Часть 1
4 ноября 2014 г., 15:48
Она видела их, что говорится, во плоти, и не отвечала на вопрос Дезмонда, что случилось с первыми шестнадцатью объектами. Ему не нужно было знать, а ей не нужно было вспоминать — чтобы вечером уснуть спокойно.
Чем больше ты запрещаешь себе думать о чем-то, тем больше думаешь. Инстинкт самосохранения не работал, мысленные блоки крушились, не выдерживая и ночи.
Она горько смеялась, вспоминая, как ей в детстве вбивали в голову прописные истины — что такое хорошо и что такое плохо, и что убийцы не спят ночами. Она думала об этом непозволительно часто, не считая себя убийцей на самом деле. Она пока еще никого не убивала, лишь одного за другим подключала Объекты к Анимусу — как взводила приговоренных на эшафот.
Она помнила их всех, даже первых, с которыми ей не пришлось работать лично, только обрабатывать данные. После — как знак доверия — ее допустили дальше.
Люси видела их, умиравших в бессилии и бреду, сходивших с ума, безотчетно бившихся о ровную белую стену, уверенных, что там — окно, словно мотыльки, пытающиеся выбраться из дома, куда они опрометчиво прилетели на свет, сквозь двойное форточное стекло. Они умирали тихо, от истощения, погруженные в искусственную кому и подсоединенные к Анимусу.
Во сне все было куда более грязным и жутким — хотя, казалось бы, куда дальше?
Она видела одного из них — кажется, Объекта Одиннадцать, зависшую в пустоте. Нога ее была неестественно вывернута — открытый перелом, белая кость с обломанными острыми краями, разорванные мышцы. Крови не было — стоило выступить хотя бы капле, как ее слизывала крупная собака с добрыми глазами и содранной кожей. На самом деле, Одиннадцатая умерла во сне — единственная из всех ушла спокойно.
Подсознание не слушалось, не воспринимало успокаивающей истины, и раз за разом выбрасывало Люси ночами в сюрреалистичные фильмы ужасов, где у каждого была своя, четко фиксированная смерть.
Они приставляли пистолеты к подбородку, всаживали ржавые крюки под кожу и раздирали ее, сами вспарывали себе глотки, откусывали языки, отрубали палец за пальцем, умирали от болевого шока и подставляли глаза под капли раскаленного железа, безумно смеясь и дико повторяя свое «Ничто не истинно».
Но самым страшным был Шестнадцатый.
— Люси, — звал он шипяще, змеино растягивая последний слог, и на лице его не было боли или ненависти — единственный из всех он был уже мертв.
— Ты поймешь, — судорожно шептала она в тщетной попытке то ли оправдаться, то ли убедить. — Это единственно верный путь, ты поймешь!
Он протягивал руку, испачканную засохшей бурой кровью, и можно было увидеть развороченные вены, мелкий обломок пластикового корпуса ручки, застрявший внутри, глубокие следы зубов на коже — будто он пытался в отчаянии выгрызть куски мяса из собственного тела.
— Ты привела меня в Ад. Пойдем? — говорил он так легко, будто приглашал на обед, и шагал ближе, повторяя: — Пойдем.
Люси просыпалась без крика, но с бессмысленным «прости», дробящим стенки височных костей.