Ты никогда не вернешься с войны

      Еще одно утро. Очередное. Такое же, как все. После Его возвращения с войны время наверняка остановилось, только солнце упрямо зажигалось и тухло, как будто кто-то игрался с выключателем: день — ночь, свет — тьма, боль — блаженство. «Блаженство... Кто говорил мне это слово?» - из огромной кучи несвязных слов, ощущений и образов сознание выудило что-то знакомое. «Бла-жен-ство...», - пробормотал Он и внезапно опустил взгляд на свои руки. По крайней мере, это должно было быть руками или могло бы показаться руками при должном воображении: худые, как две ветки, они были обтянуты тонкой, почти бумажной кожей. По этой бумаге, как письмо Брайлевским шрифтом, были рассыпаны мелкие черные точки от инъекций. Несмотря на то, что руки дрожали и в вену не всегда удавалось попасть, почти в каждой из этих отметин Он мог прочитать целую историю о героиновом сне, о новом прекрасном мире, о неповторимых ощущениях... «Я делаю это несколько лет, с самого возвращения. Никто не живет столько, сидя на героине и не пытаясь вылечиться. Я — развалина, ходячий мертвец, не человек и даже не животное, но я продолжаю жить в этом ритме», - Он погрузился в размышления, и губы сами начали шевелиться, - «День — ночь, боль — кайф...» Чтобы не развалиться, чтобы не дать смерти нагнать себя, необходимо встать. Ни есть, ни пить нет нужды, уходить в грезы тоже рано — достаточно встать, осмотреться и убедиться, что кошмары не забрались в дом. Этого хватит. Он встал не без труда, опираясь на скрипящий облезлый стул. «Ты как я, друг, такой же побитый и разболтанный, только вот ты переживешь еще меня и кого угодно — помни, друг» - Он обращался сейчас к стулу, но не придал этому значения. «Друг. Кто называл меня так?» - еще одна знакомая вещь в куче обломков прошлого. Квартира обветшала и нуждалась в ремонте, но Его это не заботило, Он не помнил, как вызвать рабочих. Он заколотил дверь досками от разломанного стола, пока руки еще слушались, чтобы кошмары из наркотических снов не пробрались внутрь, и занавесил окна белой полупрозрачной тканью, чтобы солнце могло светить, но не резало глаз. Пока еще был смысл выходить наружу, Он написал разноцветными фломастерами информацию о себе, которую не хотел забывать — теперь, впрочем, все эти слова были подправлены. Когда Он решил заняться исправлением, фломастеры где-то затерялись, поэтому пришлось работать ногтями, они до сих пор были в зазубринах и белой крошке извести. «Так болят... А сколько лет назад это было?» - задал Он себе вопрос и подошел к исписанной стене МОЕ ИМЯ, - весело кричал желтый

НЕКОМУ БОЛЬШЕ ПРОИЗНОСИТЬ, - истерично дергаясь, добавляли желобки от ногтей

МОЯ НАЦИОНАЛЬНОСТЬ, - напоминал глубоко-синий

СОЛДАТ, - перебивали ногти

МОЙ ВОЗРАСТ, - бодро начинал красный

ДЛЯ НЕЕ Я МАЛЬЧИШКА, - в этом месте,как бы в издевку над оригинальной надписью, следы от ногтей соседствовали с бурыми пятнами

Что-то загремело и Он опустил голову — открытый фломастер красного цвета от неосторожного толчка ногой покатился и ударился о плинтус. Но Он не задумался, только усмехнулся чему-то про себя. Дверь на месте, стены на месте, слова исправлены, шторы задернуты, - пора переключать день на ночь и открывать новые миры. Только два этих слова в голове посреди общей бессмыслицы не дают покоя... И тут словно промелькнула искра, нечто ворвалось в стоячую воду Его мыслей и забилось, привлекая внимание: «Пусти блаженство в кровоток и отправляйся в рай без очереди», - как-то так и говорил тот горец, неожиданно улыбчивый для проклятого богом притона.       Это было давно, в мире живых, реальных людей. Песок и жалкие дома — Афганистан, должно быть. Место, заполненное трупами слишком уверенных в себе завоевателей. Он тоже был среди таких завоевателей, но Он не хотел чужой крови и земли. Он был готов не выполнить приказ, обернуть оружие против своих генералов, если бы за это Ему дали шанс вернуться с войны... Но шанса, даже призрачного, не было, и Он решил сбежать. Эта песчаная страна затянула Его, как и всех других, вглубь, не позволяя выбраться, вынуждая платить за каждый шаг назад десятком жизней. Нет, для Него одного назад пути не было, поэтому оставалось только идти вперед, за пределы человеческого мира и человеческой жизни. Он боялся и тянул, разрываясь между долгом и отчаянием, но в один миг выбор был сделан за Него и последняя, уже шатающаяся опора выскользнула из-под ног. Они входили в какой-то крошечный городишко, координаты которого были важнее, чем название или количество жителей. Задачи обычные: прочесать, осмотреть, опросить, разобраться с преступниками и сочувствующими, - в конце концов, сколько этих городков осталось позади, живых или тщательно вычищенных от всякого подобия жизни. - Мама, мама! К нам дядя идет, давай покажем ему наши цветочки? - Маленькая девочка трясла пожилую афганку за подол платья и тыкала ее букетиком из маков - Хорошо, маленькая, только не отвлекай его слишком долго Девочка подбежала к Нему и протянула цветы - Смотри, дядя, какие маки красивые! Это дядя Хафиз выращивает в своем саду там, в горах «Маки. Здесь делают наркотики. Значит, город обречен, даже если я ничего не доложу, его вычистят», - мысли врезались в голову, вертелись в ней, забирая все внимание - «Но я не скажу. Этот Хафиз, кем бы он ни был, обязательно поможет мне вырваться отсюда» Он повернулся в сторону пожилой женщины, которая уже почти не дышала от страха, и тихо сказал: «Где этот... дядя Хафиз? Я по поводу маков». «Подвал за углом. Только брось оружие на землю, иначе Хафиз подстрелит тебя» - женщина словно помолодела от облегчения. Ремень автомата соскользнул с плеча, орудие смерти неслышно упало в песок и будто пропало, только взметнулось летучее песчаное облачко. Также в никуда упал и нож, отстегнутый от ремня. Ощупав себя еще раз и зачем-то стянув тельняшку, Он обошел дряхлое двухэтажное здание и спустился в темный подвал. Ступени были из давно высохшей и растрескавшейся древесины, но скрипели как-то тихо и глухо, как будто не Он шел по лестнице, а кто-то другой, вдалеке. «Здравствуй, друг, проходи, только имя оставь при входе», - из особенно темного угла подвала вынырнул улыбающийся афганец и взял Его под руку, - «ребенок наверху зовет меня Хафизом, но ты не верь. Здесь, на дороге в рай, мы все просто друзья и имена нам не нужны». Афганец широко улыбался, хотя это не было ни бессмысленной улыбкой наркомана, любящего всех вокруг, ни ухмылкой лжеца, который, улыбаясь, заходит тебе за спину. «Слишком искренне для этого места, но я хочу доверять, этот человек — мой друг», - убеждал Он себя, а вслух сказал: «Нет, нет, я еще не готов, прости». Он развернулся и собрался было уходить, но услышал за спиной тихое «Так ты никогда не вырвешься». Наверху застрекотал пулемет, раздались крики, хлопки, грохот, рев пламени, но все они как будто в отдалении, за пару кварталов отсюда... «Вот, их нет, ни женщины, ни девочки. И меня теперь нет», - подумал Он, но вслух снова произнес другое: «Я хочу вернуться, друг, покажи мне дверь».       Он вынырнул из минутного сна с тяжелым дыханием, диван укоризненно заскрипел, будто жалуясь на то, что хозяин до сих пор не забылся в грезах. «Вот оно, вот это! Потом афганец скажет про блаженство, да-да...» - Он судорожно бормотал и ощупывал отметины на руках - «Первая, где же первая... А, вот и она, моя первая ступенька на лестнице в рай». Он, не сдерживая улыбки (ссохшиеся губы разболелись от такого натяжения), уставился в отметину, ничем не отличающуюся от других, но все же непохожую. Он осмотрел и ощупал ее худыми пальцами, но в голове ничего не возникло. Самый важный, самый сладкий сон — утерян! Отчаяние ударило в голову, но погасло и затихло, поглощаемое болотом прежних мыслей. В голове, как лампочка, загорелись буквы «Пора». Белый порошок был заранее заботливо растоплен и залит в уже надломленную ампулу. Старый алгоритм: жгут, шприц, точка на вене, в этот раз конкретная, откачать поршнем кровь, ввести прозрачную дрянь... Ввести блаженство в кровоток. Неяркое пламя свечи ударило по глазам после кромешной темноты коридора. В довольной крупной для подвала комнате, куда Его привел афганец, сидело около десятка человек, все погруженные в свои видения, наслаждающиеся клубами опиумного дыма вокруг. - Дать тебе трубочку, друг? У любого спроси, опиум — это лучший способ уйти в себя - Мне не нужно уходить в себя, мне нужно, наоборот, вырваться отсюда, и подальше. Опиум — это только дым, иллюзия, а мне нужен новый мир, понимаешь? Афганец чиркнул спичкой и вставил не принятую трубку с опиумом между зубов, затем просеменил к полке у неосвещенной стены комнаты и продолжил уже оттуда - Есть у меня и для отчаявшихся, как ты, средство, да... Жаль, что вы такие глупые. Чую, падальщики так привыкнут к человечине, что после войны начнут нападать на людей, лишь бы снова почувствовать вкус. Или вы к ней настолько привыкнете? Афганец внезапно оказался перед самым Его носом: «Ты никогда не вернешься с войны, даже сложив оружие», - сказал горец отчетливо, с неожиданной сталью в голосе, как судья, выносящий вердикт. Не успел Он испугаться, как лицо афганца снова засияло широкой улыбкой, а рука протянула шприц с мутной бесцветной жидкостью и горстку белоснежного порошка. «Порошок — посмотреть, а вот жидкость... Не стесняйся, друг, смешай чистое блаженство со своей кровью и отправляйся в рай без очереди», - заговорщически прошептал афганец и указал на свободную циновку, - «Устраивайся поудобнее и наслаждайся». Ноги стали тяжелыми, перестали слушаться. Циновка оказалась жесткой и холодной, но Он этого почти не ощущал: реальный мир ломался, как тонкий лед, и проскальзывал между пальцами. Руки дрожат от страха, но дальше почему-то такой знакомый порядок действий: жгут, шприц, точка на вене, выбранная на глаз, откачать поршнем кровь, ввести бесцветную дрянь... Голова превращается в раскаленную свинцовую болванку, сердце гремит и грохочет, как дикий зверь в клетке, но это не важно. Он стоит перед вратами рая и по Его венам растекается ключ от этих врат.       Белизна, слепящая белизна вокруг. Он медленно встает, как будто просыпаясь, руки подламываются и проваливаются в мягкую, сыпучую землю. Наконец, Ему удается хотя бы встать на колени и оглядеться — тут же однородная белизна разделяется на безоблачное небо с сияющим солнцем и бесконечное поле из белых роз. Он даже осторожно притрагивается к одной и рассматривает: безупречно белый бутон, без следов пыли и даже без прожилок, безупречно зеленые листья и стебель, безупречно острые шипы. Такие розы не могли и не должны были вырасти сами, это от начала до конца чье-то изящное творение, по-другому и быть не может! Поток Его восхищенных мыслей прерывают далекие звуки: грохот, гул, звон, грязная ругань, барабанный бой, - они раздаются пока издалека, но уже приближаются, неумолимо, со всех сторон... Только источника звуков не видно нигде. Он чувствует подбирающуюся тревогу: «Это поле, эти розы! Что если они, эти... Что если они идут сюда с огнем, если они сожгут здесь все?». Липкий страх. Животная паника. Безумный грохот крови в висках: ритм сливается с этим проклятым солдатским барабаном, - словно Он сошел с ума за эти несколько секунд. За спиной Его раздается грохот, короткий стон, переходящий в хрип и сиплое дыхание. Он не обязан оборачиваться, нет, Он может смотреть на этот рай вечно и все кошмары останутся за спиной, они не посмеют... Но Он оборачивается. Примяв собой несколько роз, на земле лежит мальчишка, молодой солдат в грязном зеленом мундире, и хрипло дышит. В щуплой груди краснеет рваная рана, темные потоки текут и пульсируют, выплескиваются на золото пуговиц, на землю и розы, окрашивая совершенно белое совершенно алым... Вслед за первым солдатом словно из ниоткуда начинают появляться другие: сначала только убитые и умирающие, а потом и живые, остервенело дерущиеся друг с другом. Латы и суконные мундиры, кольчуги и шкуры — воины всех времен вырываются на поле, словно эта война было вечно где-то заточена, а теперь, как кровь из мальчишеской груди, вытекает равномерными пульсами, оскверняя райский сад. Вся эта масса, покрытая пылью, засохшей и свежей кровью, пятнами гноя и оружейного масла, колет, рубит, режет, грызет горло с хриплым рыком, ведя битву до последней крови посреди прекрасного поля из роз. Мертвые падают, багровые и алые брызги попадают на белоснежные бутоны, кровь, усердно выгоняемая сердцем наружу через открытые раны, смешивается с землей, превращая ее в черную кашу, но все так же быстро и внезапно кончается. На поле снова опускается тишина, только барабан в вышине продолжает грохотать, замедляясь... Или это уже сердце? Он не понимает, но слышит бой явно, как будто невидимый барабанщик стоит прямо за спиной. Впрочем, барабан не имеет значения, мертвые не имеют значения, даже кровь того, первого мальчишки не имеет значения... «Белая, я должен найти белую. Или спасти белую?.. Или сохранить... Может, отдать?», - бормочет Он, безуспешно пытаясь вспомнить, что именно Ему нужно теперь, и бредет по полю. Ноги Его покрываются замешанной на крови липкой грязью, Он поминутно скользит и запинается о брошенное оружие и распластанные тела. Поле, все эти розы стали такими несовершенными... На каждой из них горят алые и багровые клейма, некоторые просто втоптаны в грязь. Чуть не плача, Он идет и падает, поднимается и снова идет — минуты, часы, века — Он ищет белое, но всюду лишь красное и черное. Уже не в силах поднять голову, бездумно бредет вперед, но сталкивается с женщиной, которая, должно быть, стояла тут всегда. Он чуть отступает назад, но женщина не шевелится, позволяя себя рассмотреть: тонкие черты лица, карие глаза с блуждающими искорками, полу-улыбка и свободный белый балахон, гармонирующий с очень бледной и чистой кожей, - так, наверное, и должна выглядеть его Белая. Только Он не может видеть ее больше. Безумный от того, что Он видел и через что прошел, ненавистный самому себе, Он ждет увидеть вместо богини чудовище, отвратительную обезьяну, которая набросится на Него, терзая тело и разбрызгивая кровь, как те солдаты, веками раньше, веками позже... «Таково твое желание, бедный слепец, мне жаль тебя», - говорит богиня и Он видит то, чего ждал. Барабан грохнул в последний раз и затих. Женщина, стоявшая здесь всегда, оглядела белоснежное поле и едва улыбнулась белеющим невинным цветам.