Ванзе

Прекрасный вид открывается с воздуха на особняк Ванзе. Что-то колдовское, сказочное прячется в строгом чёрно-белом пейзаже – дремлют припорошенные снегом деревья, сплетаются в нехитрый узор расчищенные дорожки парка, и широкая поверхность озера, прежде чем подёрнуться рябью, ловит тень железной птицы. Генерал Гейдрих заходит на посадку, представляя, как здорово будет пожить здесь летом – чистый воздух, водоём, до города рукой подать. Генерал видит себя в светлом будущем, и, сам являясь неустанным орудием его приближения, полагает заслуженными все свои карьерные награды, заблаговременно включив в их список и особняк Ванзе. Рейнхард Гейдрих умеет ценить прекрасное. Будущий обергруппенфюрер СС родился в семье музыканта, имел способности к музыке, если бы военная карьера обещала меньше, он бы играл на скрипке – и наверняка имел успех. Перерыв в совещании, пока высшие чины поглощают закуски и переваривают принятое за них решение, поданное в качестве основного блюда, взгляд Гейдриха падает на угловатую фигуру за телефонным аппаратом. Мальчишка ещё, молоко на губах… а впрочем, тем и хорош. Тонкий, правильный нос, приглаженные кудри. Узкое лицо – ему наверняка не слишком идёт фуражка. Парень словно чувствует взгляд и вытягивается в струнку. Генерал подмигивает ему, тот нерешительно приподнимает уголки губ. “Мальчики, – думает Гейдрих, – тоже в каком-то смысле произведение искусства”. – Эйхман, что за прелестник сидит у нас в холле? Полковник Эйхман – верный соратник и отличный организатор, ответственный за проведение совещания, – моргает, принимая озадаченный вид. – Прелестник? – повторяет он. – Ах да, вы же не мыслите такими категориями. Связист, – поясняет генерал. – Томас Ланге, два года, как закончил училище, свою работу знает. Есть замечания к нему? – Нет, только хотел бы с ним приватно побеседовать после того, как все разъедутся. Подрастающее поколение нельзя терять из виду, правда? – Разумеется. Я пришлю его. – Простите, – шепчет Томас, мучительно пытаясь обуздать пробегающие по телу судороги. – Всё хорошо, – Гейдрих вновь целует по-мальчишески нежную, покрытую едва заметным пушком и горячую от стыда щёку, продолжает гладить его пах, словно не замечая тёплой влаги на пальцах. Наконец он отстраняется, откидывается на спинку дивана, вынимает белоснежный платок и тщательно вытирает ладонь. – Но и мне нужна твоя помощь. Томас поспешно приводит себя в порядок, поднимает голову, и прозрачные голубые глаза в панике округляются, когда он видит, что генерал расстёгивает ремень на брюках. Гейдрих с улыбкой притягивает застывшего парня ближе и кладет слабую руку на свой член, заставляя сжать пальцы. – Давай. Будь хорошим мальчиком. Томас зажмуривается и глухо стонет, увлекаемый в новый энергичный поцелуй. Направляемый генералом, он неловко двигает ладонью. Неужели не дрочил никому, кроме себя? – Хорошо, mein Schatz, очень хорошо, – шепчет Гейдрих ему в губы. Перед внутренним взором он уже видит перекинутого через стол Томаса в спущенных к лодыжкам брюках, с открытым, ждущим удара задом и – “Плохо, mein Schatz, очень плохо”. Гейдрих уверен, что Томас в самом деле хороший мальчик – это видно по прямому взгляду, умному лицу, – и чувствует своим долгом как следует его испортить. Оцепенение перед авторитетом генерала сковало волю, и Томас не в силах отказать, отстоять себя, – отчаянная безысходность в глазах только придаёт ему очарования. Гейдрих представляет этого трепетного ангела разложенным на постели – под тонкой кожей чувствуется каждый мускул, тяжело вздымается грудная клетка, и бёдра, влажные от пота, подрагивают от усталости. Когда наскучила приторная нежность любовниц, хочется брать, не сдерживая себя, не заботясь о комфорте парня, оставлять синяки и царапины, а после обводить языком хрупкое запястье и слушать, как учащённо дрожат нити пульса, как Томас, хныкавший от боли, затихает в его руках. Но сейчас творится другая магия, и Гейдрих не смеет ей помешать – неровный ритм их общего дыхания завораживает, придавая значение каждому прикосновению. У Томаса славный язычок, робкий, как он сам, но быстро учится. Уставшие губы припухли и заалели, но парень уже увереннее отвечает на поцелуи, – потребуется не так много времени, чтобы он отдался по собственной инициативе. Бурная реакция обещает яркие ночи, когда страстная натура возьмёт в нём верх над гордостью. Всё равно что совратить ребёнка – столько в его облике чистоты, неизбежно неразделимой с пороком. Может, поэтому Гейдрих возбуждён, как подросток, от банальных, скованных движений и не рвётся завалить его на диван, подмять под себя, а порывисто ласкает, как когда-то, много лет назад на школьном вечере, приглянувшуюся девицу. Искушённая уверенность отступает перед наивной свежестью мальчика с пушистыми ресницами, который, забывшись, облизывает губы и слишком поздно осознаёт, как это выглядит со стороны. Гейдрих отодвигается и тянет его на себя, принуждая нагнуться. Томас на полпути замирает, не зная, что делать, бессовестно дразня своим дыханием, но рука на шее не оставляет выбора. Когда он принимается облизывать и неловко щекотать языком мошонку, генерала накрывает понимание, что в Томасе он не ошибся. Гейдрих безотчётно вцепляется в русые кудри, но больше, кажется, не в силах пошевелить и пальцем, потребуй того хоть сам фюрер. Растерянному Томасу ещё предстоит узнать, какую власть можно обрести в его теперешнем положении. Он догадывается обхватить губами головку, но сжимает слишком слабо и беспорядочно, и Гейдрих наконец отмирает, отпускает себя, трахая его рот. “Славный мальчик”, – думает генерал, с наслаждением затягиваясь. Он курит перед открытым окном, подставляя вспотевшее лицо студёному ветру. Жизнь кажется полной, как никогда. Томас с прямой спиной сидит на диване, поправляет и так безупречную форму – только красные пятна на щеках ещё не сошли, бесстыдно крича обо всём, что следовало бы скрыть. – После войны я возьму себе этот дом, – говорит Гейдрих, неспешно оборачиваясь. – Приглашаю тебя ко мне присоединиться. Как думаешь, сколько здесь мест, где можно предаться любви? Томас хлопает глазами, не веря ушам и тщетно пытаясь отыскать в вопросе другой смысл. – Где ты хочешь, чтобы я тебя трахнул? В какой из комнат? Кстати, не видел, здесь есть рояль? – генерал одним махом лишает парня последних сомнений и смеётся над его растерянным видом. – Мы можем начать с верхних спален – кровать с балдахином, с четырьмя столбиками, чтобы я мог тебя привязать, – и закончить где-нибудь на лужайке у озера. Садовники будут вздрагивать и ронять инструменты от твоих криков. Я люблю, когда кричат, – улыбается он, в то время как с лица Томаса мгновенно сходят все краски. – А пока позови ко мне Эйхмана, – обычным тоном приказывает генерал, и парень срывается с места, словно думая, что кто-то снаружи его спасёт. Гейдрих веселится, – не такой уж он садист, но откровенное смятение Томаса в ответ на подначки забавляет. Полковник Эйхман появляется почти сразу, словно караулил снаружи. Гейдрих отдаёт последние распоряжения и просит перевести связиста под его командование. – Он кажется толковым малым, – щурится в улыбке генерал. Эйхман сдержанно кивает, не проявляя никаких эмоций, и, вероятно, уже обдумывает вопрос о замене. Оставшись один, Гейдрих наливает вина и садится в обитое кожей кресло. Генерал не может знать о том, что не вернётся сюда после войны. Что не завершит работу по решению еврейского вопроса, и что жить ему остаётся чуть больше, чем четыре месяца – до покушения по поручению британской разведки в конце мая. Зато он знает, что Томас будет прекрасно смотреться обнажённым, со следами необузданной любви по всему телу – и каждый из них Гейдрих оставит с искренним удовольствием. Из любви к искусству.