День всех усопших

К вечеру солнце окунается в малиновый закат. Мешок с крупными оранжевыми тыквами, привезенный дружелюбным соседом еще пару дней назад, так и лежит возле крыльца – одна тыква выкатилась и развалилась пополам. Сладкий сок ушел в землю, белые семечки растаскивают птицы. Уилл наблюдает, как синекрылые сойки ругаются, вьются над тыквой, садятся на край, запуская коготки в душистую мякоть. Будь тут псы – вылетели бы стрелами, заливаясь лаем и клацая зубами в воздухе, там, где мгновение назад еще мельтешили острые соичьи хвосты. Домашние умильно-неповоротливые лоснящиеся охотники не могут поймать собственный хвост, чего уж говорить о диких птицах. Но собак в доме нет – все они заперты в сарае до утра. Полные миски с кормом, поилки и теплые тюфячки – будет прохладно, но одну ночь звери потерпят. Иногда доносится приглушенная ленивая грызня, животные волнуются взаперти, но Уилл за них спокоен. Точильный камень оставляет колкую крошку на ладонях, кожа белеет от пыли, а звук точки ножей далеко разносится в холодном воздухе. Уилл выдыхает облака пара изо рта и поднимает железный нож – закатное солнце растекается гранатовым соком на подъеме клинка. Кажется, урони на лезвие соломинку – развалится на две части. Размахнувшись, Грэм втыкает нож в косяк над дверью – первые несколько сантиметров лезвие скользит легко, а потом застревает. Еще два ножа на подоконнике прямо за дверью – рукоять одного обмотана конопляной веревкой, хвостовик второго, короткого и старого, утопает в желтой кости. Четвертый ложится на стол, этот самый удобный, рябиновая рукоять захватана, кажется, дерево примялось под пальцы. Пятый нож Уилл втыкает в косяк над черным ходом и вешает на него гроздья рябины – крупные, налитые ягоды, чуть прихваченные ранними заморозками, весьма соблазнительны для птиц, но дело к ночи, и до утра рябина останется нетронутой. Сорвав одну ягоду, Уилл кладет ее в рот и прожевывает, глотая горьковатую мякоть. Это единственное, что он сегодня ел, и желудок отзывается болезненной голодной судорогой. Грэм поднимает голову – над головой плывет луна. Небо еще светло, первые звезды только открывают глаза, а луна уже сияет, будто серебряная монетка – кто-то подбросил, а она так и осталась на небосводе. Банка с крупной солью застоялась на крыльце и теперь леденит ладонь – Уилл отставляет ее и натягивает бурые перчатки без пальцев. Первым делом он направляется к сараю, где, чуя его приближение, беснуются собаки. Не обращая на них внимание, он аккуратно обходит здание по периметру, рассыпая на пожухлой траве крупные сероватые комки соли. Когда замыкается круг, он проверяет тяжелый ржавый амбарный замок – тот надежно заперт. Послушав еще пару мгновений возню, он возвращается в дом. На улице уже стемнело настолько, что силуэты едва различимы, и Уилл зажигает керосиновую лампу. Сразу становится будто теплее, оранжевый свет пляшет по стенам, предметы отбрасывают длинные тени, будто трафареты в волшебном фонаре. Грэм трогает стекло, скользит пальцами, ловя тепло. Поверхность мутна от копоти, но света и тепла достаточно, чтобы обогреть озябшие руки. На столе стоят керамические разномастные миски – в одной матово-голубое маковое семя, в другой белый кунжут, а в третьей черный. Поразмыслив, Уилл перемешивает белые и черные кунжутные семена, запускает в них ладонь и закрывает глаза – семечки скользят из горсти с тихим шорохом, убаюкивают и успокаивают. Миску с маком он выставляет на крыльцо, миску с кунжутом – на обеденный стол в гостиной, прямо рядом с ножом. Васильки на керамических боках безмятежно утопают в золотистой ржи, кажется, будто дотронешься и почувствуешь тепло, будто посудина нагрелась под знойным полуденным солнцем в июле. Теперь, глядя в окно, Уилл не может разглядеть силуэт сарая, временного пристанища собак – ночь начинается. Оставив одну керосиновую лампу на столе, он зажигает другую, берет со стола мешочек с пшеном и проходит в спальню. Там в просторной клетке сидит на шестке огромный петух, черный, как ночь за окнами. Перья на хвосте лоснятся и отливают зеленым перламутром, бордово-черная корона налита кровью – птица косит яростным глазом, топорща перья на груди. Трехсантиметровые когти вцепились в деревяшку, впиваясь глубоко, как ножи. Грэм протягивает руку к кормушке – к счастью, наполняемой снаружи – и петух молниеносно ударяет клювом о прутья. Был бы там палец – в мясо бы вонзился до кости. Кажется, от птичьей злобы густеет воздух, но Уилла это не трогает – он насыпает зерен в кормушку, любуется несколько мгновений красивым, сильным зверем и уходит, аккуратно прикрывая за собой дверь и оставляя спальню во тьме. Приготовления завершены, теперь остается ждать. Он садится за стол и наливает в стакан бурбон – немного, буквально на два пальца, достаточно, чтобы согреться, но недостаточно, чтобы захотеть спать. Электричество погасло еще днем, и Уилл прекрасно знает – бесполезно лезть к запасному генератору, до завтрашнего утра ничего не заработает. В пустом животе разливается тепло, и только сейчас Уилл замечает, что его брови сошлись на переносице. Он касается холодной рукой своего лба, убирает отросшие волосы. Потом дышит на пальцы и смотрит на часы – уже, оказывается, перевалило за десять. Время течет-бежит, Грэм чувствует себя будто на вокзале в зале ожидания. Обратный отсчет идет, стрелки движутся, пустеет стакан. До кончиков замерзших пальцев растекается, наконец, тепло и Уилл устало закрывает глаза. Тишина не давит – она царит в маленькой комнате, укрывает весь дом. Не хватает потрескивания огня в камине, но это будет завтра. И огонь, и теплые бока собак, в которые можно утыкаться лицом и запускать пальцы в густую шкуру, и горячий ужин, и новая книга – все завтра. Сегодня – керосиновая лампа и миска, полная кунжутных семян, тьма и тишина. Уилл слышит тихий звук и мгновение медлит прежде, чем повернуть голову. Он медлит каждый раз, из года в год, все надеясь, что в этот раз это будет просто ветер или ночной зверек, шмыгающий по крыльцу в поисках пищи. Они стоят вплотную к окнам, так близко, что стекла могли бы запотеть от их дыхания. Но окна остаются прозрачными, и Уилл видит, как светятся снулым оловянным блеском их глаза. Они стоят, переминаясь, бестолково трогая рамы. Эбигейл стоит ближе всех – рот приоткрыт, но рана на шее открыта еще шире. Губы еле шевелятся, черные, обметанные, а в борозде на горле что-то маслянисто блестит и трепещет. Маленькая серая ладошка лежит на стекле – меж пальцев скатались комья земли, ногти отошли и расслоились. Уилл кладет свою ладонь с другой стороны, и Эбигейл вяло поводит головой, и твердые пальцы выбивают неравномерную дробь. Чуть поодаль стоят две высокие женские фигуры – Алана и Беверли. Грэм никогда не видит лица Аланы, ее шея вывернута так, что лицо смотрит почти назад. Волосы блестят, облитые ледяным лунным светом, развеваются на ветру – когда проносится порыв, Уилл видит, как кожа на шее перекручена чудовищными багровыми складками. Руки Аланы висят вдоль тела, когда она шевелится, видно, что одна нога у нее гнётся в обратную сторону, и тонкий капрон колготок натягивается на торчащих белесых костях. Беверли будто улыбается, кошачий рот приоткрывается, обнажая острые, как и у всех у них, белые зубы. Ее волосы не блестят, они припорошены инеем, который в прошлом году не смыл даже дождь. Она вся матовая, заледеневшая, и кожа ее выглядит серой, будто камень. Левая часть тела зыбка, по ней точно бежит рябь – и с порывами ветра она расслаивается на ломти одинаковой толщины. Аккуратные срезы блестят перламутровыми внутренностями и снова собираются воедино, точно подогнанные друг к другу, так, что и не разглядишь, если б не тончайшие, будто прочерченные острой иглой темные полосы на коже. Дальше, за крыльцом, виднеется черная тень – пошатываясь, она бродит возле сарая. Уилл не видит, но знает, что это Джек Кроуфорд. Почему-то к дому тот не приходит, бродит возле сарая с запертыми собаками. Царапается в двери, оставляя длинные борозды, которые Уилл каждый год закрашивает белой краской. Царапают входную дверь – Уилл знает, что это Рэндалл Тир. Самый быстрый из них, обретший в смерти то, о чем мечтал при жизни. Кости скрипят и трутся друг о друга, дробным перестуком голые костяные ребра проходятся по дверному косяку. Уилл заглядывает через окно – и странное создание, скелетированный зверь с человеческим лицом и мутными глазами, полными тоски, нелепо подпрыгивает, словно собака под хозяйской дверью. Когтистые лапы-руки рвут древесину, но холодный блеск ножа над дверью слепит и пугает. Грэм закрывает глаза. Тишина нарушена – они двигаются, переступают, Эбигейл мелко стучит в стекло растопыренной сведенной пятерней, Рэндалл Тир мечется по крыльцу на четвереньках, только кости глухо стучат о деревянный настил. Господи, господи. Уилл шепчет, зажмурившись – господи, господи, помилуй, спаси и сохрани. Он не верит в бога, но бормочет слова, словно мантру, и понимает вдруг, что все звуки стихли. Три стука в дверь. Грэм открывает глаза и кладет руку на дверную ручку. Он всегда приходит вовремя, и с его приходом все утихают. - Я могу войти, Уилл? - Заходи, Ганнибал. Только высокая фигура переступает порог жилища, как замершие снаружи тени обретают подвижность. До этого такие неповоротливые, неловкие, двигающиеся так обманчиво медленно, они в одно мгновенье взлетают на крыльцо безобразной, плотоядной толпой – лишь Джек Кроуфорд остается возле сарая с животными – но Уилл успевает раньше. Он сбрасывает миску с маковым семенем на крыльцо, и голубые маковинки устилают все пространство до самых ступеней. Толпа словно наталкивается на невидимую стену, замирает на мгновенье, и затем они покорно, вяло опускаются на пол. Пальцы их не слушаются, маковые зернышки слишком малы, закатываются в щели – они собирают их, роняя обратно из непослушных ладоней, двигаясь медленно, толпясь и толкая друг друга на слишком тесном для них крыльце. Уилл смотрит через стекло на копошение внизу – до рассвета не управятся, можно не волноваться. Он поворачивается – Ганнибал стоит в центре комнаты. Как и всегда, он безупречен. Уголки губ медленно приподнимаются в полуулыбке, он стягивает перчатки и расстегивает пальто. Уилл садится за стол, Ганнибал устраивается напротив него. - Добрый вечер, Уилл. - Добрый вечер, доктор Лектер. Ганнибал смотрит на него долгим взглядом. Глаза его чернее, чем обычно, свет керосиновой лампы тонет в них крохотными искорками. - Ты постарел. - А ты – нет, - Уилл машинально проводит рукой по волосам. На висках серебрится седина, белая прядь над высоким лбом расчерчивает челку. Улыбка доктора Лектера не сходит с губ, он смотрит на Уилла так, как смотрят на сына, на дорогого друга, на любимого после долгой разлуки. Он протягивает руку, а Уилл, не сдержавшись, опускает голову в подставленную ладонь. Холодно, будто лег щекой в снег. Под пальцы попадает прядь волос, и доктор Лектер оглаживает ее. И еще до того, как пальцы сократятся, Уилл чувствует легчайшее, почти нежное касание кончиков ногтей к коже – и отвечает молниеносным прикосновением железного ножа к чужому запястью. Доктор Лектер отдергивает руку, словно ожегшись, и бросает темный взгляд исподлобья, но потом снова улыбается, и в его взгляде скользит гордость и любование, будто Уилл его ребенок, отличившийся на конкурсе талантов в начальной школе, а он - гордый родитель. Грэм не выпускает ножа, он гладит рябиновую рукоять и смотрит, как огненная полоса постепенно сходит с запястья доктора Лектера. - Я не знаю, о чем с тобой говорить, - почти жалобно произносит он. – У тебя ведь ничего не происходит. - Как и у тебя, - Ганнибал склоняет голову, и огонек в лампе трепещет. - Как и у меня… - эхом повторяет Уилл и переворачивает миску с кунжутными семенами. И только тогда, когда Ганнибал с разочарованным стоном подается назад, он замечает, как же сократилось между ними расстояние. Взгляд доктора Лектера мечется по столешнице – семена рассыпаны, черные перепутаны с белыми, усложняя задачу. Он поднимает глаза на Уилла – и тот содрогается, невольно вспоминая свою мантру. Господи, господи. Грэм не знает, какая сила заставляет их подчиниться, не знает, почему, но тем не менее, правила работают. Ганнибал опускает взгляд, и руки его на миг зависают над столом, словно над черно-белыми клавишами рояля. Или над шахматной доской – белые ходят первыми, и Ганнибал аккуратно подбирает несколько белых зёрнышек. Его руки такие бледные, что темные потеки запекшейся крови под ногтями выглядят почти черными. Уилл смотрит, как зернышки ловкими пальцами медленно собираются и сортируются. Он чувствует на себе чужой взгляд и поднимает голову. Доктор Лектер не смотрит на то, что он делает, каким-то чутьем отделяя семена – вместо этого он пристально рассматривает Грэма. Тот молчит, железо в его руках наливается светом. Рукоять приятна наощупь, такое старое, доброе дерево, годами согреваемое солнцем и омываемое дождями. Баланс так выверен, что кажется поставь нож острием в стол – он будет стоять, будто свеча. Уилл невольно любуется им, думает, как легко лезвие режет все, что угодно – хоть хлеб, хоть мясо. Будет совсем не больно, если сейчас взять покрепче за рукоять и всадить себе в горло, так, чтобы рассечь сонную артерию. Буквально пара минут, и больше руки доктора Лектера никогда не будут такими холодными, и Эбигейл не будет смотреть так хищно из-за стекла… Грэм дергается от внезапной боли. Внезапно он понимает, что острие уже упирается ему в шею, и тонкая струйка крови бежит за ворот – он сам обеими руками направляет нож себе в горло. Ганнибал смотрит на него во все глаза, смотрит жадно и пристально, почти голодно. Пальцы его застыли, ноздри чуть подрагивают от возбуждения и запаха горячей крови. Уилл медленно отводит лезвие от своей шеи и с размаху втыкает его в столешницу – только зернышки с поверхности брызгают по углам. Доктор Лектер отшатывается, а Грэм наклоняется вперед через стол. - Твои фокусы на меня не действуют больше, - он смотрит прямо в распахнутые глаза. Усаживаясь на место, Уилл утирает кровь и запахивает ворот плотнее, не желая искушать запахом. - Когда-нибудь тебе надоест, Уилл, - подает голос Ганнибал. Грэм почти успел забыть, насколько глубоко и бархатно тот может звучать. Если не присматриваться, то выглядит доктор Лектер почти нормально. Только бледен чересчур, да розоватая пена застыла в уголках губ, но ее не видно, если не знать, куда смотреть. - Может и надоест, - Грэм скрещивает руки перед собой на столе. Пожелай он, и смог бы потрогать чужие пальцы. – Но не сегодня. И снова Ганнибал улыбается той самой улыбкой, полной гордости и нежности. - Когда-нибудь ты пойдешь со мной. - Не сегодня… Ганнибал опускает голову и сосредотачивается на семенах. Островки кунжута постепенно растут, время идет – перевалило уже за час быка - а Уилл смотрит во все глаза и никак не может насмотреться. Почему бы нет? Почему не сегодня?.. Что изменится через год, через два? Ровным счетом ничего, разве что появится десяток другой мерзопакостных статеек от Фредди Лаундс, да выйдет ее очередная книжка. Даже спустя столько лет она умудряется выжимать из этой уже заплесневелой истории прибыль, умело раздувая у публики нездоровый интерес к Чесапикскому потрошителю, его жертвам и недальновидному полусумасшедшему агенту ФБР. Уже, кстати, бывшему агенту. Почему же не сегодня? Уилл Грэм чувствует, как режет глаза, будто швырнули в лицо горсть песка. Комната двоится и плывет, огонек в керосиновой лампе пляшет от сквозняка, и Грэм видит целую вереницу огней. Его руки тянутся сами над столом – помочь Ганнибалу скорее разобрать, завершить ритуал сбора, а вместе с ним завершить и их ритуал, растянувшийся на несколько лет. Он уже почти готов, но тут раздается пронзительный петушиный крик. И словно ведро ледяной воды за шиворот. Его выбивает из водоворота беспросветной, смертельной тоски, снова комната обретает очертания. Уилл промаргивается от слез, вытирая их уголком рубашки и решительно поднимается из-за стола. Ганнибал смотрит на него – даже сидя он умудряется смотреть сверху вниз. - Тебе пора. На крыльце слышится возня – мертвые встают, неловко переваливаясь. Крик петуха тревожит их – и снова Уилл не знает, какие механизмы задействованы, но система еще ни разу не дала сбой. - Тебе пора, твоя свита уже ждет, - повторяет Грэм с нажимом. Доктор Лектер нехотя поднимается из-за стола – зерна не рассортированы, и Уилл даже не хочет думать о том, что случилось бы, если бы Ганнибал успел до рассвета. Тот не спеша застегивает пальто и натягивает перчатки, пряча свои окровавленные пальцы. Второй петушиный крик заставляет его на мгновение прижать руку к виску словно в приступе внезапной головной боли. Уилл отходит к двери, не спуская глаз, и кладет пальцы на дверную ручку. За окнами уже небо из чернильного выцветает в синий, и звезды закрывают глаза – одна за одной. Ганнибал идет за ним по его следам. Останавливается так близко, что Уилл чувствует холод – сейчас становится видно, что идеальный Ганнибал не так уж и идеален. Воротничок рубашки потемнел сероватой от плесени, а ткань пальто выглядит тяжелой, набравшейся мутной влаги. Доктор Лектер не пахнет так, как пахнут мертвые – он вообще не пахнет ничем – и Уилла это удивляет снова, хотя так близко они оказываются не в первый раз. Ганнибал наклоняется, Грэм закрывает глаза, зная, что за этим последует. - Когда-нибудь ты сам пойдешь за мной, - ледяные губы выдыхают земляной дух прямо в рот Уиллу. – Я буду ждать тебя. Острые зубы прикусывают мякоть теплых губ, и Грэм жмурится сильнее, не в силах отвернуться. По щекам снова сбегают горячие слезинки, и чужие губы подбирают их холодными касаниями. Петух кричит в третий раз, и его крик накладывается на звук захлопнувшейся двери. Уилл обнимает себя руками и смотрит, как в сырые, туманные поля медленно уходит процессия мертвецов. Занимающийся серый дневной свет снимает с них плоть слоями, и Грэм рад тому, что с годами его зрение упало. Ганнибал идет впереди, неторопливо и величественно, и место рядом с ним свободно. Глядя на его растворяющуюся в тумане фигуру, Уилл снова начинает молиться. Господи, господи, помилуй, спаси и сохрани. Дай мне сил, господи, еще на один год, помоги мне, дай мне сил, господи, не уйти спустя год в туман рука об руку с мертвецом.