I died in hell. They called it Passchendaele.
Мерно стучали колеса поезда, заставляя глаза закрываться, а меня иногда забывать о цели поездки. Я провел рукой по лицу, зевнул и поудобнее устроился у окна. Мимо пролетали луга причудливой формы, и я узнавал в них заросшие воронки от снарядов. Иногда попадались редкие домики, фермы или жуткие корявые стволы - все, что осталось после недавних битв. Я был в пути уже долгое время, но что значат эти часы по сравнению с десятью годами разлуки? Все эти десять лет мы с Холмсом не виделись. Многое изменилось: практика расширилась, совершенно неожиданно появилась семья, времени катастрофически не хватало. И вот сейчас, впервые за столько лет, я еду к другу, чтобы наконец-то навестить его. Интересно, он будет рад? Но даже если так, я этого не узнаю. Шерлок Холмс всегда прекрасно справлялся со своими эмоциями, чему учил и остальных.* * *
Я люблю подобные ночи. Прохладно, легкий ветерок освежает мысли, приносит покой. Мне с детства нравилось смотреть на звезды: они светят прекрасным, но равнодушным светом, одновременно даря надежду, пусть и ложную. В такие минуты отдаленный грохот артиллерийских залпов и вспышки в темноте вовсе не пугают, а стоны раненых и умирающих уходят на второй план. Но в этот раз подобного эффекта нет. Я сломал спичку, попытавшись непослушными пальцами прикурить сигарету. - Как прошла операция, Уотсон? - из палатки вышел усталый, но невозмутимый Холмс. Он остановился рядом, тоже закурил. - Он умер, - ответил я, нервно затягиваясь. Я не видел его, но догадался, что Холмс только сдержанно кивнул. - Жаль того парня. Думаю, ему не было и девятнадцати. Представляете, Холмс, сколько он мог сделать, если бы не война? У него, наверное, есть девушка или пожилая мать. Никому не пожелаешь пережить своего ребенка. И этих детей государство ведет на верную смерть. - Не знаю, что нашло на меня, в любой другой ситуации я не сказал бы ничего подобного. Холмс молчал. Он стоял и думал о чем-то, опустив руку с сигаретой. Подождав, пока я закончу, он тихо спросил, глядя на вспышки на горизонте: - Сколько вы тут? - Четвертый месяц. - Привыкайте. Я посмотрел ему в глаза, надеясь найти там что-то человеческое, чего он не показывает. Конечно, я всегда восхищался его умением держаться и уверенностью в себе, особенно на операциях: полная сосредоточенность, ни одного лишнего движения. Внимательные темные глаза изучают рану, рука уверенно ведет скальпель. Все четко, спокойно, без суеты и душевных терзаний, до чего мне было далеко. Да, я восхищался им. Но то, что он говорит сейчас, не укладывалось в голове. Как можно привыкнуть к такому? Два дня назад я видел зрелого, сильного мужчину, рыдающего, как ребенок: он остался без ступней. К этому нельзя привыкнуть. Подобными мыслями я поспешил поделиться с Холмсом. Он выслушал меня, затем подошел ближе и тихо, серьезно сказал: - Это война, Уотсон. Сейчас не время для сантиментов. На секунду я не нашелся, что ответить. Но замешательство быстро прошло, и я с жаром заговорил: - Холмс, как можно быть таким черствым?! Они тоже люди, Холмс! Знаете, мне временами кажется, что вы - просто машина, у которой нет и не было сердца. В сумерках я не смог разглядеть выражение его лица, но почувствовал, что оно неуловимо изменилось. Он раздавил уже потухшую сигарету носком ботинка и повернулся ко мне. - Дайте вашу руку, - все так же тихо сказал он, слегка нахмурившись. Я подумал, что ослышался. - Что, простите? Он повторил просьбу. - Зачем? Холмс не ответил, лишь еле заметно кивнул, словно показывая, что просьба эта - самая невинная. Я нерешительно протянул руку, он взял ее в свою. У него горячие пальцы. До сих пор не могу до конца понять то, что произошло потом. Холмс прижал мою ладонь к своей груди, и я в недоумении попытался отстраниться, дернув рукой, но не вышло: он накрыл ее своей. Казалось, пока я, смущенный и основательно сбитый с толку, стоял и чувствовал под своей ладонью учащенные, сильные удары, прошла целая вечность. - Холмс, я не вполне понимаю... - запинаясь, начал я, когда он, наконец, позволил убрать руку. - У меня есть сердце, Уотсон. И Холмс ушел, оставив меня размышлять над вопросом: что он имел в виду? Наличие сердца физическое, или тем самым он подтверждал, что и ему не чужды эмоции? С этими мыслями я докурил сигарету и пошел обратно в палатку: канонада вдали обещала тяжелую ночь.* * *
Поезд, наконец, остановился. Я неловко спрыгнул на перрон, осмотрелся: за десять лет город еще не пришел в себя после войны. До сих пор кое-где видны разрушенные здания, следы воронок, все те же уродливые стволы деревьев. Вокзал переполнен людьми, все куда-то спешили, не обращая на меня ни малейшего внимания. Глядя на серую толпу, занятую своими проблемами, я вдруг понял, что не знаю, куда идти. Странно, даже направляясь на передовую, я волновался меньше, чем сейчас, когда мне нужно всего лишь узнать дорогу. Но вскоре моя проблема была решена: пожилой мужчина с клочковатой седой бородой любезно указал мне направление. Поблагодарив его, я пошел прочь от вокзала. «Холмс советовал мне привыкать и принимать смерть, как данность. Но даже у него не всегда получалось этому следовать».* * *
Сержант выжил. Осколки были удалены, рана зашита, а сам он отправлен в палату. Я поручил Лорейн, сестре милосердия, присмотреть за парнем и вытер рукой лоб. Я решил выйти на улицу и передохнуть хотя бы минуту: до этого я несколько часов простоял у операционного стола. Доктор Диксон понимающе кивнул, увидев, как я направляюсь к выходу. Как же все-таки приятно хотя бы минуту не дышать смесью пота, гноя и крови. Я стоял, глядя, как сестры милосердия ходят между ранеными и утешают их; как развевается флаг над нашим госпиталем; как кто-то из солдат неподвижно лежит, а кто-то еще подает признаки жизни. А затем мое внимание привлекла группа бойцов, обступивших носилки. - Тебя вытащат, Вилли, - услышал я делано-бодрый голос одного из солдат. – Сейчас мы позовем доктора. Я не видел этого Вилли и не мог судить, насколько тяжелы его раны, но мне очень хотелось, чтобы его товарищ оказался прав. Мне следовало бы пойти к ним, узнать, что нужно сделать, но я остался стоять. Может быть, не хотел, чтобы надежда рухнула? С каждой фразой боевых товарищей раненого я все больше хотел верить, что все будет хорошо. - …а потом ты вернешься домой. Ты не умрешь, Вилли. - Смотри, Вилли, доктор уже здесь, - и один из солдат, мужчина лет тридцати с безобразным шрамом на лице, махнул в сторону палатки, из которой вышел Холмс. Боец со шрамом бросился к нему. Было ясно, о чем они говорили. Я знал, что должен вернуться к работе, но не мог оторвать глаз от Холмса. Что он сделает? Поспешит ли к тому парню? Спасет его? Я перевел взгляд на остальных солдат, принесших Вилли. В промежутке между ними, наконец, показался и сам раненый: посеревшее, заострившееся мальчишеское лицо абсолютно безучастно к происходящему, руки зажимают страшную рану на животе. Он обречен. Холмс думал о том же, так как в ответ на уговоры рядового со шрамом лишь покачал головой. Бойцу пришлось вернуться к товарищам ни с чем. - Нужно немного потерпеть, Вилли, - услышал я. Надо возвращаться, раненых все больше, они не могут ждать. На обратном пути я обернулся и посмотрел на палатку, где работал Холмс. К моему изумлению, он до сих пор стоял у входа, погруженный в свои мысли. Его взгляд был устремлен на видневшееся невдалеке маковое поле.* * *
День подошел к концу. Я лежал, закинув руки за голову, и смотрел в белеющий в темноте потолок. Из головы не мог выйти тот умерший рядовой, Вилли Макбрайд. Но вскоре мысли перекинулись на одного крепкого загорелого добровольца лет восемнадцати. Я бинтовал ему плечо и спросил между делом: почему он решил уйти на фронт? - Да какая разница, доктор? Доброволец или нет – нам уже все равно не жить, - ответил он, наблюдая за моими действиями. От этих слов мне стало не по себе. Потом я вспомнил нашу сестру милосердия, Лорейн. В свои девятнадцать она осталась одна: братья и отец погибли на войне, а мать не смогла этого пережить. «Мне уже все равно, - говорила она. – Все умрем, вопрос только: когда? А так от меня есть польза». Я вспоминал разрушенные города и тела молодых ребят под завалами, на деревьях и колючей проволоке. Они ушли слишком рано. И, наверное, каждый представлял себе войну по-другому. Что такое война в воображении юноши? Подвиги и слава. Реальность оказалась иной. И теперь те, кто еще вчера был весел и полон идей, лежат здесь, на полях Фландрии. Это понимаю не только я один: смерть Вилли Макбрайда показала, что и Холмс думает о том же. - Вам тоже тяжело смотреть на это, Холмс? – спросил я. - Откуда вам знать? – сухо ответил он. Холмс лежал на спине, закрыв глаза и сложив руки на груди. Я старательно подбирал слова, слушая, как капает вода из умывальника и тикают часы. - Я видел, - говорю я, наконец. - Вы ошиблись. - Перестаньте. Вам не может быть наплевать. Я видел, как вы смотрели сегодня на Макбрайда и на маковое поле. Вам тоже кажется, что оно залито кровью? Но Холмс молчал. И когда я смирился с окончанием разговора, он вдруг снова заговорил – негромко, слегка невнятно: - Война бессмысленна. – И после небольшой паузы добавил: - А они верят. Сна как не бывало. Его ли я слышу? Это говорит человек, прославившийся своей выдержкой и никогда не вступающий в политические разговоры, заводимые доктором Оливером. - Холмс, вы тоже так считаете? Вы тоже хотите, чтобы этот ад закончился, и вы вернулись домой? - Спокойной ночи, Уотсон. Я попытался разговорить его, но потерпел неудачу – Холмс уже спал. А мне этой ночью заснуть не удалось. Я ворочался на своей походной кровати, иногда прислушиваясь к глубокому и ровному дыханию Холмса и не переставая размышлять над его словами.* * *
Я шел уже довольно долго, ни на кого не глядя и думая лишь об одном: скоро я увижу его. Осталось совсем немного, и я, наконец, увижу Холмса. Вот уже и река, тот старик говорил о ней. Некстати разболелась нога: десять лет назад меня здесь ранило. Я остановился, глядя на возвышавшиеся в паре сотен метров Лилльские ворота. Осталось пройти только их. Я глубоко вздохнул и зашагал вперед. Несколько минут – и уже можно различить живую изгородь. «Холмс, все-таки, такой же человек. Он так же все переживал, как и я, хотя стремился доказать обратное. Я знал, что ему не по себе от происходящего. И он тоже понимал, что к смерти нельзя привыкнуть».* * *
Мессинская операция завершилась полным разгромом германских войск, а месяцем позже началась третья битва за Ипр. В середине июля мы потеряли доктора Диксона – противогаз не помог ему, иприт оказался сильнее. Не было времени говорить о высоких материях: с конца июля мы пропадали на передовой, где находиться с каждым днем было все труднее. Помимо ожесточенных боев доставляли хлопот и погодные условия: в начале августа прошли сильные ливни, после чего солдаты увязали в грязи и тонули в кратерах от снарядов. Артобстрел не прекращался со вчерашнего дня. Мы сидели в темном и тесном блиндаже, тускло светила керосиновая лампа. Холмс привалился к стене и, казалось, дремал. Я пытался писать в дневник, но выходило плохо. Сидящий рядом со мной в расстегнутом кителе доктор Ноубл писал письмо родным. Чуть поодаль от нашей троицы горячо спорили молодой и чересчур эмоциональный доктор Эванс и доктор Оливер. - Война должна продолжаться до победного конца! – запальчиво выкрикивал Эванс, в порыве чувств сдергивая с носа очки и размахивая ими. – Пора, наконец, показать этим колбасникам, что они зарвались! - Мой юный друг, - неторопливо, растягивая слова, говорил круглый добродушный Оливер, - а какой смысл? Разве вы не видите, что происходит? Эта чертова война уже у всех в печенках. - Осталось совсем чуть-чуть, доктор! Силы немцев на исходе, месяц-два – и мы победим. А что вы скажете о Мессине? Оливер закрыл лицо пухлой рукой, всеми силами стараясь не нагрубить слишком самонадеянному коллеге. - Наши силы тоже на исходе. Неужели вам нравится сидеть здесь, Эванс? Я оторвал глаза от дневника и посмотрел на невысокого, худого, взъерошенного Эванса, который словно дирижировал своими очками. Нет, этот слишком молод и избалован, он, наверное, не задумывается ни о чем. - Я бы предпочел оказаться дома. Но это наш долг, и мы должны его выполнять! - Холмс, я бессилен, - вздохнул Оливер, поворачиваясь к моему другу. – Хоть вы ему скажите. - Бесполезно. Максимализм. – Отозвался Холмс, не открывая глаз. Доктор Эванс вспыхнул, вернул очки на место. - А в правительстве, по-вашему, тоже максималисты сидят, Холмс? Доктор Ноубл отложил исписанный листок, потер усталые глаза и со вздохом сказал: - Да мы уже и сами не знаем, кто там сидит. Бросить все – и домой. Дочки уже третий год не видят отца, это неправильно. У вас просто нет семьи, Эванс, вам не понять. - У Холмса и Уотсона ее тоже нет. – Эванс вдруг остановился, прислушался. – Коллеги, снаружи все тихо. Атака закончилась, надо идти. И, не откладывая слов от дела, он вышел. Неожиданно для всех со своего места поднялся Холмс. - Я на минуту. Нужно проверить, все ли чисто, - сказал он, застегивая воротник. Никто не стал возражать. Я вернулся к дневнику, убежденный, что на самом деле Холмс просто переживает за неосторожного Эванса. Доктор Ноубл протянул Оливеру фляжку. Первым обеспокоенно поднял голову Ноубл. Я хотел спросить его о причинах тревоги, но сам все понял. Глухой свист, грохот, лампа ожесточенно закачалась под потолком, отбрасывая на стены неверные тени. - Там же Холмс и Эванс! – воскликнул я, выбегая наружу и игнорируя крики Ноубла и Оливера. Дождь заливал глаза, повсюду летели комья грязи, я почти ничего не видел. В тот момент я даже не допускал мысли о том, что со мной может что-то случиться. Я искал глазами Холмса и не находил. Где же они? Может быть, им удалось вернуться? Пронзительный свист приближался, и я прыгнул в одну из воронок. Грохот возвестил о том, что снаряд приземлился. Я попытался вылезти, поскользнулся и снова упал в воду. Что это? Я отчетливо услышал стон, совсем рядом. Он шел откуда-то сверху, неподалеку от воронки. Вторая попытка увенчалась успехом, а через секунду я уже бежал к Холмсу, пригибаясь под пулями. Мой друг лежал на спине, раскинув руки. Почему он лежит? Он же невредим. Контузия? Я получил ответ через секунду: штанины Холмса залиты кровью, ноги ниже колена отсутствовали. - Холмс! – крикнул я, лихорадочно озираясь вокруг в поисках чего-либо, чем можно перевязать раны. О докторе Эвансе я забыл: что мне до него, когда мой друг ранен? Холмс слабо застонал. Ливень смывал с его лица кровь и грязь. - Холмс, не молчите, прошу вас, - бормотал я, продолжая поиски перевязочного материала. – Вы не шевелитесь, ладно? Сейчас я вас перевяжу, мы поедем в госпиталь. Я увидел мертвого немца в паре метров от себя. А уже через минуту я бежал с его обмотками к Холмсу. - Сейчас, вот, видите, я достал. Это не бинты, но сойдет. Вы справитесь. Вам просто нельзя умирать, Холмс. Я не позволю вам умереть, слышите меня? Я судорожно перевязывал его ноги мокрыми, грязными обмотками, прислушиваясь к каждому стону. Пусть он выживет, такие, как он, не могут умереть. Он до сих пор борется. Конечно, он останется калекой, но он будет жить. - Холмс, все готово, - я попытался улыбнуться. Не знаю, зачем, он все равно меня не видел. – Вы молодец, вы выдержали, сейчас мы уедем, - я с отчаянием смотрел в это бледное лицо, желая, чтобы оно не стало таким же отрешенным, как у рядового Макбрайда. Мне не пришлось нести Холмса на себе в блиндаж, подоспели Ноубл и Оливер. Я взял Холмса за плечи, Оливер – за то, что осталось от ног. - Уотсон, - вдруг услышал я слабый шепот. - Да? Холмс, говорите! – я наклонился к его губам. - Мне страшно, - проговорил он и замолчал. Минутами позже я почти кричал на коллег, умоляя дать мне грузовик. Я справился бы, я довез бы Холмса до госпиталя, лишь бы он жил. Доктор Оливер отвернулся, а Ноубл подошел ближе и положил руку мне на плечо: - Уотсон, раны слишком серьезны. - Я перевязал их, я успею, обещаю, я вернусь очень быстро! Тот с состраданием посмотрел на меня: - Ему уже не нужна операция. - Нет, нужна, как вы не понимаете?! - Уотсон, он мертв! - Ноубл, вы несете чушь! Он жив! - я шагнул к неподвижно лежащему Холмсу и приложил пальцы к его шее. Но секунда шла за секундой, а пульса не было. Лицо Холмса спокойно. Слишком спокойно. Мне показалось, что силы в один момент покинули меня. Я все еще держал пальцы на его шее, но понимал, что все кончено. Не успел. Оливер и Ноубл, кажется, что-то говорили, но я не слышал их. Я был бы рад что-то сказать или сделать, но не мог. Внутри было пусто. Я съехал по стене и спрятал лицо в ладонях. Голову сверлил чей-то голос, я не понимал смысла слов. Чего от меня хотят? Оставьте меня. Еще вчера я всерьез рассуждал о бессмысленности войны, горел желанием вернуться домой. Теперь все это кажется мелким и ненастоящим. Сейчас реален только один факт – Холмса больше нет. Кто-то потряс меня за плечо. До сознания добралось лишь одно слово – «раненые». Раненые… что я должен делать? Надо идти, спасти хоть кого-то. В спину мне что-то кричали об атаке, но мне все равно. Атакой больше, атакой меньше, какая разница? Канонада оглушила меня, я не мог ориентироваться, не различал своих и чужих. Свистели снаряды, а я медленно брел по полю. Справа от меня взлетела земля, ногу пронзила острая боль, я упал лицом в грязь.* * *
Несколько недель я пролежал в госпитале, равнодушный ко всему и твердо решивший умереть. Но то ли доктор Ноубл решил во что бы то ни стало вытащить меня, то ли рана была не слишком опасная – я пошел на поправку. Когда я начал ходить, то стал выбираться из палатки по вечерам и смотреть на звезды. Я вспоминал ту ночь, когда мы с Холмсом стояли на этом самом месте и звезды были свидетелями нашего разговора. Прошло всего два месяца, а, кажется, несколько лет. Для меня жизнь разделилась на до и после. А звезды… они светят так же, как и тогда. Им все равно, что тут происходит. Как и нашему государству. Они кричат о патриотизме и священном долге, рассказывают о Боге, а что в итоге? Всем на все наплевать. Патриотизм – красивая сказка, как и долг. А Бога нет. Если бы он был, то не допустил бы войны. Холмс, доктор Диксон и Эванс, рядовой Макбрайд и миллионы людей были бы живы. Но этого не случилось. И теперь я сижу здесь, пытаясь смириться со смертью друга, а на полях Фландрии колышутся алые маки.* * *
Я нашел его. Еще два шага – и можно дотронуться. - Здравствуйте, Холмс. Ничего, если я сяду отдохнуть у вашей могилы?