I was lost without you

Здесь не было неба, и не было ничего — словно загрузочный экран Анимуса, только блеклый, выцветший, серый, настолько пустой и безликий, что временами казалось, что он вытягивает всю жизнь изнутри. Жизнь. Была ли она тут? Это не было Раем, не было Адом, не было даже Чистилищем — это было пустотой, вакуумом, самим отсутствием чего бы то ни было. Поначалу Дезмонд пытался идти — вперед и вперед, надеясь, что в этой бескрайней серой пустыне сможет найти... хоть что-то. Он не знал, что можно тут найти, и не знал, что он найти хотел бы. В какой-то момент начало казаться, что он сходит с ума — или уже сошел, потому что не мог понять, идет он прямо, или ходит кругами, или стоит на месте. Он не знал, сколько прошло времени — не хотел ни есть, ни спать, не ощущал холода — тут ведь могло быть холодно? Он не мог сказать, существует ли вообще, и можно ли назвать это существованием, хотя мог видеть свое тело, мог ощупать лицо — ничего не менялось, и даже щетина не росла. Он застыл в пустоте точно такой, каким умер, разве что на правой руке не было ни следа ожога — хотя Дезмонд ясно помнил, что ладонь, лежавшую на пьедестале, жгло раскаленным железом. Не исключено, что именно им — или любым другим металлом Первой Цивилизации. Он пытался спать. Ложился на несуществующую поверхность — тут не было ни пола, ни потолка, но ни провалиться, ни взлететь он не мог. Или мог, но не замечал этого. Он не чувствовал физической усталости, изматывала лишь пустота и ожидание неизвестно чего — ведь что-то должно было произойти. Он не мог попасть сюда просто так. Порой Дезмонд думал — проще было сойти с ума от эффекта просачивания, вскрыть себе вены, ебануться из-за десятков голосов и образов, разрывающих череп давлением изнутри, чем тронуться от пустоты. Он даже боли был бы рад — и пытался молотить кулаками о незримую поверхность, на которой стоял, но в какой-то момент кулак просто останавливался, будто попадал на воздушную подушку, и Дезмонд ничего не чувствовал. Он не знал, сколько времени прошло: год, месяц, день или пять минут, растянувшиеся в вечность — не становилось ни темнее, ни светлее, не менялось ничего. В какой-то момент Дезмонд перестал надеяться на изменение и просто устал идти. Он лежал в пустоте, на пустоте и смотрел вверх — в ту же пустоту. Если бы пришлось провести здесь вечность — он уже был уверен в том, что придется — предпочел бы Ад, если бы тот только существовал. В конце концов, у него было время подумать. “Ты сожалеешь о чем-нибудь, Дезмонд?” Он вспоминал об этом еще тогда, при жизни, но времени остановиться и вдуматься у него не было — “полезай в Анимус, Дезмонд” он слышал чаще, чем “доброе утро”. И он сожалел. Не только о том, что сбежал, пытался вычистить из своей головы отцовские бредни, которыми ему промывали мозги все детство — и на поверку оказавшиеся реальными до страшного. Реальными, как оказалось, до смерти. Не только о том, что никогда не сможет увидеть мать — и извиниться перед ней, и не только о том, что не смог толком попрощаться с отцом. Слишком много людей, у которых он должен был попросить прощения, слишком много времени — вечность — чтобы сожалеть об этом, и никакой возможности исправить хоть что-то. Он смотрел в нависшую над ним пустоту так долго, что должны были заслезиться глаза — но он снова не чувствовал ничего, и, когда сверху будто бы слетала, растворяясь в воздухе, мелкая золотая искра, он долго не двигался с места, чувствуя разрывающее изнутри безумное счастье от этой галлюцинации. Лучше сойти с ума, чем гнить в пустоте. А потом он поднялся и, точно подгоняемый чужой волей, побежал. При жизни у него срывалось бы дыхание, сводило бы ноги от усталости — но здесь ничего не было, и он бежал, уверенный, что там, впереди, что-то есть. Время от времени казалось, что он в самом деле видит золотые всполохи, далекие и неясные, но, сколько бы он ни бежал, не приближался к ним ни на шаг. Тогда Дезмонд остановился, и неестественно-теплое свечение окружило его, обняло, завертелось вокруг безумным ураганом, вызывая желание безумно рассмеяться от того, что он все же нашел это нечто — нашел в пустоте, и плевать, что это было. Он уже умирал, он провел черт знает сколько времени в пустоте — что могло быть ужаснее? От снопа кружащихся искр не было ни горячо, ни холодно, они не кололи, не ощущались никак, но они были, Дезмонд мог их видеть. Он зажмурился и расставил руки, и засмеялся нервно, представляя, как эти искры проходят сквозь него, сквозь его иллюзорную плоть. — Здравствуй, Дезмонд. Тогда ему пришлось открыть глаза. Перед ним стояла Люси, такая же, какой он видел ее в последний раз: в той же коричневой куртке, с собранными волосами, поразительно спокойная, несмотря на бурое пятно засохшей крови на белой водолазке. — Люси, — сквозь смех выдохнул он и сел в пустоту, глядя на нее снизу вверх. — Здравствуй, Люси. Ты можешь мне рассказать? Ты знаешь, что это, где я, почему я вижу здесь тебя, почему здесь никого нет? Она тяжело вздохнула и улыбнулась, легко и сочувствующе. — Пойдем. Я объясню, поднимайся. Ничего еще не кончилось. — Да что ты, — Дезмонд рассмеялся еще громче и упал на спину, тупо глядя в золотистые завихрения над ними. — Я умер, Люси, я, мать твою, умер, и ничего еще не закончилось? Тебе не кажется, что с меня хватит? Люси присела рядом с ним и протянула руку. — Поднимайся, Дезмонд. Я расскажу. — Нет, спасибо, я, знаешь, столько всякой херни уже пережил, так что предпочту, чтобы моя история закончилась здесь. — Ты хочешь остаться здесь навсегда? — Ты говоришь так, будто бы я мог выбраться. — Ты можешь. Смех отпустил, и Дезмонд резко сел, сглотнув тяжелый ком в горле. Он мог выбраться. Куда? Его история действительно закончилась, он выполнил свое предназначение, как бы дохуя пафосно это не звучало. — Это не конец. Это… промежуточное состояние. Перевалочный пункт. Временная стоянка. Место, где решится, что будет дальше. — Что может быть дальше? Я умер. Ты приведешь меня к бородатому мужику, который решит, куда я попаду? — Нет. Это можешь решить только ты сам. Дезмонд поднялся и огляделся по сторонам — их снова окружала серая безликая пустота. Люси шла вперед — или ему только казалось, что вперед — и он шел следом, надеясь, что она знает, куда ведет. — Расскажи мне, — попросил Дезмонд, когда понял, что не видит ничего, и что сам не поймет, что от него требуется, и куда они должны прийти. — Мы умерли. — Да что ты говоришь? — Дезмонд, — Люси обернулась к нему и нахмурилась. — У нас нет времени на шутки. — У нас вечность, что же, не найдем времени? — У нас нет вечности. У тебя — нет. Ты не останешься здесь, а пойдешь дальше. Но куда — решить придется тебе самому. Это то место, где тебе придется выбрать. — Выбрать что? — Свой путь, если угодно. — Почему мы здесь с тобой? — Не только со мной, но и… — Люси вздохнула, — ты узнаешь позже. Нас — тех, какими мы были тогда, больше нет, точно так же, как нет и тебя самого, а эти оболочки — лишь для того, чтобы тебя не травмировать. Они взяты из твоего сознания — то, какими ты их запомнил. — Вас? Тебя и кого еще? Люси не ответила — кажется, ей не хотелось говорить об этом. Она остановилась, глядя в пустоту, и в воздухе перед ней начала проступать цепочка ДНК — точно такая, как в Анимусе, когда Дезмонду приходилось выбирать воспоминание предка, которое нужно было пережить. — Это знакомые тебе образы, — объяснила Люси и посторонилась. — Подойди. Дезмонд приблизился к зависшей в пустоте иллюзии и попробовал наугад выбрать воспоминание, не зная, что он увидит там — Альтаира, Эцио, Коннора — кого и зачем? Он увидел себя. Ему было шестнадцать, и он сидел на узкой кровати в свой комнате на втором этаже, это было — он понял — на Ферме, перед самым побегом. Дезмонд был собой тогдашним и в то же время наблюдал за этим со стороны, точно его снова засунули в Анимус. Тогда его раздирала болезненная обида, непонимание, яростный протест и решимость — бежать, куда угодно, лишь бы к нормальной жизни, лишь бы подальше от этих повернутых на идее всемирного заговора людей, лишь бы подальше от отца. Сейчас, зная, чем все обернется, он безотчетно жалел, но понимал — иного выхода для него тогда не было, не было никогда, и, в конце концов, он поступил правильно. Только сожаления о неправильном выборе — не только этом — не уходили. — Дезмонд, — окликнула Люси, и его выдернуло из воспоминания, картинка схлопнулась, свернулась обратно в один из фрагментов цепочки ДНК. — Это твоя жизнь. Ключевые ее моменты, и ты видишь ее сейчас, как видел жизни своих предков. Ты можешь найти ошибки и можешь их исправить, но не здесь и не сейчас, и не в прошлом, но… Ты узнаешь позже. Скажи мне теперь, о чем ты жалеешь сильнее всего? Дезмонд тяжело сглотнул, случайно мазнув взглядом по бурому пятну на одежде Люси — тогда у него был выбор, все могло быть иначе. Возможно, они избежали бы того исхода, что показала им Юнона, они смогли бы… переубедить? Или убить Люси снова — во имя великой цели? Дезмонд не знал, и их история, как водится, не ведала сослагательного наклонения, но теперь ему казалось, что именно об этом он жалеет сильнее всего. Он выбрал тогда — хотя мог противиться. — Люси, я… — начал было он, но слова застряли в горле, он словно онемел в одно мгновение, и Люси смотрела на него требовательно, жадно, словно то, что он собирался сказать, именно сейчас решало ее судьбу. — Как минимум, Люси, это было нечестно. Но когда ты играла по правилам, в самом деле? Дезмонд знал этот голос — нервный, чуть сбивчивый и насмешливый, голос почти сумасшедшего человека, голос Объекта Шестнадцать — Клэя Качмарека. Он появился рядом из ярко-голубой, режущей глаза ярким светом проекции, собранной из мешанины нулей и единиц — точно как тогда, на острове, и окончательно обрел тело. Он тоже был точно таким, каким его запомнил Дезмонд — в той же мутно-зеленой рубашке, с той же чуть безумной улыбкой. — Он должен знать, что у него есть выбор, Люси. Хотя бы в этот раз. — У него всегда был выбор. Он выбрал, он знает, о чем жалеет, он знает, что хотел бы изменить. Не лезь, Шестнадцатый. — Он не знает! — Клэй сорвался на крик и сжал кулаки, глядя на Люси так, что, если можно было бы сжечь взглядом — она давно была бы мертва. Впрочем, они и так были мертвы — все трое, и заточены в пустом пространстве, где Дезмонд не имел власти, а те двое, похоже, — вполне себе. — Как всегда, Люси, ты совершенно не изменилась — была сукой, сукой и осталась. Ты ни черта ему не рассказала, думала, я не слышал? Он должен знать правду. — Ты все время пытался донести до него “правду”. — Это ему и помогло. Дезмонд смотрел на них молча, чувствуя единственное — усталость от бесконечной необходимости выбирать, а эти двое грызлись и орали друг на друга, не обращая на него самого никакого внимания. Он снова сел и закрыл глаза, и, если бы он мог хоть что-то ощущать, голова давно бы гудела от нервных кричащих голосов вокруг него. — Ты так хочешь жить, Клэй? — спросила Люси снисходительно, будто бы заранее знала, что победит в игре, о сути которой оставалось только догадываться — Ты хочешь того же, не так ли? — Дезмонд выбрал. — Он не знает, что выбирает. Дезмонд. Дезмонд! Пришлось открыть глаза. Клэй сидел рядом, внимательно и тревожно глядя на него. — Объясни. — Я объясню, — Клэй вздохнул и провел ладонью по зачесанным назад волосам. — Это долгая история. Гораздо дольше, чем та ее версия, которую пыталась скормить тебе Люси. Та только фыркнула за спиной Клэя, но, видимо, ничего с этим сделать не могла. Таковы были условия, насколько понимал Дезмонд, и теперь настало время узнать все правила. — Все просто. Все мы мертвы. — Это я уже слышал. — А это место — хоть где-то Люси не соврала — своего рода промежуточная стоянка. Не посмертие — потому что для этого слишком рано. Ты слишком мало прожил — не то, чтобы ты просто умер молодым, но… Это слишком сложно. Не время умирать окончательно. Суть в том, что у тебя есть выбор. Так или иначе — ты будешь жить, ты не будешь ассасином, не будешь Дезмондом Майлзом — никто не знает, кем тебе случится прожить следующую жизнь, но у тебя она будет — в любом случае. Не только у тебя — но и у одного из нас, либо у меня, либо у Люси. Ты виноват, и ты понимаешь это. Передо мной и перед ней — и, если Люси любезно тебе намекнула, что ты сделал не так, я не буду тыкать тебя в это мордой. Ты должен дойти до этого сам, и я не хочу на это влиять. Это твой выбор. И сам он состоит в том, что ты можешь исправить ошибку. Ты должен выбрать одного из нас и тогда, черт знает, сколько времени пройдет... Ты встретишь кого-то — либо меня, либо ее. Ты не будешь помнить, что произошло, и не будешь помнить, что знал этого человека прежде — но ты его встретишь. И ты сможешь все исправить. Кем будешь ты, кем будем мы, когда и при каких обстоятельствах это случится, не знает никто. Все, что ты можешь сделать — попросить прощения. Вот такой расклад. Клэй протянул ему руку, чтобы помочь встать — точно как на острове, и в этом прикосновении — ладонь к ладони, крепко сжатые пальцы — Дезмонд ощутил пронзительный мертвенный холод — первое, что он почувствовал за все время пребывания здесь. — И не то чтобы у тебя было много времени, — предупредил Клэй, отходя в сторону. — Иначе сотрет нас всех. Делай выбор. Мы не будем давить. По крайней мере я — не буду. Он бросил испепеляющий взгляд в сторону Люси — та чуть неловко повела плечами. — Он прав, Дезмонд. И ты уже знаешь, кого ты выберешь, верно? — Идите к черту. — Осторожнее со словами, — хмыкнул Клэй. — Пока у тебя есть время, немного, правда, — и перед тобой вся твоя жизнь. Ты можешь просмотреть определенные моменты, чтобы окончательно определиться. Дезмонд качнул головой — ему не нужно было напоминать. Он помнил глаза Люси — та даже не успела испугаться — наполненные отчаяньем, сожалением и болью, после — как она упала на каменный пол храма с еле слышным хрипом, и после — тьму. Он помнил, как свернувшийся на иллюзорном песке острова Клэй рассыпался на пиксели, чтобы вернуться потом — и спасти его снова, и отдать все свои воспоминания, все то, что он приобрел ценой своего разума и ценой собственной жизни. Дезмонд знал теперь его как себя самого — начиная с того, что в детстве тот хотел стать космонавтом и заканчивая тем, как Клэй тяжело согласился, когда ему сказали те, кто пришли раньше — помоги Дезмонду Майлзу, и как он в безумии вскрывал себе вены разломанным корпусом шариковой ручки, и в сознании его была одна мысль — оставить подсказки. Помочь. Всю свою жизнь Дезмонд ненавидел выбирать — и всю жизнь выбирать ему приходилось. Сбежать или остаться, и терпеть, и ждать неизвестно чего; убить или оставить в живых, зная, что может случиться непоправимое; помочь или не оставить выхода, думая лишь о сохранности собственного и так балансирующего на грани рассудка. Правильный выбор он сделал лишь однажды — когда выбрал жизнь миллионов в обмен на свою. Выбирать следовало бы не ему. Той же Люси, которая, в конце концов, была верна своим убеждениям до конца, и не отрицала своего предназначения, не скрывалась, не пряталась от неизбежного; или Клэю, который пожертвовал собой дважды — ради того, что помочь ему, Дезмонду, и спас его даже после того, когда понял — ему самому не помогут. В этом и заключалась суть вины перед Клэем. Оставалось только выбрать. Что страшнее — убить или не спасти? — Что я должен сделать? — Просто попросить прощения у одного из нас, — ободряюще сказала Люси. — Назвать момент, о котором ты сожалеешь сильнее всего. Либо я, либо он. Тебе нельзя ошибиться, Дезмонд, ни с выбором, ни с моментом. Один из нас сможет жить после — второй останется в пустоте. Дезмонд кивнул и подошел в цепочке ДНК — ключевые воспоминания выплыли сами, но, погружаясь в каждое из них по очереди, он все четче осознавал, что в этом нет нужды, и выбор был очевиден. По крайней мере, был очевиден для него. Он махнул рукой, и иллюзия исчезла — само пространство вдруг подчинилось ему, Дезмонд чувствовал его в себе и вокруг себя, и у этой пустоты была своя жизнь, был свой разум, и она предупреждала — время на исходе. — Выбрать, — кивнул он с нервным смешком, не в силах оставаться спокойным при всей болезненной серьезности ситуации. — Тут нечего выбирать. Я знаю, где моя вина. Самое страшное — забрать у человека надежду. Прости. Прости, Клэй. Он горько улыбнулся и шагнул вперед, к Клэю, — и во взгляде его не было ликования, только немая благодарность, — и обнял за плечи, как сам Клэй обнимал его на острове, спасая от удаления. — Все будет иначе. Я смогу исправить. Прости. Клэй тяжело сглотнул и обнял его в ответ. А потом все исчезло.

***

Жизнь была странной и страшной штукой. Со всеми ее жертвами, кодексами, предназначениями и нелепыми, даже несправедливыми происшествиями, злыми и добрыми людьми. И Шепард чувствовала, что на самом деле это было что-то больше. Это было что-то больше, чем просто жизнь. Есть какая-то недоговоренность. Загадка, которую надо разрешить, но она не могла найти даже ту загадку, чего уж там говорить об ответе. Это ощущение появилось впервые в школе, когда ей на руки попал учебник истории с иллюстрациями о крестовых походах. В этом было что-то настолько болезненное знакомое, но сколько она ни пыталась понять, что в этом такого особенного — ничего не вышло. Тогда она заработала только головную боль и поощрение учителя, потому что ему было приятно видеть интерес к истории, когда все человечество стремилось в космос. И видеть интерес к подобному здесь, среди отбросов мегаполиса, которые были обязаны посещать занятия, чтобы не загреметь в место похуже. Шепард не стала упоминать, что тоже хочет в космос, в это бесконечное нечто, где, возможно, она бы смогла найти ответы и жизнь получше. Поэтому, как только появилась первая возможность, Шепард вступила в Альянс. Никто не спрашивал о ее прошлом, кем она была, чем интересовалась — всем было наплевать, важно было только что ты солдат и мог выполнять миссию. И ей это нравилось, потому что стрелять она умела, а разговаривать по душам — нет. Но когда она проходила мимо медицинских отсеков, и оттуда слышались жаркие дебаты на тему ДНК, прошлого, какова роль человечества в Галактике и тому подобного, то она останавливалась рядом с дверью и слушала. Что-то внутри подсказывало ей, это — ключ. Но все-таки Шепард была в первую очередь солдатом, и ее будни не ограничивались подслушиванием. Пусть служба была довольно мирным делом, как казалось Шепард, на улицах было и то беспокойнее, чем на те задания, куда их отправляли. Пока их не послали на одну важную миссию — на Акузу. Где все окончилось катастрофой. Шепард впервые чувствовала себе настолько мерзко, находясь посреди обгорелых трупов. Единственная выжившая. Уцелевшая. Это висело на ней как клеймо, выжженное синим огнем. Еще больше она не понимала, за что ее повысили и назначили на высокую должность на Нормандии. Ведь стать частью программы N7 считалось огромной честью, и первое время новая должность висела на ней как неподъемный груз, до тех пор, пока она не узнала команду. Многие из них столкнулись, если с не тем же самым, то хотя бы чем-то похожим, прежде чем их пригласили на борт Нормандии. И после этого события завертелись с какой-то необычайной скоростью. Иден Прайм, назначение на должность командора Нормандии, протеанский маяк, Сарен, Жнецы, атака на Цитадель. А потом и смерть. Но еще была Лиара. Азари с плавными движениями, обволакивающим голосом и непостижимой жаждой знаний. Впервые Шепард почувствовала ее шершавые руки, когда она позволила применить на себе "объятия вечности". Это было странно, когда командир ощутила эти прикосновения и увидела, как глаза азари чернеют, а потом ее затягивают в некую воронку. Однако, сообщение, оставленное протеанами, стало чуть понятнее, но вместе с тем мелькнули и какие-то странные отрывки, смутно напоминающие воспоминания. И почему-то они были как те иллюстрации в учебнике истории, но осязаемые, как будто Шепард когда-то жила ими. Когда Шепард и Лиара вынырнули из этого омута, то азари странно посмотрела на нее, словно выискивая что-то знакомое, но, очнувшись, она затараторила о протеанах и срочно убежала к себе в каюту, чтобы проанализировать увиденное. То ощущение загадки, которую даже не знаешь, но уже ищешь ответ — вернулось. Шепард почувствовала, что теперь у нее есть Лиара, и она может помочь. К ее удивлению, Лиара первой подняла эту тему, немного смущаясь, рассказывала о своих ощущениях и сказала, что увидела в ней что-то "бесконечно близкое". Тогда Шепард испугалась, что правда может оказаться почти под носом. То, что не давало покоя столько лет, а вот сейчас рядом. И что самое главное, Джейн тоже ощутила тоже самое, о чем говорила Лиара. Правда, в тот момент страх оказался сильнее и, стараясь не обидеть Лиару, Шепард мягко, но настойчиво попросила ее сосредоточится на маяке. Та лишь улыбнулась, и начала рассказывать о протеанах и возможном значение сообщения. Но позже, найдя новый маяк и очередного слияния в "объятиях вечности", те воспоминания снова всплыли, и их было больше, чем в первый раз. Тем вечером Шепард пришла к Лиаре и попросила ее о помощи. Не только о маяке, но и о тех странных воспоминаниях. Азари тогда снова улыбнулась своей застенчивой улыбкой, от которой у Шепард замирало сердце, и тихонько коснулась щеки капитана, прося этим жестом разрешения снова вовлечь ее в объятия вечности. Новые отрывки хлынули потоком, но понять их было сложнее, чем сообщение маяка. Там была высота, вытер бьющий в лицо, запах крови, отчаяние боли и вина. После того, как они вынырнули из этого калейдоскопа памяти, Лиара нежно сжала руку Шепард, возвращая ощущение реальности. — Не бойся, Шепард. То что ты видела — это все прошлое. — Да. Но, кажется, там я была сильно виновата перед кем-то. Больше, чем на той миссии, о которой ты знаешь. — Шепард, это прошлое. То, что ты сейчас делаешь для Галактики, вернее, уже сделала — искупает все. — Нет, Лиара... — Да, Шепард. Я тоже чувствую что-то. Похожее всплывает и у меня, но я знаю, чувствую, что там были свои причины. Я не знаю что, но мы выясним. И обязательно помогу тебе, если это тебе так важно. Шепард промолчала и сжала ладонь Лиары, которую азари так и не убрала. — Лиара, ты как маяк для корабля в самую темную бурю, — произнесла Шепард. — Я... — Прости, мне не стоило давить на тебя. — ...не знала, что в тебе живет поэт, Шепард, — и легко коснулась губами ее щеки. Шепард облегченно рассмеялась и ответила: — Плохой из меня поэт, но, спасибо, доктор Т'Сони! Кому-то, наверное, было бы смешно и непонятно, почему в момент, когда ты умираешь, то вспоминаешь не миссию всей своей жизни, не Жнецов и странную атаку на Нормандию, а первое прикосновение того самого близкого человека, в котором есть нечто особенное. — Шепард, о чем ты жалеешь? — О том, что не говорила, как люблю Лиару Т'Сони каждый день своей жизни. Когда Шепард снова приходит в себя от голоса, который зовет и отдает что-то наподобие команд - возникает ощущение что похожее уже было. Капсула. Голос и приказы. Правда, тогда все имело другое название. Взрывы в лаборатории тогда не дали ей поразмыслить над этими воспоминаниями, потому что выстрелы и грохот раздавались все ближе к отсеку, где находилась Шепард. Но, когда она выберется, то обязательно получит свои ответы. Ответом ей была Лиара. Лиара нашла ее тело и передала Церберу, чтобы она снова могла жить, несмотря на то что у Цербера были свои планы. От этой новости внутри потеплело и одновременно стало страшно за нее. Потому что Шепард помнила ее стеснительной, хоть и бойкой, ученой-азари, которая даже во сне изучает протеан. И когда их встреча свершилась, то Шепард увидела женщину еще прекраснее, чем она ее запомнила. Пусть Лиара так же тепло и мягко ей улыбалась, но в ней чувствовалось сила, даже угроза. И только позже, когда они остались наедине, Лиара позволила себе раскрыться, дать волю чувствам и разрыдаться, рассказывая через что ей пришлось пройти за два года. Два года Лиара оплакивала ее и жила надеждой, что у Цербера все получится. Шепард могла лишь прижимать Маленькое Крылышко к себе и шептать всякие нежности. Как она объяснила позже, что на Иллиуме было слишком опасно разговаривать, и лишь капитанская каюта была довольно-таки безопасным местом, без лишних ушей, которые могут негативно повлиять на интересы и миссию Шепард. Но опасность их преследовала до самой последней миссии, начиная с налета на Базу Серого посредника, заканчивая непрекращающимся атаками Жнецов. И лишь иногда у них получалось упасть в объятия друг друга и окунуться в вечность, вспоминая друг друга. Что они жили раньше. Что знали друг друга. Что у истории были неожиданные витки и существовали разные формы жизни, выходящие за рамки понимания. О предательствах, об убийствах и загадках. И что Лиару звали Клэй Качмарек и она была человеком, а еще хотела стать космонавтом. А Шепард звали Дезмонд и он был дураком, потому что ничего не видел. — Шепард, о чем ты жалеешь? — О том что не увидела твою любовь раньше. Шепард слушала варианты выбора, которые предлагал Катализатор, но внутри она уже знала, какой выбор ей предстоит сделать. Голос внутри твердил "Шепард, ты знаешь какой путь тебе предстоит. Ты выбрала его задолго до этого и знаешь, что дороги назад нет. Искупление вины стало больше, чем оно было изначально. Теперь есть шанс подарить жизнь всей Галактике, в которой у Маленького Крылышка будет большое счастье. А у всех остальных — надежда." Шепард, медленно ковыляя, дошла до контрольный панели и резко схватилась за рычаги, отдавая последние силы, что находились в ее изнуренном теле, но это уже было не важно. Синий свет заполнял все пространство, расщепляя тело Шепард, так же как когда-то тело Клэя, но синева передала ей Контроль. Он расползался за пределы Горна, охватывая Жнецов, ретрансляторы, хасков, и распространяясь по всей Галактике. — Теперь твоя очередь жить, — произнесла Шепард, прежде, чем Горн полностью растворил ее тело. Маленькое Крылышко, если ты это слушаешь, то значит выбор сделан и меня не будет рядом. Прости меня, Клэй. Раз мы вспомнили все, то пожалуй, стоит говорить так или...оставить их в прошлом. Я не готов был к такому, я даже сомневаюсь, что к этому можно быть готовым. Но... Я даже не знаю. Прости меня. Я рада, что у меня было хотя бы немного времени пробыть в твоих объятиях и больше всего я бы хотела, чтобы они длились вечно. Я бесконечно люблю тебя, Лиара Т'Сони. Береги себя. P.S. Дезмонд правда дурак, но любящий тебя дурак.