Хорошо меж подводных стеблей

Они медленно просыпаются, появляясь на свет совсем не так, как их создатели: сперва конечности, костяшки пальцев, колени; потом — руки и ноги, тяжелый металл, дремлющая сила; потом — все остальное, голова, реакторы, пушки, клинки, цепные лезвия, сотни разновидностей оружия, которое они не держат в руках, но содержат в себе, делают своей неотъемлемой частью; и наконец — сердце. Тогда все начинается. Сердце - бум бум сердце — оно бьется и сияет, и в будущем обретет тысячу признаков, по которым будут определять его состояние, несмотря на то, что у него уже есть бесконечное множество имен, и знамен, и символов — сердце. И что куда важнее — факт, который ученые не замечают, или не желают замечать, потому что они боятся, потому что они повидали достаточно чудовищ и знают, что случается с рабами, история повторяется и все такое [и к тому же, как бы они могли на самом деле справиться с трехсотфутовым ожившим роботом, как], куда важнее этот вопрос, только этот: есть ли создание с живым сердцем, которое не боится умереть? Первая серия едва успевает очнуться ото сна, когда они погибают — почти все из них. Волна чудовищ, соединенных коллективным разумом — так будут говорить позже, отказываясь добавить: «не так уж отличающихся» — уничтожает их: быстро, жестоко, не зная жалости или милосердия, даже не задумываясь. Они крушат металл брони так же, как крушат стены зданий; егеря — создания рук человеческих, и потому они не кричат, не издают ни звука, только рассыпаются на части, а пилотам достается вся тяжесть их боли, вся ошеломляющая тоска существа, падающего лицом вперед в океан. Егеря и их пилоты. Если бы кто-нибудь из них выбрался из-под обломков, выплыл бы на поверхность, несмотря на раны и пробитый череп, он бы сказал в благоговейном ужасе и почти неразличимо: они живые. Конечно же, они живые. А кого нельзя считать живым в эти дни, в эпоху чудовищ и гигантов? Кто — не живой? Может, это как раз люди — крошечные люди — может, именно поэтому они теряют присутствие духа, проигрывают битвы, проигрывают войну. Может, им стоит прекратить сражаться, стоит спрятаться в одном из своих шаттердомов и позволить взрослым разобраться с делами. И пилоты чувствуют это, чувствуют их восхищение: когда ты впервые ступаешь в егеря, которого тебе дали, которого ты выбрал — егеря, который выбрал тебя — и ты сжимаешь пальцы в кулак, и — вот оно! — и ты думаешь (как когда-то, когда трехлетний ты стоял перед зеркалом и пытался понять, почему тот, кто на той стороне и так удивительно похож на тебя, делает то же самое, только наоборот) ты думаешь, а что, если он продолжает двигаться и без тебя, если он танцует всю ночь напролет, отбивая ритм многотонными ногами. У егерей нет воспоминаний. Если бы они были — звук. огонь. «это начало революции, маршал. с этим мы сможем выиграть войну. я уверен, мы сможем». «да, конечно, но давайте сначала выиграем войну, а потом будем уверены». еще огонь. сердце. бум бум. дрифт. воспоминания. гравий. металл. ядерные реакции пушки броня интерфейс дрифт дрифт ДРИФТ. пилоты. друзья. огонь. вода. враги (чудовища). «когда ты впервые ступаешь в егеря —» «не провались в кроличью нору, мако». орудия стреляют. огонь. рыба. еще рыба. акулы. города. снег. зеркала. имена. юкон танго ронин профет эден брутус гиперион эхо егерь егерь егерь. охотник. «сегодня мы —» огонь. тишина. «ты всегда можешь найти меня в дрифте». тишина. тишина. Но у егерей нет воспоминаний. Любой ученый скажет вам об этом, и — если копать глубже — пилоты тоже, те, кто были в этих егерях снова и снова, те, кто блуждали в разумах друг друга и выбрались оттуда относительно целыми (потому что никто, никто не возвращается с войны целым) — они скажут вам. Послушайте Мако Мори, когда репортеры расспрашивают ее — после, в ангаре, когда она опирается на своего со-пилота, даже не замечая этого (так случается в эти дни, потому что егеря соединяют людей, сплетают разумы, сердца и память в одно целое, в нечто похожее на них самих, только меньше и намного проще) — «Нет. У егерей нет воспоминаний». Она даже улыбается едва заметно. Не для репортеров, конечно. Но она знает. Она знает, и Райли Беккет знает, и каждый, кто жил и умирал вместе с егерями, знает, что в дрифте есть вещи, которые не принадлежат ни тебе, ни твоему со-пилоту, не принадлежат никому — могут принадлежать всей Вселенной или этой огромной груде металла, которой они пытаются управлять. У егерей нет воспоминаний. Конечно же, у егерей есть воспоминания. Если камень может хранить память, то почему не металл? Но ответы остаются теми же. Мера предосторожности. И в каком-то смысле они — Джипси, Страйкер, все остальные, живые или мертвые — они благодарны. Так они могут сохранить воспоминания для себя: они оберегают их, словно сокровища, оттачивают их до тех пор, пока они не оказываются выгравированы в металле, в дальних уголках их сердец. И их прицел не дрогнет, направляемый памятью об огне. Прежде чем кто-нибудь мог предположить, что они выиграют войну, они были уверены, что проиграют. Так всегда бывает на войне: тебе говорят, что ты должен поверить, ты должен заранее победить в своих мыслях, окончательно и бесповоротно, не заноситься, конечно, но точно знать, что мы победим. Тебе говорят, что ты должен верить — но ты не веришь. Ты не можешь в это поверить. Пока ты не выиграл войну — ты проиграл; все предельно просто. И потому — война проиграна. Война проиграна еще до начала проекта «Егерь»: это всего лишь еще одна бесполезная попытка защититься от наступающих чудовищ, еще одна кирпичная стена, которую огромные клыки и когти сомнут, словно бумагу. И потому егеря просыпаются в страхе. А чего еще вы ожидали? Люди, создавшие их, охвачены страхом; каждый вечер, возвращаясь домой, они боялись, что какая-нибудь гигантская акула проглотит весь их дом вместе с их детьми; и они не осмеливались поверить, что модель робота-трансформера в натуральную величину поможет победить в этой бесконечной, апокалиптической войне. Как они могли верить? егерь. охотник. Если бы все было настолько просто, верно? Егеря — не охотники теперь: спасители, рыцари в сияющих доспехах, железные супергерои Америки — проходят парадами по улицам городов, становятся игрушками и героями телешоу. Люди ахают со всех сторон, бросают цветы, восхищенно кричат — без конца, до тех пор, пока эти крики не сливаются в глухой рев, пульсирующий в металлическом черепе. Назад, в воду. Прочь от камер, которые не решаются даже приближаться, шаг за шагом — и их шаги отдаются дрожью на безмолвном дне океана. Лицом к лицу с чудовищем. Пилоты задерживают дыхание, их сердца бьются быстро, суматошно, как у кроликов. [есть ли создание с живым сердцем, которое не боится умереть?] Один удар. В дрифте тоже бывают взрывы; нестерпимо яркий свет и огонь. Каждый боевой прием, каждое движение имеет свое название — но здесь кажется, будто все происходит по воле случая, будто исход каждый раз висит на волоске. Иногда — говорят пилоты, если они достаточно выпьют — иногда кажется, будто это егерь направляет тебя, а ты всего лишь следуешь, иногда кажется, будто на самом деле машина — кукловод, а ты — марионетка. Кто-то боится этого; кто-то нет. Трезвея, они не говорят ни о чем подобном. Что, я правда так сказал? Да нет же. Чушь. Пьяный бред. А что до остальных — остальные предпочитают им верить. Смерть достается нелегко. И недешево. В условиях военной экономики у всего есть цена, и смерть позволена только наиболее отличившимся, самым достойным и верным. Она приходит с очередным ударом — звук смятого железа, ядовито-голубая кислота и неописуемая боль, когда тебя разрывают на части, на куски. И в дрифте остается только боль: искаженные воспоминания, искореженные и сломанные разумы (посмотрите на того человека и его брата); егеря сражаются до последнего удара сердца, и смерть не принимает их в милосердные объятия — она приходит, словно мстит за что-то, вырывая их из когтей кайдзю. В эти дни смерть не бывает одинокой. Их сердце может вместить три разума, четыре (десять, сотню, тысячу), и все они были рождены братьями. Времени на то, чтобы попрощаться со всеми, никогда не хватает, даже если выкрикивать только человеческие имена. Броулер Койот Хорайзон Ромео Та — Братья. В дрифте все — и всё — становится единой семьей. Возлюбленные, родители, дети, братья, сестры, друзья: неважно, «семья» в дрифте значит то же самое, что «Вселенная», а «Вселенная» — то же самое, что «Бог». В дрифте егеря смотрят вглубь и видят братьев и сестер, и забывают людские имена, предпочитая жесты, и тянутся вперед, делают шаг и еще шаг, и сердце бьется все громче и громче. Людские имена годятся для людей, но егеря — не люди: они машины, машины с живым сердцем, на ступеньку ниже бога. Один из людей говорит, что математика — это письмена Бога: их бога, безразличного маленького бога, недостойного внимания — и они бы улыбнулись, если бы умели улыбаться; потому что они-то знают, где искать настоящие божественные письмена — прямо здесь, в дрифте, среди сплетения контактов, в мешанине волн, среди причудливо перепутанных нитей звуков, памяти, любви, радости и неудачи. Багровый Тайфун ступает в океан и гибнет, падает на дно. Черно Альфа следует за ним и падает тоже. Когда в шаттердоме становится тихо и темно — относительно тихо и относительно темно — егеря плачут. Они изливают свой страх — страх того, что чудовища однажды победят, свою тоску по павшим братьям — их так много, так много солдат, которые были построены только для битвы и не знали в своей жизни ничего иного. Они плачут об одиночестве тех, кто остается, об их пилотах, об усталости, и огне, и море. Когда они встречают чудовищ, они говорят — убирайтесь убирайтесь убирайтесь но чудовища слепы, или, может быть, безжалостны — они не слушают. Они упрямо раскрывают свои пасти — знакомые теперь куда лучше, чем хотелось бы — и с клыков капает пронзительно-бирюзовая кислота, способная прожечь насквозь металлическую кожу егерей. Убивай или умри, говорят люди. бум бум Убивай. [егерь. охотник. иногда это и в самом деле настолько просто, и они выходят на охоту.] Никто из тех, кто был на войне, не может назвать последнюю смерть — неважно, твою или врага — поражением или победой. Эти слова предназначены для толпы, для напуганных горожан, которые наконец-то могут отпереть свои ставни и выйти на улицы без страха. Солдатам остается другое: пустота. Истощение. Усталость. Они считают свои шрамы, считают выживших, и шаттердом больше нельзя назвать шаттердомом — ведь там нет егерей. Мако Мори и Райли Беккет — которые оба, в разные периоды своей жизни, прежде чем они узнали друг друга, называли Джипси Дэнжер «она» — оставили ее на дне океана, в чужом враждебном мире. Может быть, она кричит, но они не слышат, они слишком заняты своим собственным неотступающим дрифтом, отпечатком нейроконтакта, который не сотрется никогда, который они не хотят терять — даже если они могут сказать об этом только в их общем разуме, и нигде больше. Но понимаете, понимаете — [есть ли создание с живым сердцем, которое не боится умереть?] страх — это вовсе не конец всего, страх — это только начало, и если егеря разобраны на части, это еще не значит, что они перестали быть живыми. Среди торжеств и ликования они — словно затерянное кладбище слонов, и их разбросанные останки продолжают хрипло кричать в глухие уши: мы. еще. живы. Потому что теперь, когда чудовища повержены, освободилась вакансия для новых чудовищ, и... Если бы они достаточно владели речью, они бы сказали — как вы можете не знать, неужели вы не видели достаточно фильмов о разумных роботах, чтобы не понимать, что металл — это не только металл, что давать машине ядерное сердце — не самая лучшая идея. Но сейчас они устали; день окончен, война выиграна. Они не только солдаты — но и солдаты тоже, не люди (не. люди) и они не чувствуют ни зависти, ни горечи, ни разочарования — только тяжелую тоску, сродни той, что можно увидеть в глазах мыслящих зверей. Вы не задумывались об обломках, что покоятся на дне океана? Для горстки людей они будут сокровищем — для людей, которые скоро будут мертвы, но которые, прежде чем умереть, расскажут своим детям вместо сказки перед сном: «Представь машину. Машину с живым сердцем». И улыбнутся, потому что они — знают.