liquor, liquor lips

Два измятых листа бумаги приземляются ей на парту, гневно пылая алыми росчерками и наскоро нацарапанным отвержением — следами блестящей гелевой ручки. «Тридцать из ста!» — злорадствуют они, насмехаясь над часами зубрежки при искусственном свете, принижая значимость обгрызенных ногтей и бисеринок мутной тревоги. Челюсти дают сбой в налаженном процессе жвачко-жевания, взгляд лихорадочно пробегает вверх и вниз по листу. Петля смыкается вокруг жиденького «16 1/4», рядом с упрекающим примечанием: «Записать неправильной дробью. 16 1/4 равно 4 — это верно?» Риторический вопрос — в своём роде вершина насмешки. Неправильная дробь, вечно неправильная, неправильная, неправильная. Неправильная девочка, неправильные манеры, даже цифры неправильные. Этакое стрёмное преувеличение — или, может, способ небрежно упрятать правду, тот самый образ мыслей — «ты кусок дерьма, но я попляшу вокруг да около этих слов, чтобы пощадить твои чувства, хо-хо-хо» — свойственный учителям, которые вечно думают обвести вокруг пальца учеников, играя на доверчивости и вере, точно какие-нибудь грёбаные садисты. Неправильная, неправильная, неправильная — не такая, никакая, ты облажалась, у тебя ни в жизнь не сойдётся ответ. Учительница приторно-сладко улыбается через весь класс, весело подмигивая единственным золотым зубом, прежде чем вновь обернуться к доске. Взрослые притворяются, что понимают детей — поглаживают по спине, пекут пирожные и шепчут: «Я люблю тебя, я люблю тебя», вновь и вновь, пока последовательность этих трех слов не лишится всякого смысла. Содрогаются про себя, выдавливая жалкие улыбочки, перемешивая в пенящейся кастрюле дерьмовый карри, отделываясь от грандиознейших проблем взмахом когтистой руки. Мальчик, который тебе нравится, столкнул тебя с лестницы? Он еще не понял, какая ты прелестная девочка. Учительница издевалась над тобой во время занятий? Всё в порядке — должно быть, сегодня она просто была не в духе. Завтра она снова станет с тобой любезничать! Ложь, ложь, ложь. Яд, яд, яд. Ее отец прикрепил на телефон маленькую подвеску, сцепил с ней мизинцы и дал обещание. Ее мать улыбалась, глядя на это. Ринго задаётся вопросом: неужто, пока разыгрывалась эта сценка, оба ее родителя скрестили за спиной пальцы? Все они такие фальшивые — лгут, лгут, лгут. Так просто оказалось лгать о любви. Правда, думает Ринго, напоминает ржавый кинжал. Розовый дневник лежит на дне ее рюкзака — страницы девственно-чистые и нетронутые. Момока была совершенной. Момока была подходящей. Момока была правильной. Момока, Момока, Момока. Спутанные локоны цвета жвачки, широкая улыбка Джека-Тыквенной-Головы. Аромат полевых цветов, рамочки фотографий, роса на траве в понедельник утром. Момока. Пока никто не смотрит, Ринго сминает дурацкий тест в шарик и бросает в направлении корзины для мусора. Он отскакивает от края, приземляется на ковер и замирает, прокатившись еще немного. Кажется, никто и не заметил. Учительница говорит что-то, о чем Ринго не может — не хочет — слышать, похлопывая по доске длинной, заостренной указкой. Меловая пыль плывет в воздухе и опускается на учительский нос. «Хоть плачь, хоть смейся», — с полу-весельем думает Ринго, накручивая на палец прядь шоколадно-темных волос. Она спрашивает себя, смогла ли бы Момока не промахнуться.