Любить иных

Иногда, когда я бываю особенно неотразима, мне приходит в голову — к чему растрачивать все это на одного мужчину? Ф.С. Фицджеральд «По эту сторону рая»

«Когда ты наконец женишься на мне, мы уедем на теплую, залитую солнцем Ривьеру. Я ни разу не видела ее, но у меня хорошее воображение. Я знаю, что лето там совсем не похоже на нашу нью-йоркскую полувесну в середине июня; я знаю, что тюльпаны в это время там уже не цветут. Через месяц в лиловом купальнике я буду казаться еще более смуглой, чем это будет на самом деле, и белая полоска от жемчуга на шее будет подчеркивать мой загар. Знаешь, Эмори, там мои пластинки, наверное, будут звучать совсем по-другому, если мы вообще вспомним о них…»       Розалинда захлопнула записную книжку. Нью-Йорк в окне ресторана голубел вечерним небом, как белое платье, выстиранное вместе с синим. Сумерки, цепляясь за цветочные горшки на балконах и свисая с карнизов, падали над кафе, затуманивал глаза лимонно-йогуртовый свет уходящего солнца, сталкивался со стенами Плазы, мягко обвивал Ритц. Неумело-богемный, незрелый в своих интересах город просыпался к вечеру, надеясь успеть тут и там.       За окном расцветал «Рэгтайм кленового листа» Скотта Джоплина[1], настойчиво перебиваемый Винсентом Юмансом[2], игравшим через дорогу. Розалинда допивала кофе, тогда как все пили чай, – из чувства противоречия. Досон Райдер не пришел и уже точно не придет, но она почему-то никак не могла должным образом разозлиться на него за то, что присвоил себе ее прерогативу пропускать свидания. Райдер бесплотным призраком витал перед глазами, размазываясь бликами по стеклу, пока Розалинда не распахнула окно наружу. Запахло прогревшейся за день на солнце деревянной рамой и уходящим днем, впитавшим духи, пыль и круассаны. Уходящее солнце поцеловало веки и застряло в ресницах – Розалинда с удовольствием зевнула, не прикрывая рта. Неоспоримым преимуществом ее жениха определенно была его прирожденная «фоновость», что-то вроде гаранта качества, этакая насквозь скучная уверенность. Ей нравилось с ним целоваться. Без него становилось надежно и хорошо. Скосив глаза на собственное расплывающееся отражение в другой, закрытой, створке, Розалинда рассматривала контур скулы и розовеющие матовой мягкостью румяна. Когда глаза заныли от напряжения, она взялась и за ручку второй створки. Эта часть окна, с мухами между двумя рамами, словно облитая когда-то давно сладким чаем, отлипала медленно, с приятным хрустом разламываемого леденца на палочке. Да, в одиночестве было неожиданно хорошо.       За окном, пастельные и кисейные, все до одной красивые, проплывали девушки: по две, по три, по пять, словно расфасованные в магазине, подобранные по цвету. Они оживляли город своей безликостью, как будто вместо лиц у них были большие цветы. Розалинда воскресила в памяти отражение своей щеки в стекле, чувствуя приятное единение с девушками на улице: да, она была красивой, сейчас – не красивее других, но от этого чувства причастности по коже разбегались мурашки. На щеке от настойчиво прилипшего к ней Розалиндиного взгляда вместо румян распускалась липкая роза, норовя разрастись на все лицо. Розалинда смахнула ее рукой и села обратно, к своей остывшей чашке.       С тех пор, как Нью-Йорк опутали телефонными проводами, Розалинда завела себе записную книжку. Ничего в ней не писала, разумеется, так – что-то насчет тюля и билетов на «Нет, нет, Нанетт»[3], на которую, вопреки привычке почему-то пошла с Алеком и Сесилией. Как-то от скуки, набережно и на полях, там появились женские ноги в непропорционально маленьких танцевальных туфлях, потом одна из ног за ненадобностью вообще преобразовалась в часть какого-то замысловатого узора a la Russe. И как-то уж совсем случайно через месяц рузлуки там же появился профиль Эмори Блейна: рука сама вывела вертикаль лба и идеально прямую линию носа, изгиб вниз к разрезу и еще ниже от него – тонких губ. О да, Розалинда была сентиментальна, это Эмори был романтичен. Она в тайне преклонялась перед его внутренним трагизмом и, как казалось, поэтому и глубиной, а он в эту глубину втягивал – словно коктейль через трубочку – неисчерпаемость ее эмоций перед благодарным зрителем. Она не была опустошена, но скучала. Стараясь, вывела неверную форму глаза, зная, что заполнить её стеклянным и плещущим в это стекло зеленым сможет лишь мысленно. А потом Досон Райдер повел ее смотреть на Мэрилин Миллер[4].       Сентябрь и большая часть октября прошли весело. Опадающие листья взметались из-под колес и опадали под ноги, ветер закручивал – мягко и уверенно, словно умелой рукой с электрическими щипцами, поднимая выше в тускнеющее небо, – пары косметики, запах свежевыстиранных вещей, нравившийся Розалинде, и табачный дым. Каждый день приближал морозы и в нетерпеливом ожидании город стряхивал с себя воспоминания лета. Осень, как и весна, походила на второй шанс. Даже если не второй, то уж точно на новое начало. Еще не успевало стемнеть, а уже зажигались фонари, и в сумеречной синеве веяло уютом, чем-то далеким и долгожданным, рождественским. Танцы переносили внутрь зданий, и с этим терялась их запретная вольность. Розалинда все чаще предпочитала им театры и варьете.       «Это мой город», – любила думать она, пока после первого мороза Нью-Йорк не подостыл, погружаясь в серое слякотное марево дождя. Первые три дня в дожде виделось нечто располагающее, на третьей неделе от этого не осталось не то что следа – даже воспоминания. Мужчин поглотила рутина, в театр ходили все реже и реже. Сесилия по собственному выражению была без ума от сине[5]; от скуки Розалинда таскалась с ней смотреть на уже изрядно надоевшую Мэри Пикфорд[6] и Олив Томас[7]. Изморось создавала ощущение вечного, не спадающего тумана. От однообразности дней и безделья было тоскливо. Розалинда читала Голсуорси[8], тяжелели под пальцами шершавые страницы, медленно ворочались мысли, рассеянно хлопали глаза. Она думала о своей помолвке, о еще нескорой и потому совершенно нереальной свадьбе и огромном доме в Хартфорде, штат Коннектикут.       Записная книжка оказалась в сумочке, пролежавшей нетронутой, кажется, с октября. Поздний ноябрь сжалился, подарив до смешного короткий, неуловимо похожий на конец лета день. День был насквозь голубой и светлый, обещая чуть позже распустить сирень сумерек. Из девичьих шкафов просились наружу кружева и кисея. Их приглашали на свидания светлые костюмы. Девушки спешили по улицам, алея помадами в дымке сбитого – через рот – дыхания, улыбались друг другу глазами, объединенные этим общим волнением, зная, что под шубками идущих навстречу тоже запретная весенняя пастель. Досон пригласил Розалинду в Ритц.       Оркестры и пластинки играли с нервами злую шутку, как это делают болезненные воспоминания. Оркестры и пластинки играли рэгтаймы. Досон Райдер не пришел и уже точно не придет, но она почему-то никак не могла должным образом разозлиться на него за то, что присвоил себе ее прерогативу пропускать свидания. Руку погладил обложкой блокнот, из которого она забыла тогда, запутавшись в череде мерцающих паутинистых летних вечеров, вырвать это совершенно глупое письмо. Записная книжка шла на бумагу для коротких, ничего, в сущности, не значащих писем. На мечты времени не было. Эта – случайная, словно рецидивом старой болезни резанувшая, глупая, несуразная… Эмори понял бы сейчас, почему ей не было так уж больно расстаться с ним.       «Когда ты наконец женишься на мне…» Розалинда могла позволить себе мечтать о Ривьере из школьного учебника географии. Мысль прилипла, сдавливая изнутри голову от виска до виска, круглая, объемная. Розалинда языком перекатывала ее туда и обратно, словно букву о, растягивая «наконец». Кажется, вечность прошла уже с того момента, когда за ней захлопнулись высокие двери Ритца и ее собственнически опутала гирлянда уже горящих янтарных фонарей. Мелодия прерывалась на середине, сменяемая другой, что ближе, ноги обдувал ветер без направления, въедалась в рот вместе с синим холодком помада. Ноги несли вперед, чтобы найти, и столкнуться на повороте, и озвучить, наконец, начало письма. «Здравствуй, Эмори Блейн» [1] Скотт Джоплин (1868–1917) – афроамериканский композитор и пианист, автор 44-х регтаймов. [2] Винсент Юманс (1898–1946) – автор популярных мюзиклов 1930 годов и многих песен времен Второй мировой войны. [3] «Нет, нет, Нанетт» – мюзикл Винсента Юманса. [4] Мэрилин Миллер (1898–1936) – американская танцовщица и актриса, у которой Мэрилин Монро позаимствовала сценическое имя. [5] сине – от фр. cinéma – кино [6] Мэри Пикфорд (1892–1979) – знаменитая кино- и театральная актриса канадского происхождения, соосновательница кинокомпании United Artists. [7] Олив Томас (1894–1920) – американская актриса немого кино. [8] Джон Голсуорси (1867–1933) – английский прозаик и драматург, автор знаменитого цикла «Сага о Форсайтах», лауреат Нобелевской премии по литературе (1932).