Осязание

      Однажды герцогиня Найтрей проснулась, захлёбываясь плачем. Её била дрожь, она громко, с надрывом кричала, и успокоить её удалось не сразу. В ту ночь Элиот просидел у её постели несколько часов, с неловкостью и неумением поддерживая с ней пустой разговор. Мать лежала в ворохе одеял — исхудавшая от долгой болезни, с посеревшей кожей и руками. Она улыбалась, глядя на Элиота и слушая его сбивчивый рассказ о времени, проводимом в Латвидже, и улыбка её была, словно застывшая. Было немного не по себе, и Элиот избегал смотреть на мать — блуждал взглядом по комнате. Он сидел подле неё на стуле, откинувшись назад, и с удивлением думал, как быстро увяла мать. А ведь ещё месяц назад она была бодра и весела, хоть и отличалась слабостью здоровья.       Мать протянула руку, и он с готовностью сжал её горячие пальцы в своих ладонях.       — Элли, — проговорила она всё с той же жутковатой отстранённой улыбкой. — Мне снился сон.       — Доктор Брэндон сказал, что вам привиделся кошмар, — ответил Элиот. — Горячечный бред.       — Нет-нет, Элли, — мать погладила его по руке, словно неразумное дитя. — Это не был сон. Это было... предвестие. Я видела тебя, милый, и Ванессу, и Клода, и Эрнеста, и моего дорогого Бернарда. Мы были так счастливы. Мы были одеты в шелка и бархат и кружились в танце среди сонма огней. А потом по полу разлилась лужа крови, и упал Клод.       — Матушка, не продолжайте.       — Брови его были насуплены, — словно не слыша его, продолжала мать. — И не разгладились, даже когда голова отлетела в сторону. Такой глухой стук... Потом упал Эрнест. Волосы моего милого Эрнеста были все в крови, а из спины у него торчал меч. Потом...       — Это был сон, — перебил её Элиот.       — Голова Ванессы всё катилась и катилась, так долго, а я всё бежала за ней в надежде поймать и поставить на место, ведь как это леди — и без очаровательной головки? — пустой, ничего не выражавший взгляд матери застыл. — А потом ты... я горько плакала. Перед этим я тоже умерла, но, лёжа в крови, я видела, как ты умираешь и улыбаешься. Мне было так страшно, Элли, — её пальцы судорожно сжались. — И Бернард... Все мы... никого не осталось...       Выпустив руку Элиота, она накрыла лицо ладонями, и по щекам потекли слёзы. Сначала она плакала тихо, но потом её плач перерос в громкие судорожные рыдания. В комнату ворвалась Ванесса, кинулась к плачущей матери, обняла её и прижала её склонённую голову к своей груди.       — Иди, — сказала Ванесса, — я побуду с ней.       — Мне снился сон, — сказала мать.       Элиот, не желая вновь слышать горячечный бред о своей смерти и о смерти всех родных, встал и вышел за дверь.       Когда погибли Клод и Эрнест, мать словно подменили. Только-только выкарабкавшись из пут тяжёлой болезни, она вновь оказалась в их власти. Редкую ночь они проводили в спокойствии. Элиот отказался уезжать в Латвидж, пока матери не станет лучше, но лучше ей не становилось. Она впадала в истерики, рвала на себе волосы и причитала, что могла спасти сыновей, ведь она знала, что так будет. Она кричала, что в смерти Клода и Эрнеста виновата только она сама и — почему-то — отец. И больше недели не желала его видеть, а стоило ему войти в спальню, как она начинала плакать.       В очередную такую бессонную ночь, полную криков и рыданий, доносившихся из материнской спальни, Элиот сидел в гостиной и читал при свете свечей. Ему не спалось. Мучения матери болезненно резонировали в душе. В груди Элиот ощущал давящий ком, точно все его нервы завязали в тугой узел и затягивали его тем крепче, чем чаще мать поминала о своих кошмарах, полных крови.       В гостиную вошёл Лео. Взлохмаченный, наспех одетый, он нёс перед собой канделябр на одну свечу. В молчании он поставил канделябр на каминную полку, к остальным свечам, и устроился рядом с Элиотом на софе, подтягивая колени к груди, точно бдящий в ночи филин.       Элиот улыбнулся одними уголками губ такому пришедшему на ум сравнению. Было неловко от собственного эгоизма, но он был рад тому, что Лео не остался спать у себя в комнате, а спустился к нему. Его тепло грело бок, а само его присутствие успокаивало и дарило надежду, что вскоре всё утрясётся. Лишь в эту минуту семейного горя, когда от боли всё сжималось внутри, Элиот ощутил, сколь близок ему Лео и сколь важна его немая поддержка. Братьев похоронили лишь недавно, могилы засыпали, и Элиот желал бы столь же легко засыпать зияющие дыры где-то в душе, образовавшиеся со смертью Клода и Эрнеста.       Свою скорбь Элиот ничем не выказывал, к неудовольствию Ванессы, полагавшей, что братьев надлежит оплакивать даже мужчинам, и к одобрению отца, на лице которого во время похорон не дрогнул ни один мускул, а глаза его оставались сухи, когда мать и Ванесса обливались слезами.       Эта скорбь, лишённая выхода, давила всё сильнее, всё болезненнее, но Элиот не имел права давать волю своим чувствам. Но сейчас, когда рядом сидел Лео, ему вдруг показалось, что он тоже заслуживает возможности хотя бы на мгновение ослабить хватку столь непривычного для него самоконтроля.       Он отложил книгу и в растерянности замер, не зная, что, собственно, хочет сделать. На кого накричать, что сломать или разбить? Ему хотелось выговориться, но слова не шли. Ему хотелось заплакать, но глаза оставались сухи — он даже не знал, что такое слёзы, ведь он сильнее этого.       А Лео будто бы всё понял. Твёрдо сжал его руку, и Элиот с поспешной, удивившей его самого, горячностью прижался губами к его пальцам. Лео чуть шевельнулся рядом, уткнулся лбом в его плечо, и стало как-то легче — тугой ком в груди распался, и Элиот впервые за долгие дни смог свободно вздохнуть.       Плач наверху давно стих, и Элиот обрадовался было возможности спокойно, без шума и кошмаров выспаться, но услышал мягкие шаркающие шаги за дверью. Лео одёрнул руку, отодвинулся так, будто было нечто предосудительное в его столь естественной близости, а потом, тихонько отворив дверь, в гостиную вошла мать. В длинной белой ночной рубашке она напоминала привидение.       Босая, она пересекла гостиную, и в тишине раздавалось шлёпанье её ступней. Простерев к Элиоту руки, она неуверенно, шатко преодолела последние шаги, впилась пальцами в его волосы на затылке и притянула к себе, вынуждая уткнуться лицом себе в живот. От неё остро пахло медикаментами, лавандой и валерианой.       — Всё будет хорошо, Элли, — говорила она, рваными, болезненными движениями поглаживая Элиота по голове. — Я не дам тебе умереть. Я всё сделаю, всё, всё. Мы будем счастливы в облаках золотого света, — она как-то странно взглянула на Лео и улыбнулась ему. — Всё сделаю, всё. Ты не умрёшь. Слышишь, милый? Ты никогда не умрёшь. Ты вырастешь и будешь хорошим сыном. Ты не умрёшь, никогда-никогда не умрёшь.       Прибежал Винсент. Сюртука на нём не было, верхние пуговицы сорочки были расстёгнуты. Похоже, из-за своей цепи он задремал, и мать, воспользовавшись этим, выскользнула из спальни. Чёртов Винсент!       — Пойдёмте, матушка, — Винсент приобнял её за плечи, отстранил от Элиота. В его движениях было столько удивительной нежности, что Элиот невольно позабыл о его промахе.       Винсента мать словно не замечала — смотрела сквозь него как сквозь стекло. Винсент наградил Элиота пристальным взглядом, и Элиот смешался, осознав, как глупо, должно быть, сейчас выглядит в своей растерянности. Но, прежде чем он успел взять себя в руки, Винсент уже увёл мать.       Элиот открыл глаза и выпрямился. От неудобной позы затекла шея, и он потёр её ладонью, разминая мышцы.       За окном стелился густой туман. Разобрать очертания садовых деревьев можно было с трудом, и в этом тумане словно потонули все звуки — часы показывали пять часов дня, но в доме царила тишина.       Элиот встал, снял со спинки стула сюртук, надел его и, на ходу застёгивая пуговицы, вышел в коридор. «Странно, — думал он, продвигаясь вниз по лестнице, — мне снился такой яркий сон... не могу припомнить деталей...» Он помнил Оза Безариуса, помнил шум и духоту в бальной зале, помнил Лео. Но всё это при любой попытке припомнить детали сливалось в калейдоскоп разноцветных лоскутьев.       «Точно, — вспомнил Элиот, заметив, что сюртук его был выходным, а он в спешке надел и не взглянул толком, — сегодня приём в честь Безариуса. Но где все?»       Застегнув сюртук и оправив аксельбант, Элиот заглянул в гостиную и с облегчением увидел Ванессу. Она так и не уступила уговорам матери и не надела платье. И теперь, злая на весь божий свет, сидела у окна, рассматривая стелющийся туман.       Лео куда-то запропастился, но спрашивать про него у Ванессы было плохой идеей, потому Элиот, прикрыв за собой дверь, снова поднялся наверх. Увидев Ванессу, он немного успокоился, и странная зыбкая тревога оставила его. Только Лео бы отыскать, ведь скоро подадут карету.       В спальне Элиот его не обнаружил. Обескураженный, он стоял на пороге, держась за дверную ручку, и пытался представить, куда мог уйти Лео в такой важный день. Будет неприлично появиться в свете без слуги, и Лео прекрасно об этом знал. Если бы ему нездоровилось, он бы предупредил. Но он вполне мог уснуть где-нибудь в библиотеке, и Элиот, с раздражением захлопнув дверь, направился туда.       — Элли, ты чего тут бродишь? — спросил Эрнест, выныривая из коридора в компании их молоденькой горничной.       — Лео куда-то пропал, — ответил он, недовольно глядя на брата. Тот, встретив его негодующий взгляд, быстро убрал руки с талии горничной.       — Брось, не пристало господину бегать в поисках слуги.       — Но в половину шестого нам нужно уезжать, я не могу появиться без слуги!       — Уезжать? — Эрнест нахмурился, а потом широко, с присущей ему жизнерадостностью, улыбнулся. — Ах, точно. Пусть только попробует не объявиться, что за неуважение!       И он снова скрылся за поворотом, впрочем, без молоденькой горничной, которая, опустив глаза и не глядя на Элиота, поспешила юркнуть за дверь соседней спальни. Библиотека пустовала. Шаги эхом отдавались в густой, вязкой тишине. Элиот окликнул Лео, но ответом ему послужило эхо собственного же голоса. «Проклятье, где его только черти носят?» — подумал он, стремглав выбегая из библиотеки.       Он обежал весь особняк, попутно заглянув в комнату матери и справившись о её здоровье, но Лео не нашёл. Выбившись из сил, он спустился в гостиную, к Ванессе, и занял кресло у погасшего камина.       — Шея болит, — пожаловалась Ванесса, потирая её рукой. — Не послать ли за доктором? Впрочем, завтра, не то мы точно опоздаем.       И, потеряв всяческий интерес к разговорам, вновь отвернулась к окну. Элиот посидел немного, потом взял со стеллажа книгу и вернулся в кресло. Он с трудом мог усидеть на месте, снедаемый злостью на Лео и недоумением, вызванным его отсутствием.       Он покосился на часы. Было пять часов, скоро подадут карету, а Лео всё нет. И, отложив книгу, Элиот снова направился в библиотеку — вдруг Лео всё же отыщется, с головой погружённый в чтение и не замечающий ничего вокруг?       Не было Лео ни в библиотеке, ни на кухне, ни в спальне, ни даже на старом, пыльном чердаке. Может быть, Лео всё-таки в библиотеке? И Элиот поторопился туда, но, когда позвал его по имени, отклика не услышал.       «Может, Лео в библиотеке?» — подумал Элиот, стоя в гостиной и собрался уже бежать туда, но замер, заслышав конское ржание и топот копыт. «Ну вот, — с досадой подумал он, глядя на часы, стрелки которых указывали на пять часов дня, — карету уже подали, Лео, проклятье, где ты?»       Сделав несколько шагов по направлению к двери, он снова остановился — кто-то вошёл в дом. Должно быть, конюх спешил предупредить о карете.       В гостиную вошёл Лео. За ним стелился тёмный дорожный плащ, Элиот смотрел на волнующиеся складки и отчего-то надетый на Лео плащ показался удивительнее его открытого лица и непривычно остриженных, хоть и сохранивших прежнюю длину волос. Лео прошёл мимо Элиота, как ни в чём не бывало, подошёл к фортепиано у дальнего угла. Ванесса взглянула в его сторону, фыркнула, горделиво вздёрнула подбородок и покинула гостиную, даже не обернувшись.       — Лео! — Элиот, стряхнув с себя оторопь, бросился к нему. — Какого чёрта, где тебя носило? Что с твоими волосами?       Лео, нарочито его игнорируя, поднял крышку фортепиано. Элиот злился. Лео сотворил нечто невообразимое с волосами, даже не поставив его в известность, и вынудил его бегать столько времени по дому в бесплодных поисках. И, что самое отвратительное, гнев мешал взглянуть в его глаза, оказавшиеся такими удивительными по цвету. Их будто наполняло странное глубокое золотистое сияние, и это сияние завораживало.       Но гнев был сильнее, и Элиот со стуком, пока Лео не успел коснуться пальцами клавиш, опустил крышку фортепиано.       Лео вздрогнул, подскочил, заозирался, и в его удивительных глазах отразилась паника пополам со страхом. Элиот нахмурился. Он не понимал, что происходит, и это бесило вдвойне. Он попытался взять Лео за локоть, но тот вдруг шарахнулся прочь, налетел спиной на стену, вжался в неё.       — Элиот?.. — сорвалось с его губ тихим, едва различимым шёпотом. Но на Элиота он не смотрел — взгляд его был направлен на фортепиано.       — Эй, я здесь, — сказал Элиот, делая шаг к нему.       Губы Лео задрожали, а глаза заблестели, наполнившись слезами. Ошарашенный, вконец сбитый с толку, Элиот смотрел, как Лео, прижавшись к стене, запрокинув голову, безмолвно плачет. И что-то отдалось внутри эхом, душу болезненно резанул острый крик, полный отчаянной животной боли.       Элиот опустил глаза и увидел, что его сюртук весь в крови. Он и раньше видел это, но почему-то этот факт ускользал от него. Он видел и не осознавал. Он вспомнил пятна крови на вороте белой блузки Ванессы. Вспомнил, что Эрнест умер год назад, а горничная погибла в пожаре — задохнулась в дыму.       Лео протянул руку — осторожно, боязливо. Элиот смотрел на его дрожащие пальцы и боялся коснуться их, боялся не ощутить ничего, кроме пустоты. «Это так вы хотели защитить нас, матушка? — подумал он, вспомнив нож, занесённый над Лео. — Так хотели избежать нашей смерти?»       Он тоже протянул руку, коснулся пальцами кончиков пальцев Лео и ощутил это соприкосновение. «Я мёртв», — сказал он мысленно, но эти слова не вызвали ни боли, ни отчаяния, ни сожаления. Он ведь знал, что он мёртв. Всё знал, но не верил. Искал Лео, как заведённый бегал по кругу и искал Лео.       Лео тяжело сполз по стене, его колени со стуком ударились о пол. Вцепившись пальцами в волосы, он весь сжался, плечи его затряслись о глухого, едва сдерживаемого плача. Элиот опустился рядом, коснулся Лео и, ободрённый ощущением его тепла под ладонями, отёр с его щёк слёзы. На кончиках пальцев осталась влага — солёная и пронзительно-горькая на вкус.       — Элиот, — Лео произносил его имя с такой болью, что Элиоту хотелось встряхнуть его за плечи и сказать: «Да вот же я, не глупи!» Но это было бессмысленно. Он мёртв. Все они — мертвы.       Элиот взял его за руку, и Лео вновь ощутимо вздрогнул, но не отшатнулся, лишь испугано смотрел перед собой. Прижавшись губами к его пальцам, Элиот ощутил, какая горячая у него кожа. Лео был таким реальным, осязаемым, так почему же Лео его чувствовал, но не видел? Что за злая шутка смерти?       — Я здесь, — сказал Элиот, улыбаясь, хотя внутри всё кричало. — Я здесь, Лео. Но Лео его не слышал.       Элиот закрыл глаза, вновь целуя пальцы Лео. Внутри всё смешалось. Смирение с собственной смертью, спавшее в нём давно, — кто знает, сколько дней, недель, месяцев он вот так жил в замкнутом круге? — разбилось о неистовое желание, чтобы Лео его увидел или хотя бы услышал. Но всё, что им было дозволенно, — это ощущать прикосновения друг друга.       — Нам пора, господин.       В гостиную вошёл Винсент. Он звал Лео господином, а сам Лео сильно изменился, и Элиота захлёстывала бессильная ярость на своё неведение.       — Здесь Элиот, — дрожащим от волнения и слёз голосом сказал Лео. — Он здесь, Винсент! Я чувствую его!       Винсент поглядел на него со снисхождением и сожалением.       — Он умер, господин. С того света не возвращаются.       — Нет, он здесь, — упрямо повторил Лео. — Он касался моей руки, как я касаюсь твоей! — он вцепился в рукав Винсента.       — Пойдёмте, — Винсент рывком вздёрнул Лео на ноги и мягко, но настойчиво повёл его к двери. — Вам нужно поспать, вы плохо выглядите. Вы же всю ночь глаз не сомкнули. Вернёмся завтра.       Они скрылись в коридоре, потом хлопнула входная дверь. Элиот бросился следом, дёрнул дверную ручку... и не смог выйти. Дом не выпускал его. Он в ловушке, запертый чёрт знает где.       Элиот ударил кулаком в дверь, потом ещё раз, но даже боль не отрезвила его чувств. Он всё равно умер, так к чему бояться боли? И он бил кулаком дверь до тех пор, покуда ему не надоело.       Они вернутся завтра. Завтра? Но он не знал, когда наступит завтра. Часы показывали пять, скоро подадут карету. А на подушечках пальцев всё ещё ощущалось тепло Лео.       По лестнице спустилась мать, кутаясь в длинную тонкую шаль.       — Я спасла вас, дорогие мои, — сказала она, улыбаясь. — Вы никогда не умрёте, Элли. Никогда-никогда.