то сейчас он обдумывал самоубийство с отвратительной холодной рассудительностью. Гарри попытался подумать о чем-нибудь другом, но его мысли неизменно возвращались к откушенному языку или, быть может, вскрытым венам; он думал, как лучше это сделать – прокусить вены или порезать их об удобно отогнутый край ржавой металлической решетки на вентиляции… Гарри резко оборвал мысль. Он подумал о Северусе и о том, как долго тот рисковал собственной жизнью ради того, чтобы Гарри жил; как Северус выкрал его тело после поединка Гарри с Волдемортом, как прятал его в подвале, как месяцами выхаживал его, а потом, в последние дни своей жизни, продолжал приносить ему еду и воду, пусть даже еды становилось всё меньше… А он, Гарри, размышляет о том, как эту жизнь оборвать. Гарри хотел проверить кружку, но вспомнил, что так и не поставил ее на место. Приблизив лицо к протекающей трубе, он попытался слизать с нее влагу, но только оцарапал язык. Проклиная себя за злосчастную забывчивость, Гарри поставил кружку под трубу и улегся рядом, нетерпеливо считая капли. Не дождавшись, пока кружка наполнится хотя бы на четверть, Гарри схватил ее и выпил накопившуюся воду – ее хватило только на то, чтобы смочить горло. Вернув кружку на место, Гарри, чтобы не искушать себя, отполз от нее и сел, прислонившись спиной к теплой трубе. Ему опять почудилось, что открылась дверь и послышался звук шагов, и Гарри закрыл глаза, представляя, как Северус входит со свертком еды в руках и идет к нему. Увидев перевернутый стол, он непременно начнет ругать Гарри за неаккуратность. А потом, не обнаружив Гарри на кровати, посмотрит на его постель возле труб и одобрительно скажет, что уже давно было пора перетащить кровать подальше от вентиляции. Гарри опять клонило в сон. Воображаемый Северус исчез, слившись с темнотой, но Гарри еще какое-то время слышал его шаги и приглушенный голос: Северус ходил по подвалу, то забирая ведро, то поднимая стол, то раскладывая на столе принесенные им припасы. Гарри даже притворился, что чувствует его запах – терпкий, с горечью, запах немолодого мужчины; Гарри всегда им немного брезговал… Внезапно Гарри вздрогнул и открыл глаза. Воображаемый Северус по-прежнему бубнил в ушах про постель и вентиляцию, и Гарри вдруг явственно представил себе вентиляционный короб – прежде, чем закончились свечи, Гарри видел его над собой всякий раз, когда засыпал, просыпался или просто лежал на спине в постели. Словно утопающий, готовый ухватиться за любой обломок, Гарри ухватился за эту слабую надежду. С замирающим от радости сердцем, но в то же время боясь страшно разочароваться, он сполз с матраца и на четвереньках, стараясь не расходовать силы понапрасну, двинулся к кровати. Взобравшись на нее, он немного отдохнул, восстанавливая дыхание и дожидаясь, пока сердце станет биться ровнее, а потом медленно, придерживаясь за стену, поднялся на ноги. К счастью, Гарри вовремя пригнулся – иначе он непременно ударился бы головой о вентиляционный короб. Немного отдышавшись, он отошел к изголовью, с трудом сохраняя равновесие на пружинящей кровати; придерживаясь за металлическое изголовье, он пошарил рукой на уровне своего лица, нащупывая решетку вентиляции. Решетка была отогнута, как он и помнил; Гарри попытался отогнуть ее сильнее, и она медленно подалась. У Гарри закружилась голова – то ли от радости, то ли от напряжения; он опустился на кровать и откинулся на изголовье, пережидая приступ головокружения. Отдыхая, Гарри прикидывал, сможет ли пролезть в короб. Он помнил, что давно, «в самом начале», когда он предпринял глупую и бессмысленную попытку выбраться из подвала, то смог отодрать решетку и просунул в вентиляционный короб голову и плечи, после чего застрял. Гарри чуть улыбнулся, вспомнив, как Северус вытаскивал его из вентиляции, а сам Гарри брыкался и кричал, что не может прятаться в подвале, как крыса, в то время как его друзья там, снаружи, гибнут, сражаясь с Волдемортом. Гарри решил, что теперь наверняка сможет пролезть в короб целиком – по крайней мере, он очень надеялся на это. Впервые за всё то время, что Гарри страдал от голода, он порадовался тому, что страшно исхудал. Собравшись с силами, Гарри снова поднялся на ноги и уже обеими руками схватился за решетку вентиляции. Гарри предполагал, что после того, как он отодрал решетку в прошлый раз, Северус едва ли приладил ее обратно как следует – и действительно, стоило Гарри приложить усилие, как решетка с тихим скрежетом наполовину отделилась от короба. Воодушевленный своим успехом, Гарри дернул снова; и в этот момент его настигло головокружение. Гарри покачнулся, повис на решетке; пальцы разжались, и он рухнул на кровать, сильно ударившись о металлическое изголовье. Удар оглушил его; в ушах зазвенело. Когда Гарри вновь обрел способность мыслить, головная боль уже стихала, но всё еще была достаточно сильна, чтобы не позволить ему пошевелиться. Гарри помнил, что на этот раз не терял сознание полностью – память подсказывала, что долгое время он просто лежал неподвижно, страдая от звона в ушах и пульсирующей головной боли, бьющей в одну и ту же точку. Ладони и пальцы саднило. Коснувшись ладони языком, Гарри ощутил жжение и подумал, что, должно быть, поранил руки о решетку, сам того не заметив в лихорадочном воодушевлении. Гарри посмотрел наверх, туда, где находился короб вентиляции. Он не мог его разглядеть во мраке подвала, но воображение рисовало очертания короба так явственно, что Гарри, еще не оправившийся полностью после обморока, некоторое время размышлял, не научился ли он видеть в темноте. Гарри попробовал приподняться, но как только он сел, опираясь на изголовье кровати, головная боль усилилась, став почти невыносимой, и Гарри почувствовал, что вновь проваливается в беспамятство. Обморок оставил после себя крайнее изнеможение тела и разума. Гарри думал о том, что нужно подняться на ноги, чтобы отодрать решетку, и его охватывало полнейшее отчаяние. Он был уверен, что не простоит на ногах и мгновения – даже сейчас, в покое, Гарри едва терпел головную боль, то отступающую, то накатывающую вновь. Путь к спасению, которым виделся ему сейчас вентиляционный короб, был так близок, а Гарри не мог даже дотянуться до него, не говоря уже о том, чтобы пролезть внутрь. При мысли о долгом пути наверх, в сдавливающей тесноте короба, к горлу подкатывала тошнота. Наконец, чудовищным усилием воли, Гарри заставил себя встать, придерживаясь за стену и изголовье кровати. Гарри шатало от слабости, и ему стоило большого труда удерживать равновесие на пружинящей кровати, которая, как ему казалось, ходила под ним ходуном; далеко не сразу он отважился отпустить изголовье и схватиться за решетку. В тот же миг его руки прошила режущая боль – Гарри вспомнил, что во время своей прошлой попытки ободрал ладони и пальцы. Не желая отступать, он попробовал потянуть за решетку, превозмогая боль, но понял, что из-за своего упрямства только еще сильнее изранит руки, нисколько не сдвинув решетку. Гарри отцепился от вентиляционного короба и, почувствовав страшную слабость, опустился на кровать. Дремота, предвещающая беспамятство, вновь завладевала им, но Гарри упорно боролся со сном, опасаясь, что очередной обморок обессилит его настолько, что он уже не сможет возобновить свои попытки выбраться на свободу. Истощенный разум Гарри подсказывал ему совершенно бредовые идеи, которые поначалу казались Гарри вполне осуществимыми, и он долго обдумывал их – до тех пор, пока, будто бы пробуждаясь ото сна, не видел вдруг всю нелепость своих планов. Так он думал о том, чтобы дождаться, пока ранки на руках заживут, а после вновь предпринять попытку снять решетку с вентиляции; если же и тогда ему не удастся отодрать решетку полностью, то следует снова подождать, пока заживут новые царапины, а потом… Гарри оборвал цепь рассуждений, почувствовав, что опять задремал, а планы, в полудреме мнившиеся ему такими разумными и логичными, – лишь болезненный бред его сознания. Гарри мучила жажда. Мысль о том, что ему придется сейчас слезть с кровати и ползти к кружке, а потом ползти обратно, внушала ему не меньший ужас, чем перспектива долгого пути в вентиляционном коробе, но Гарри всё же слез с кровати на пол и несколько ударов сердца лежал, собираясь с силами для предстоящего рывка. Вскоре он осознал, что лежит лицом на чем-то мягком; лишь спустя какое-то время он вспомнил, что, перетаскивая матрац, оставил здесь подушку. Гарри полежал еще, прислушиваясь к своим медленным, тяжелым мыслям, озадаченный тем, что его разум снова и снова возвращается к этой подушке. Внезапно Гарри понял – будто бы вынырнул из холодной темной воды. Он выдернул подушку из-под себя и в лихорадочном нетерпении принялся стаскивать с нее наволочку. Руки его не слушались – всё тело Гарри то и дело сводила судорога, и ему приходилось лежать, скорчившись, пережидая резь в животе или вновь усилившуюся головную боль. Боль уже не проходила, лишь чуть притуплялась, Гарри постоянно слышал пульсирующий гул в ушах, и иногда собственные руки казались ему чем-то совершенно от него отдельным. Гарри запаниковал – он вдруг осознал, что теряет контроль над своим телом. Даже когда ему удавалось заставить себя продолжать начатое, движения его рук были какими-то неестественными, точно у марионетки; чаще же Гарри чувствовал, что не может пошевелить ни одним пальцем. Наконец он вырвался из забытья – и обнаружил в своих руках наволочку. Опасаясь, что пугающее наваждение повторится, Гарри поспешил забраться на кровать, встал, хватаясь за изголовье, и, торопливо обмотав наволочкой кисти рук, взялся за решетку. В следующий же миг на него накатило головокружение; сердце опять бешено забилось – Гарри почудилось, что оно поднялось к горлу и теперь не дает ему дышать – а пронзительный писк в ушах вернулся. Гарри почувствовал, что сползает по стене обратно на кровать, и неимоверным усилием заставил себя вновь взяться за решетку. Превозмогая головную боль, он стал тянуть решетку на себя, в то же время со страхом прислушиваясь к биению сердца, которое колотилось всё быстрее, быстрее, быстрее – и вдруг остановилось. Гарри задохнулся. Решетка, на которой он в последние мгновения просто вис, уже не пытаясь отодрать ее, внезапно отделилась от короба; ноги Гарри подкосились, и он рухнул на кровать. Он так и очнулся – с решеткой в обмотанных наволочкой руках. Сердце билось медленно, тяжело ударяясь о грудь. Давящая боль охватывала горло, грудь и ребра Гарри; плечо горело и саднило так, будто Гарри ушиб его. Он застонал, но не услышал собственного голоса – только какой-то еле слышный хрип. Скручивающая боль в животе не отпускала; Гарри поджал ноги и лежал, потерявшись в боли, растворившись в ней. Он не знал, сколько пролежал вот так, не видя, не слыша и не чувствуя ничего, кроме своего раздавленного страданием тела, но после того как медленно, точно взбираясь по крутому склону, сознание вернулось к Гарри, он еще долго не мог вспомнить, зачем обмотал себе руки и что за металлическую сетку он держит. Лишь спустя длительное время и ценой великих усилий своего умирающего разума Гарри удалось восстановить в памяти то, что случилось до обморока. Гарри ослабел уже настолько, что даже радость, нахлынувшая на него, вызвала новую боль в сердце. Переждав ее, Гарри осторожно, опасаясь очередного приступа, сбросил решетку на пол и высвободил руки из наволочки. На большее он не отважился: Гарри лежал, глядя туда, где находился вентиляционный короб, и ждал чего-то – быть может, он надеялся, что обманет боль, усыпит ее бдительность; а может, просто чувствовал, что у него не хватит сил на любое, пусть даже самое слабое движение. Гарри опять вспомнил, как давно – очень давно – лежал на этой кровати вместе с Северусом. Они говорили о том, что будут делать после победы – вернее, Гарри говорил, а Северус молчал, думая о чем-то своем. В те счастливые дни в душе Гарри царил удивительный, непривычный покой: Северус приходил часто, оставался подолгу, приносил еды больше, чем Гарри мог съесть, а не столько, сколько сумел добыть, как раньше. Гарри чувствовал, что снаружи что-то изменилось, и оттого что-то изменилось в самом Северусе. Победа, прежде казавшаяся Гарри такой недосягаемой и почти невероятной, теперь виделась ему совсем близко; оттого Гарри с таким воодушевлением строил планы на будущее – его прекрасное будущее в прекрасном обновленном мире. Гарри много говорил о друзьях, представлял, как они встретят его, как будут проводить время вместе, куда обязательно сходят… Он вдруг осознал, насколько скучал по ним, и предвкушение скорой встречи с друзьями настолько захватило Гарри, что он почти не обратил внимания на вопрос Северуса – тем неожиданнее и тревожнее стал для него последующий разговор. Гарри потер всё еще саднящее плечо и поморщился от жжения в ободранной ладони. Его мысль вновь натолкнулась на провал в памяти, который неизменно огорчал и беспокоил Гарри. Он предполагал, что тогда Северус рассказал ему об истинном положении дел во внешнем мире – рассказал, что ситуация вновь изменилась к худшему; вот отчего этот разрыв в воспоминаниях будил в Гарри такую тревогу. Гарри вновь начал воображать себе, как умер Северус, о чем он думал прежде, чем Волдеморт или кто-то из слуг Темного Лорда оборвал его жизнь. Наверняка Северус подумал о том, что где-то там, внизу, во тьме, остался Гарри, погребенный заживо безо всякой надежды на спасение. И на Гарри вдруг навалилось горькое раскаяние – раскаяние в том, что никогда не был нежен с Северусом по-настоящему, в том, что так и не сказал, что любит его, и в том, что никогда на самом деле его не любил. И теперь, когда смерть настигла Северуса и скоро настигнет самого Гарри, он уже не сможет сказать Северусу, насколько тот был ему дорог. Гарри снова посмотрел вверх. Его взгляд потонул в темноте, как и всегда, но он ясно представил себе вентиляционный короб. Путь был открыт; прислушавшись к себе, Гарри почувствовал, что боль утихла, но слабость по-прежнему владеет его телом, и Гарри подозревал, что при малейшем физическом усилии вернется и головокружение. Однако он всё же заставил себя сесть – и замер, пережидая наплыв головной боли. Обеими руками схватившись за металлический обод изголовья, Гарри медленно поднялся, стараясь избегать резких движений, которые могли вызвать головокружение или очередной приступ головной боли. Полностью выпрямившись, он некоторое время стоял, покачиваясь, и пытался справиться с болезненной дрожью во всем теле. В конце концов, всё еще вздрагивая в ознобе, он отважился отпустить изголовье и пошарил руками в темноте, определяя очертания вентиляционного короба. В прошлый раз, пытаясь выбраться из подвала, Гарри подтянулся ко входу в короб на руках, но сейчас, истощенный голодом и жаждой, он не смог бы проделать это, даже если бы его тело не отзывалось на каждое движение приступами головокружения и невыносимой боли в голове, груди или животе. Гарри вдруг осознал всю безвыходность своего положения: путь наверх, наконец, был свободен, но он всё равно никогда не сможет им воспользоваться. Гарри представил себе долгие дни своего медленного угасания в холодной сырой тьме подвала, который станет его склепом; и всё это время, все эти наполненные муками часы он будет знать, что здесь, совсем рядом, находится недосягаемый для него путь к спасению. Раздавленный отчаянием, Гарри опустился на кровать. Его мысли опять метнулись к Северусу: Гарри подумал о том, как долго тот рисковал собой ради него, и какую, несомненно, ужасную смерть принял, не выдав Гарри. Неужели случится так, что жертва Северуса окажется напрасной, что он умер только ради того, чтобы лишь ненадолго отсрочить гибель Гарри? Было так соблазнительно больше не двигаться, погрузиться в беспамятство и просто лежать, дожидаясь, когда всё закончится само собой, вместе с покидающей его жизнью. Но мысль, что это было бы предательством памяти Северуса, заставила Гарри снова лихорадочно искать выход из создавшегося положения, почти не надеясь на успех. Если бы ему удалось подтянуть кровать так, чтобы изголовье оказалось прямо под вентиляционным коробом, тогда, возможно, Гарри смог бы взобраться в короб по изголовью. Он вновь поднялся на ноги, одной рукой взявшись за изголовье кровати, а другой – за край короба: хотел пусть даже примерно определить расстояние. Оно показалось Гарри совсем небольшим; в прежние дни он бы без особого усилия пододвинул кровать ближе к коробу. Но сейчас Гарри пугала одна только мысль о том, что придется слезть с кровати, доползти до ее изножья, ухватиться за него и потянуть, а потом доползти обратно до изголовья и взобраться по нему в короб. Этот план казался Гарри почти неосуществимым; но он вновь подумал о Северусе, о внешнем мире, о свежем воздухе снаружи и о снеге, которым можно утолить жажду… Гарри слез с кровати и пополз к изножью. Никогда прежде он и представить себе не мог, что расстояние от изголовья до изножья кровати может показаться ему таким огромным. Когда рука Гарри, шарящая в темноте, нащупала ножку кровати, ему уже мнилось, что кровать никогда не кончится. Приблизившись к изножью, он прижался лицом к холодным металлическим прутьям и долго сидел, собираясь с силами для следующего рывка. Пронзительный писк в ушах уже не прекращался; Гарри не слышал ни собственного тяжелого дыхания, ни звука падающих капель, ни даже неумолчных голосов – всё терялось за этим сводящим с ума писком. Немного отдышавшись – Гарри казалось, что он уже не сможет дышать так ровно и свободно, как раньше – он ухватился за края изножья, набрал в саднящие легкие побольше воздуха и попробовал потянуть кровать на себя. Кровать не сдвинулась с места – только заболели израненные руки, и напряжение отдалось в голове болезненным ударом. Гарри хотелось упасть прямо здесь, у кровати, и отдаться беспамятству, которое всё это время поджидало его на границе сознания; но вместо этого он снова взялся за прутья изножья. Сжав зубы, чтобы перенести вспыхнувшую боль, ударившую в затылок, Гарри вновь потянул кровать, вложив в это движение все оставшиеся у него силы. Кровать неожиданно подалась и с выворачивающим душу скрежетом надвинулась на Гарри. Испугавшись, что сдвинул кровать слишком сильно, он отпустил изножье и, обессилев, повалился набок. Каждый вдох давался ему с трудом. Гарри лежал, ощущая холодный бетонный пол под собой, но всё его тело горело точно в лихорадке. Он знал, что ему следует подождать еще немного, отдышаться, восстановить хотя бы малую часть потраченных сил, но подозрение, что он подвинул кровать дальше, чем следовало, не давало Гарри покоя. Превозмогая боль во всем теле, он пополз к изголовью, хватаясь и подтягиваясь за край кровати. Гарри боялся обнаружить, что ему придется снова двигать кровать, но теперь уже в другую сторону – он очень сомневался, что у него хватит сил на еще одну попытку. Добравшись до изголовья, Гарри посидел немного, нетерпеливо отсчитывая прерывистые удары сердца, а потом, не выдержав неизвестности, полез по изголовью к вентиляционному коробу. Когда Гарри, придерживаясь за край короба, встал на самый верх изголовья, на металлический обод, то чувствовал себя так, будто уже не сможет сделать ни одного движения. Одни только попытки удержаться на ободе изголовья отнимали у Гарри те немногие силы, что у него еще оставались. Лица Гарри, покрытого испариной, коснулось дыхание свежего воздуха. Он понял, что, вопреки своим ощущениям, сдвинул кровать совсем немного – даже теперь изголовье находилось не под самым коробом, как он рассчитывал. Однако Гарри подумал, что смог бы залезть в короб даже отсюда. Несколько раз вдохнув – с болью в груди при каждом вдохе – Гарри просунул внутрь голову, а потом и плечи. Отпустив края короба, за которые прежде держался, он сделал отчаянный рывок вперед, рассчитывая влезть в короб целиком, и поначалу – как показалось Гарри – ему это удалось. Но почти сразу же он почувствовал, что начинает соскальзывать обратно; бо̀льшая часть его тела всё еще находилась снаружи короба, но руки уже были внутри, и Гарри не мог ухватиться за края короба, чтобы удержаться. Он забил ногами в воздухе, понимая, что еще немного – и он может свалиться с высоты вентиляционного короба на бетонный пол. Гарри бросило в жар; в панике он пытался отыскать хоть какую-то опору, но его ноги лишь рассекали воздух. В мыслях Гарри пронеслись воспоминания о всех муках, что ему пришлось выстрадать, всех усилиях, что он приложил ради того, чтобы добраться до своего единственного спасения, – и безумие вновь всколыхнулось в нем, захлестывая сознание. Давая выход ярости, разрывающей его изнутри, Гарри закричал – вернее, захрипел, извиваясь в вентиляционном коробе, – и вдруг нашел ногами изголовье кровати. Не успев осознать это, Гарри с силой отчаяния оттолкнулся от изголовья. Когда ярость схлынула, Гарри обнаружил себя лежащим в вентиляционном коробе. Смутно он припоминал, что даже после того, как забрался в короб полностью, он продолжал хрипеть, извиваться и колотить ногами по стенкам короба. Похоже, в запале он успел проползти вперед, потому что сейчас, ощупав металлические стенки перед собой, Гарри пришел к выводу, что короб изгибается и чуть поднимается – значит, он дополз до конца подвальной стены, где, как Гарри помнил, вентиляционный короб уходил в потолок. Лицо Гарри овевал холодный ветер – он-то и привел Гарри в чувство. Некоторое время Гарри лежал, жадно вдыхая непривычно свежий воздух, в котором не чувствовалось ни сырости, ни запаха нечистот. Голова, горло и грудь по-прежнему болели, точно что-то сдавливало их, но воздух внешнего мира, казалось, придал Гарри сил, и он пополз вперед, почти не замечая, как болезненно колотится сердце. Здесь было почти так же темно, как и в подвале, но Гарри надеялся, что вскоре увидит свет. Он полз, не желая останавливаться; стертые ладони и предплечья саднили. Гарри торопился: он опасался, что беспамятство вновь завладеет им – с каждым разом ему становилось всё труднее вырываться из этой пустоты – и Гарри казалось, что если он потеряет сознание, то уже никогда не очнется. Он старался не думать о стенках короба, сдавливающих его со всех сторон и мешающих дышать, и гнал от себя мысль о том, что из одного склепа он попал в другой, еще более тесный. Медленно продвигаясь вперед, усилием воли заставляя себя не поддаваться изнеможению, Гарри снова и снова напоминал себе, что он уже на полпути к свободе. Гарри казалось, что он полз весь день и всю ночь (пусть даже в глубине души он догадывался, что не прошло и получаса), когда боль в животе заставила его замереть. Гарри зажмурился и сжал зубы, испытывая страдание большее, чем испытывал прежде. Стены, сдавливающие его, добавляли мучений и без того истерзанному телу; Гарри чудилось, что кто-то выцарапывает, вырывает его внутренности. Из-за тесноты короба он не мог подтянуть ноги к груди, что – как ему казалось – помогало ему пережидать боль, и муки, которые он терпел здесь, показались Гарри предсмертной агонией. Когда судороги, скручивающие его желудок, наконец прекратились, Гарри еще долго не мог прийти в себя и лежал, с сипением втягивая воздух в сдавленные легкие. Перед глазами вспыхивали и угасали разноцветные пятна. Гарри подумалось, что он никогда не выберется отсюда – так и умрет, погрузившись в забытье в этом тесном металлическом гробу. Ему вдруг отчаянно захотелось увидеть свет – любой свет, пусть даже это будет огонек свечи – и Гарри с тоской подумал о коробке с последними спичками, оставшемся на постели рядом с трубами. Он знал, что должен двигаться дальше, но уже не тешил себя мечтами о свободе – просто полз, медленно протискиваясь вперед, и только жжение в ободранных ладонях, вспыхивающее всякий раз, когда он переставлял руки, напоминало Гарри о том, что он всё еще жив. Свет появился так неожиданно и был таким тусклым, что Гарри поначалу даже не заметил его. Силы Гарри были на исходе; он ничего не слышал за пронзительным писком в ушах и чувствовал только ломоту во всем теле. Глаза, ослабшие от долгого вглядывания во тьму, застилала дымка; Гарри с трудом мог различить стенки короба. Прежде, думая о дневном свете, Гарри представлял себе ослепительное золотое сияние; но свечение, которое брезжило впереди, оказалось тусклым и серым. Увидев его и осознав, что видит именно дневной свет, Гарри не испытал ни восторга, ни воодушевления – у него уже не было на это сил; он просто продолжил ползти вперед, механически двигая руками и ногами. Источник света, казалось, находился совсем близко, но Гарри полз и полз, а вентиляционный короб всё не кончался. Движения Гарри становились медленнее; теперь ему приходилось прилагать огромное усилие всякий раз, когда переставлял руку или ногу. В голове чернела пустота – Гарри почти физически ощущал ее. Он не знал, сколько времени прошло с того момента, как он впервые заметил свет, но когда Гарри, наконец, добрался до конца короба, то чувствовал себя полностью обессилевшим. Голова не болела, и Гарри подозревал, что он просто больше не может испытывать боль – настолько он был измотан. Гарри знал, что всего несколько усилий отделяет его от долгожданной свободы, но не мог заставить себя сдвинуться с места. В пустоте сознания промелькнула одинокая мысль: как это нелепо – умереть здесь, у самого выхода. Отчаянным рывком Гарри вынырнул из забытья. Сердце колотилось так, что Гарри в полубреду подумал, что оно вот-вот разорвет ему грудь; с ослепляющей внезапностью боль вернулась, навалившись на Гарри и вдавливая его в дно короба. Он дернулся, судорожно глотнул воздуха – холодный свежий воздух опалил легкие, Гарри задохнулся. Хриплый кашель разодрал горло, во рту появился привкус крови. Гарри потребовалось немало времени, чтобы отдышаться. Собравшись с духом, чтобы выдержать новый приступ боли, Гарри резко вытянул руки к свету – теперь он боялся, что умрет прежде, чем сделает хотя бы один вдох на свободе. Руки Гарри натолкнулись на что-то. Сфокусировав зрение – что тоже отняло у Гарри немало времени и сил – он увидел толстые металлические прутья, перегораживающие выход из вентиляционного короба. На несколько долгих мгновений Гарри перестал дышать. Он просто не мог поверить, не мог заставить себя поверить в это: его путь наверх, путь к свободе, ради которого он вытерпел столько мук и преодолел столь многое, был закрыт. Гарри представил себе долгое возвращение в подвал, обратно в темноту и духоту, где каждый вдох пропитан смертью… и в последнем всплеске отчаяния принялся дергать прутья и в исступлении бить по ним кулаками, чувствуя, как сердце, не выдерживая разрывающей его ярости, совершает последние удары перед тем, как остановиться навсегда. Гарри не сразу осознал, что преграды больше нет. Ошеломленный, он вспомнил, что прутья выглядели толстыми и крепкими – Гарри не смог бы выломать такие прутья даже в прежние дни, когда еще не был истощен как сейчас. Но прутья просто исчезли – и Гарри совершенно не мог представить себе, почему это случилось. Опасаясь, что измученное голодом воображение вновь сыграло с ним злую шутку, Гарри вытянул руку и пошарил в открывшемся проеме – пустота. Холодный воздух, а внизу – колкие травинки и земля. По-прежнему не веря до конца в свое чудесное спасение, Гарри собрал все свои силы, оттолкнулся ногами от дна вентиляционного короба и несколькими отчаянными рывками выбрался наружу. Свет ослепил его. Гарри уронил голову на землю, поверженный новым приступом головной боли, который последовал тотчас же за дневным светом. Кровь оглушительно стучала в висках. Приоткрыв глаза, сквозь разноцветную пульсирующую пелену Гарри увидел красную материю, на которой лежал. Всё еще вздрагивая от толчков боли в затылке, он встал на четвереньки и постоял так, заставляя себя дышать ровно. Каждый вдох отзывался в груди жгучей болью, но через некоторое время Гарри всё же заставил себя сдвинуться с места и дополз до стены. Хватаясь за нее, он поднялся на ноги – вернее, всполз, прижимаясь к стене, чтобы не упасть. Голова кружилась так, что Гарри боялся вновь открыть глаза – ему казалось, что как только он это сделает, земля бросится ему в лицо, и он опять потеряет таким трудом давшееся ему равновесие. «Уже с утра отмечает», – пронеслось рядом; Гарри не знал, принадлежал ли этот голос живому человеку или, как и прежде, был игрой его воображения. Приоткрыв глаза – совсем немного – Гарри опять задохнулся от ослепительного света, ударившего ему в лицо, а потом, постепенно, начал различать окружающие его предметы. Он стоял в узком проулке между двумя старыми кирпичными домами; над ними, заслоняя солнце, возвышалась мрачная труба какой-то фабрики. Слышались шаги; повернув голову, Гарри увидел спины двух людей – мужчины и женщины – удаляющихся в сторону пестрого скопления народа далеко впереди. Должно быть, одному из них и принадлежал голос, который Гарри услышал, приходя в себя у стены. Возле ног Гарри лежал ворох красной материи; такие же красные пятна горели чуть поодаль. Гарри напряг зрение и понял, что это флаги – кто-то прислонил их к стене, намереваясь, по-видимому, после вернуться и развесить их на домах. Приглядевшись, Гарри увидел трубчатые металлические древки, на которых флаги держались, и узнал в них те самые прутья «решетки», что загораживали ему выход из вентиляционного короба. Гарри криво усмехнулся, разгадав тайну своего «чудесного спасения»: в ярости колотя по прутьям, он просто сбил на землю флаги, которые кто-то оставил у стены. Ощутив, что в силах идти дальше, Гарри сделал шаг, другой и, наконец, побрел вдоль дома, хватаясь за выщерблины в старой кирпичной кладке. Голова всё еще кружилась, и Гарри чудилось, что земля под ногами раскачивается; он то и дело спотыкался и еще крепче цеплялся за стену. Прошла целая вечность – во всяком случае, так казалось самому Гарри – пока он дошел до конца стены и свернул за угол, очутившись на мощенной булыжником улочке. Улицу перегораживал грузовик. Возле него стоял человек в рабочей одежде и пересчитывал деньги; а напротив… напротив Гарри вдруг увидел Северуса. У Гарри подкосились ноги. Он хотел броситься к Северусу – но не смог сдвинуться с места: головокружение обрушилось на него с такой силой, что у Гарри потемнело в глазах. Хотел крикнуть – но из надорванного горла вырывалось только едва слышное сипение. Гарри стоял, пошатываясь, у стены, смотрел на такой знакомый черный силуэт, на резкий профиль, ставший для Гарри уже совсем родным, и не мог сделать ни шага. Он пытался закричать – снова, и снова, и снова, пока от напряжения – физического или душевного – его сердце не сжалось от прошивающей всё тело боли. Мир вокруг затопило пятнами тьмы; сокрушенный болью, Гарри сполз по стене на землю. – Всё правильно, как договаривались, – сквозь шум в ушах донесся незнакомый голос – должно быть, того человека в рабочей одежде. – Мои ребята уже заканчивают. Всего и делов-то – дверь кирпичом заложить. А зачем вам это вообще, вход в подвал заделывать? – Я им давно не пользуюсь, – послышался ответ Северуса. – Решил заделать, чтобы избавиться от затхлого запаха в доме. – Ну, вам виднее, – снова голос рабочего. – Если вдруг понадобится в подвал спуститься, может, с трубами какие проблемы будут, вызывайте. Только кирпичную кладку продолбить подороже будет. Северус сухо отозвался: – Не понадобится. Я в этом уверен. Чернильная тьма перед глазами Гарри рассеивалась: она тускнела, становилась мутноватой, потом – совсем прозрачной и, разорвавшись на части, растворилась в дневном свете. Когда Гарри вновь обрел способность видеть, Северуса уже не было – наверное, вернулся в дом. Несколько человек в рабочих комбинезонах забрались в грузовик, захлопнули дверцы; грузовик отъехал. Гарри проводил его бездумным взглядом. Подняв глаза, он заметил транспарант, протянутый через улицу – прежде его заслонял кузов грузовика. Гарри зачем-то попытался прочесть надпись на транспаранте, но разноцветные буквы расплывались и складывались в воспаленном воображении Гарри во всевозможные совершенно невероятные комбинации. Однако он продолжал всматриваться, напрягая зрение, словно от этой надписи зависела его жизнь. Усилия Гарри немедленно отозвались болью в затылке, но в конце концов ему удалось различить: «С Первой годовщиной Победы над Волдемортом!». Гарри застыл, уставившись на транспарант. Надпись показалась ему бессмысленной; силясь понять, Гарри беззвучно произнес ее сам, шевельнув запекшимися губами, но истощенное сознание уже отказывалось воспринимать что-либо. Как последний отблеск угасающей памяти вспыхнуло воспоминание: мрак и духота подвала, звон капель, ударяющихся о дно железной кружки, дыхание Северуса рядом, рука, перебирающая волосы. Северус спросил Гарри, останется ли он с ним после победы, и Гарри солгал, не задумываясь: да, конечно, как же иначе? Северус опять спросил – в его голосе послышалось знакомое раздражение: отчего же тогда Гарри так много мечтает о победе? «Подумай, – сказал Северус, – я спас тебя. Ты жив благодаря мне, и здесь, сейчас, у тебя есть всё, что тебе нужно – на самом деле. Нам не нужна победа, чтобы любить друг друга, – Северус посмотрел Гарри в глаза, словно хотел убедить его в чем-то. – Победа нам бы только помешала, понимаешь?». «Ты говоришь так, будто не хочешь, чтобы война закончилась!» – вспыхнул Гарри. Северус не ответил; Гарри, встревожившись и подозревая, что ситуация во внешнем мире изменилась в худшую сторону, спросил, что случилось. Но после долгого тяжелого молчания Северус просто повторил: – Победа нам только помешает, Гарри.