Happiness

Здравствуйте. Я тут сидел, пялился в ночь, и подумал вдруг – наверное, это очень здорово, когда можно прийти куда-то, сесть и сказать: «Здравствуйте». Чтоб тебя услышали и чай ромашковый заварили и ирисок мешочек из закромов достали. И чтобы больно стало немножко меньше, тоже было бы здорово. Боль - она ведь вредная девочка, маленькая такая, с косичками задорными. Ты её уйти просишь, не шуметь, а она спрячется в уголке – не найдешь сразу – и смеется, звонко, переливчато. А еще я подумал – почему оно так: вроде бы родной человек, а не слышит, как задыхаешься и кричишь во сне, и не верит. Смеется. Говорит, переживать надо меньше. Говорит, страшилки свои меньше смотри. А у тебя и без киношных страшилок каждую ночь – фестиваль Кинга. И к врачу не сунешься – махом в дурку переведут, а там житья нет. А жить хочется. Жить хочется, а любить – нет. Почему, подумалось мне, нет у нас внутри такого рубильничка – щелк! – и перестал любить. Перестал тосковать, маяться, звонить на нетрезвую голову, склеивать разбитую вдребезги вазу, лелеять выжженный на сетчатке и сердце образ. Раз! – и все. Чтоб как отрезало. Почему нельзя так? Ночью много вопросов приходит, особенно если не успеешь уснуть до трех. Приходят эти вопросы и стоят над душой, ждут своей очереди. А за окном город спит, разомлевший, уставший после трудового дня. С рассветом начнет шевелиться, этот большой муравейник, продирать свои очи. И не до вопросов будет. Они это знают, поэтому стоят настойчиво у края постели, ждут своей очереди и невнятно шуршат, поторапливая. А мне спешить некуда, до рассвета далеко, всем успею уделить внимание. И девчоночка смешливая затихает, садится рядышком и смотрит, как я вопросы верчу в слабых пальцах, как свет ночника в их гранях острых переливается. Любопытная очень. Днем придет Чанель. Снова будет ворчать, что я много сплю. Он ведь не знает, какая тут делегация каждую ночь ждет. Он хороший. Добрый и честный, только грустный немного. Из-за меня грустный, а мне стыдно. Самую малость. *** Танатос. Красивое слово, правда? По-гречески оно означает смерть. Сегодня днем Чанель сказал, что выбрал специальность наконец. Будет танатологом – врачом, облегчающим смертельно больным их уход и свыкание с неизбежным. Благородно и просто, как сам Чанель. Это раньше он другим был – задирой, хулиганом и сердцеедом. А я был всегда рядом – коленку залатать, от декана отмазать, с девушками конфликты уладить. Смешной, нескладный угловатый подросток с забавным дефектом речи – кому такой нужен-то, кроме Чанеля? У него ведь всегда сердце большое было. Большое и теплое. Доброе. А теперь вон хмурится. Опять уснул головой на моей кровати, несносный мальчишка. Говорил же, чтоб домой шел. Ему к парам на завтра готовиться надо, а не штаны у койки безнадеги протирать! Волосы опять покрасил, ирод. Жесткие же будут. Маленький мой. Кто ж тебя поддержит, когда я уйду, а? Смешно так. И солоно. Мне бы Чанеля полюбить не как частичку себя, а как половинку. Нет же, все старый облик не выветрится из подкорки. А тому все равно. забыл уже наверное, что знал какого-то О Сехуна. Да и поздно уже вспоминать. Он красивый очень был. Сейчас, наверное, изумительно красив. А еще умён, остроумен и дьявольски талантлив. И по утрам, наверняка, все так же похож на очаровательного лохматого сонного ребенка. И губы его по утрам все такие же сладкие наверняка. Не то что мои – тонкие, бледные, горькие от яда, которым врачи пытаются вытравить болезнь из измотанного организма. Он теплый и светлый, когда доверяет кому-то, когда показывает себя настоящего. Когда не прячется за маской холодного принца, разрывающего сердца голыми руками. А еще он заботливый и ласковый. Но только с близкими. Только с любимыми. Странно, вроде бы щеки не потеют. Откуда тогда соленая влага на них? *** Чанель говорит, что сейчас у меня ремиссия. Он немного картавит, поэтому звучит смешно. Ррремиссия. А еще Чанель говорит, что у него для меня сюрприз, только этот сюрприз вечером придет – работа, мол, сам понимаешь. Это странно и страшно – у меня даже пульс участился – кто может ко мне прийти? Родители ждут на том свете, из друзей один Ёлли и остался, а девушки и не было никогда. Может, это.. Нет-нет-нет! Не может. Прекрати, пожалуйста. Мазохист. *** Он изумительно красив. А мне стыдно до чертиков – за тонкие веточки рук, впалые щеки, уродливое лицо без бровей и дурацкую больничную робу. Стыдно так, что я лицо закрываю ладонями. Чтоб он позора моего не увидел. Испугается неровен час, убежит еще. А у меня сердчишко пичугой вспугнутой трепещет, аппаратуру писком разрывает. Приходится пульсометр снять. Только б не сон. А он стоит и смотрит. И молчит. И страшно вдруг так становится. Будто он сейчас скривится в гримасе омерзения и выйдет, хлопнув дверью. Красивый мой. Хороший мой. - Не уходи, пожалуйста. Ой, дурак, зачем вообще я рот открыл. У меня же голос – как наждачкой по батарее. Теперь точно уйдет. Извинится, сошлется на дела и уйдет. Все испортил. Закрыть лицо руками. Скорее, чтоб не видеть. Чтоб потом не больно. Шорох шагов. И вдруг тепло. - Глупенький мой, маленький, ты зачем на коленки-то встал? – смелость откуда-то взялась, глажу его по спутанным волосам. А он мне в живот теплом дышит, будто жизнь вдыхает. – Все же хорошо у тебя, чего ты так вдруг? Не верится мне, не хочется верить, что все это не сон. Но вот он – теплый, живой, настоящий и изумительно красивый Ким Чонин. Уткнулся лицом в накрахмаленную ткань и мелко-мелко плечами подрагивает. - Маленький мой, ты чего? Посмотри на меня, - поднимает лицо, а ресницы мокрые. – Глупенький мой, ну чего ты? И мне спокойно так. Не стыдно за скулы торчащие, ребра выпирающие, за голову непокрытую привычной банданой, а оттого еще более уродливую – череп, кожей обтянутый. Не стыдно за то, что исчез и молчал, и Чанелю говорить запретил. Не стыдно, что плакал в начале пути. Мне тепло. И я улыбаюсь. А он меня обнимает. Крепко-крепко и нежно так, будто сломать боится. А со спины обнимает меня девчоночка смешливая с двумя косичками задорными. *** Знаете, я тут сидел, пялился в ночь, и вдруг подумал – а почему нет такого рубильничка: щелк! – и все счастливы. И чтоб каждый действительно сам был кузнец своему счастью, сам ему хозяин. Как надоест счастье – щелк! Зато я понял, почему нельзя остановить время, когда его так мало. Когда времени остается совсем мало – ты начинаешь ценить каждую секунду, каждый миг. А время любит, когда его ценят. Оно тогда идет к Жизни и говорит: - этот парень умеет ценить то, что ему дают, дай-ка ему что-нибудь хорошее. И Жизнь дает, причем с лихвой – уходить не хочется после её дара. Но надо, время заканчивается. *** Солнышко моё, радость моя, не печалься, когда я уйду. Я всегда буду рядом, а если захочешь, приходи ко мне туда, к граниту поближе, расскажи, что наболело. Гранит он камень гулкий, я тебя услышу четче. Я так рад, что успел сказать тебе, как сильно люблю тебя. Так счастлив, что сказал это сам, не письменно и посмертно, а вживую. Ты только не плачь больше, ладно? Я должен радоваться, а мне грустно, оттого что ты чувствуешь то же ко мне. Маленький мой, хороший мой, не надо, не мучь себя. Поболит и пройдет, живи дальше. Я буду присматривать за тобой оттуда, а ты сам береги себя здесь, хорошо? Чанелли, мой самый верный друг и драгоценный человечек, который не отходит от моей постели ни на минуту, особенно в последние дни – будь счастлив, слышишь? Ты замечательный и я знаю, что все у тебя будет хорошо. Только не плачь много по мне, пожалуйста, я не заслуживаю твоих слез. Пахнет розами. Вкусно. Люблю белые розы. Только сил поднять веки совсем мало. *** - Как он? - Все так же. - Сколько уже он в коме? - Две недели. Может, пойдешь поспишь, Чонин? Я подежурю. - Нет. Я хочу быть рядом, когда.. - Как скажешь. *** «Здесь покоится прах О Сехуна – хорошего сына, драгоценного друга и обретенного любимого.». Молодой человек в строгом черном пальто рассеянно взъерошивает свои каштановые кудри, чуть припорошенные первым снегом, мимолетным попутным движением руки смахивает подтаявшие снежинки на щеках, оставляет на гранитной плите две молочно-белые розы и тихо уходит. Постепенно его силуэт пропадает в мгле усиливающегося снегопада, а следы скрадывает юный снег. Цветы ярким пятном на сером граните трепещут листьями на толстых стеблях, отказываясь замерзать и гибнуть на стылом воздухе. Если приглядеться, можно увидеть, как тепло улыбается юноша на фотоснимке, закрепленном на надгробии. Он, наверное, умер счастливым. Я умер самым счастливым.