Живые.

Лидия сходит с ума, и она совершенно одна в своем безумии. Ее крик пронзительный, почти ломающий кости и точно учащающий сердцебиение — Скотт слышал его не раз и говорит с уверенностью. Когда Лидия кричит, волк внутри него поджимает уши и мечется, а сам он смотрит с чисто макколловским сожалением. Он бы, может, и обнял, но от Мартин веет смертью и холодом (понятия взаимосвязанные, как говорят). В ее пустом взгляде, что устремлен в пространство, тяжесть небес, и Скотту попросту страшно. Кажется, тронь ее — и она рассыпется, пеплом осев на ладони подобно инею. Лидия и сама себя боится. Ей бы чашку горячего чая, плед и чье-нибудь тепло (не исходящее от остывающего трупа). Лидия устала от мертвецов. Ей хочется зачитываться Остин и Брэдбери, между делом решать задачки по математике — только не уравнения, в жизни и без того слишком много неизвестного, — но она настраивает радар на убитых и кричит, кричит, кричит, пока Скотт не кладет ладонь на ее плечо. В его взгляде тепло тысячи самых уютных пледов, и Лидия съеживается, часто-часто дышит, уткнувшись в его ключицу. Скотт живой. У него искренняя улыбка и искрящиеся глаза. Лидия готова поклясться, что так ярко, как горят огоньки в его глазах, не светятся даже огни Лас-Вегаса, но что толку от клятв, когда они обесценены? Скотт — постоянный. Он с ней, когда ели в городском парке запорошены снегом, когда под подошвами визгливо скрипит мокрый асфальт, когда солнце палит нещадно и даже когда безумие ее достигает своего апогея — он с ней. Его шепот сливается с хором шуршащих по углам теней в ее голове, он берет ее за руку и отчаянно просит взглянуть на него хоть раз. И Лидия смотрит, до тех пор пока не начинает видеть (по-настоящему). Когда рассудок проясняется, а голоса медленно утихают, позволяя наконец слезам лихорадочно подступить к глазам, шепот Скотта МакКолла — единственное, что удерживает ее на краю. Скотт говорит, она никогда не узнает, что там, за краем, пока он жив и находится рядом с ней. Лидии уже не так страшно, а безумие больше не кажется непосильно тяжелым бременем. Любой груз, поделенный надвое, легче цельного. Скотт охотно забирает большую половину. Он приносит ей романы той самой Остин и укрывает пледом, когда за окном навязчиво шебуршится ветер. Он заваривает ей чай, и такого вкусного, уверяет Лидия, она еще никогда не пробовала. Заваривание чая — тоже искусство в какой-то мере, и Скотт мастер своего дела. Лидия кричит реже (может потому, что люди перестали умирать, а может потому, что со Скоттом хочется говорить только шепотом и, желательно, в полутьме), и она действительно счастлива. В ее взгляде теперь яркие-яркие огоньки, а улыбка намного искренней прежней (измученной). Лидия Мартин вспоминает, что значит жить без леденящего душу холода одиночества. С ней рядом есть человек — самый добрый и очень важный. Лидия Мартин действительно, абсолютно точно и без капли любой неуверенности — живая (по-настоящему). И Скотт просто рад, что нашел в себе смелость когда-то ее коснуться (теперь ее рука почти всегда в его теплой ладони).