polyhedron

[1] Строки из ‘Empty’, в данном случае переводящиеся как «Я была счастлива. Не забывай меня. Когда-нибудь мы еще встретимся». [2] Ханыль (하늘) в переводе с корейского означает «небо». Игра слов – «Звёзды для неба». TAEHYUN: Humans constantly change. When people look at me through the camera, they will define who I am in their perspective, and that’s how I will be created. So I don’t try hard to define myself. I am simply me. I. Документация впечатывается в её лоб и прокладывает пути ровными линиями чёрного шрифта. Times New Roman – других в офисе не признают. Положив голову на стол, она сжимает собственные плечи в страхе, что развалится по частям, как старая ржавая машина, чья конечная точка маршрута – свалка металлолома. Она и есть старая. Она заработалась. Она поднимает голову и оглядывает широкий рабочий стол – её вечно не вспаханное поле, почти не дающее урожай, то иссохшее, то утонувшее в снегах бесконечной бумаги. На чьих костях выросли деревья, из которых сделали бумагу для её отчетов? С утра до ночи сидя в четырех стенах, с каждым исписанным листом она всё отчётливее видит дерево, которое однажды пустит корни в землю над её головой. Изо дня в день находить в этом цель своей жизни – разве не страшно? На рабочем столе возвышается фотография в рамке, как плакат, пропагандирующий единую цель в обществе, где нет смысла для жизни. Её дети. Двое обыкновенных корейских мальчишек разницей в пять лет. Округлые, размытые – на первый взгляд, они отличаются только ростом и некоторыми чертами лица. В глазах младшего доброта теплеет и искрится неунывающим огнём, согревая вечера матери – во взгляде старшего огонь словно скрыт под толщей льда, и растопить его он не способен. Огонь сияет, но не может никого согреть. Как любящая мать, она старается бережно хранить наивность и теплоту младшего. Как измученный человек, она находит себя слишком привязанной к старшему. С младшим подолгу бывать страшно: что, если она, сама того не зная, погасит его огонь? Старшего же не нужно защищать, он уже не боится ни холода, ни огня, не чистый свет, как его брат, не темнота, как его отец – он многоцветный, какой она была когда-то. Её любимый мальчик. - Мама. Она оборачивается и видит сына, перепачканного грязью и кровью. Губу рассекла царапина, а под левым глазом омерзительным лиловым пятном расцвел синяк. Тяжелое хриплое дыхание заполняет всю комнату, словно гул военных истребителей. - Мам… Он делает шаг, как хромой котёнок. - Сегодня я избил ублюдка. Я не чувствовал сопротивления, не чувствовал боли. Он считал себя сильнее, он говорил… такие вещи… о тебе, обо мне, даже о Донхёне. Я хотел засунуть ему их в глотку с грязью и песком, - он стискивает зубы и улыбается, - но он оказался слабее. Его кости трещали, как прутья. Кажется, я сломал ему ребро, мам… Я сломал его. Закатное солнце освещает его лицо, затмевая следы крови и тревоги – он выглядит совсем мальчиком. Она судорожно вдыхает пыльный офисный воздух, чувствуя, как сжимается чья-то железная хватка на её висках. Она обнимает сына, одной рукой поглаживая его взъерошенные слипшиеся волосы, а другой пересчитывая позвонки на его спине, и целует в лоб. - Просто слабак… - он еле шевелит губами, положив голову на плечо мамы. Конечно же, она знает, что он понесёт наказание. Этот безграничный мир сияет различными оттенками, но пытается жить по правилам чёрно-белого. Её любимый мальчик слишком яркий, чтобы им соответствовать. II. Дрожащими от волнения руками она расправляет складки на розовом платье. Ветер ерошит волосы, которые она так долго и старательно причёсывала – раздражает. Она знает, что она не красавица. Ей еще далеко до совершеннолетия, а значит, и до первой пластической операции, которую родители подарят ей на день рождения. Но она ждёт с нетерпением и искренней верой, что уж тогда-то её жизнь точно станет лучше. Она хочет быть самой красивой для мальчишки, которого любит. Он сидит рядом с ней на деревянной скамейке под раскидистым орехом. Их руки лежат рядом ладонями вверх, обездвиженные в нерешительности их обладателей. Один из самых симпатичных мальчиков в классе, Нам Тэхён притягивает её широкой кошачьей улыбкой и мягким голосом, заставляя краснеть от любого мимолётного взгляда. - Очжин, я… - он пристально вглядывается в её лицо. Она бездумно наблюдает, как сужаются его зрачки. - Что у тебя на щеке? Смущение влюблённости сменяется горячим стыдом. Она опускает глаза. - Папа. Вчера ему было плохо. Когда папе плохо, и он напивается, Очжин с мамой попадают на линию огня. Он безжалостно расстреливает их словами, а иногда и кулаками. Лицо Тэхёна вытягивается, он хмурится и выдыхает. - Когда вырасту, буду обращаться с женщинами… не так. Не так, как твой отец. Не так, как мой. - С женщинами? – она шутливо надувает обветренные губы. - Ладно-ладно, только с тобой, - он улыбается и, наконец, сжимает её ладонь. - Обещаешь? - Конечно. Солнце лежит у их ног, в воздухе по-птичьи витают запахи сакуры и детских обещаний. Как жаль, что и то, и другое отцветает слишком быстро. III. Когда идёшь в сумерках и совершенно отказываешься смотреть под ноги, разбитый нос и ободранные колени – всего лишь вопрос времени. Каждый сделанный шаг эхом отбивается в душе, вечерние огни кажутся вдвое прекраснее, небо теряет горизонты, и всё вокруг пахнет свободой. Пока ты не падаешь. А рано или поздно ты обязательно падаешь. Вот так Джейн влюбилась в Нам Тэхёна. Она больше не смотрит под ноги, лишь наслаждается тем, что высоко и прекрасно, и смиренно ждёт часа своего падения. Она тяжело дышит, откидываясь на подушку. Ей хочется смеяться от счастья и плакать от осознания его мимолетности. Потому что она знает, кто такой Нам Тэхён, а он не знает, что такое нормальная человеческая любовь. Она дотягивается до его руки в попытке переплести пальцы. Он не отдергивает, не сжимает её пальцы своими, не отбрасывает с грубостью, не поглаживает с нежностью. Он просто не делает ничего, уходя в свой далекий внутренний мир, оставляя Джейн безжизненную руку, как тряпичную куклу надоедливому ребёнку. Она бросает попытки с грохотом. - Теперь я должна уйти, верно? – спокойный и ровный голос стоит ей многих усилий. - Можешь утром, - он зевает, немного по-кошачьи, и поворачивается к ней лицом, но всё еще с закрытыми глазами. Настолько милый, что и не понять, побить его хочется или обнять. Здесь она должна молча встать, бросить в него подушкой и, быстро одевшись, гордо исчезнуть в ночи, чтобы расплакаться прямо за дверью, как это делают в драматичных фильмах. Но она закусывает губу и ложится обратно, прожигая взглядом лицо парня. - Почему ты так поступаешь с теми, кто любит тебя? Он распахивает глаза и смотрит на неё в упор, чуть щурясь. - Чжэ-ин, - он протягивает её имя на корейский лад, зная, что она терпеть этого не может, - это необъяснимо – то, почему я делаю больно тебе и тем, кому я дорог. Я даже не могу сказать, что хочу этого. Я просто делаю, - холодными пальцами он проводит по её скуле. – Наверное, мне нравится издеваться над слабыми. Любовь делает человека слабым, а значит, проигравшим – я же хочу, чтобы ты стала победителем. Ты была хорошей подругой, и мне жаль, что придётся прекратить наше общение, но ты сама сделала выбор и знала о последствиях, - он хлопает себя по груди. – Надеюсь, моё тело стоило нашей дружбы. Ей кажется, что те места, где он её целовал, начинают кровоточить. - Не могу сказать, что осталась в восторге. - Ты кричала моё имя, будто молилась. Они оба застывают в улыбчивом судорожном молчании. Джейн встаёт с кровати и остро чувствует, как в её тело вгрызается ночной холод. Тэхён отгонял его, пока был рядом, пусть это «рядом» и было слишком относительным. Теперь ей пусто, и в голове проносится его партия из «Empty». Теперь она может сказать, что понимает его, но легче от этого не становится. - Ты жестокий человек и не заслуживаешь любви, - она склоняется в поцелуе. Его сухие и сонные губы растягиваются в улыбке, когда она легко касается их своими. Не торопясь подниматься, она утыкается носом в его шею, вдыхая запах, глупо надеясь унести его с собой и пронести по жизни. - Но я всё-таки люблю тебя, придурок. 행복 했어요. 날 잊지 말아요. 또 다시 만나요.*[1] IV. Ли Сочжэ терпеть не может геев. Ему не нравится слово «гомофобия», потому что он ни капли их не боится – просто испытывает ненависть. Происхождение этой ненависти волнует его не больше, чем рождение и развитие собственной сестры. Он просто знает, что ненавидит – это чувство вкуснее маминых ужинов, приготовленных с любовью. Дядя Сочжэ – гей, и потому тот думает, что безошибочно разбирается в этих извращенцах. Сочжэ был бы рад разжечь с ним конфликт, но его дядя – крепко сбитый мужчина с мускулистыми руками, сияющий миролюбием и доброжелательностью, но явно чувствующий негатив со стороны племянника. Сочжэ, конечно же, не боится его, просто сам он слишком тощий и тщедушный и не видит смысла ввязываться в драку, если он изначально в проигрыше. Однако ненависть загнивает в нём, разбухает и приобретает мерзкий аромат. Он боится, что этот запах скоро почувствуют окружающие, потому ему необходим тот, на кого он сможет излить свой душевный гной. Его отдушина — выслеживание уродцев в школе. Ли Сочжэ наблюдает за Нам Тэхёном с тех самых пор, как перевёлся сюда полгода назад. Тэхён ходит плавно, не делая лишних движений, его голос обволакивает, как мёд, а пальцы слишком изящны для парня. Сочжэ иногда думает, с чем же можно их сравнить, но в голову приходят только слишком поэтичные аллегории, ему не свойственные. Он решает называть их «палочниками». После окончания школьных уроков он часто замечает Тэхёна с сигаретами в руках, с матами у ног — Нам Тэхён ими плюётся. Сочжэ делает то же самое, но в открытую, даже перед учителями, не прячась, как этот трус. Он не скрывает свой образ жизни – он отстаивает его с гордостью. А еще Тэхён слишком женственно откидывает голову назад, сидя у окна, и его грудь мерно вздымается, когда он сидит на уроке истории, будто вот-вот заснёт с открытыми глазами – Сочжэ постоянно это наблюдает. Он кажется слишком красивым и скользким. Он не умеет гореть. Настоящий мужчина таким быть не должен. Именно поэтому Ли Сочжэ твёрдо убеждён, что Тэхён – гей. Сегодня он идёт за ним от школы, намереваясь выполнить свою дневную норму издевательств. До этого он тренировался на мелких и слабых – они копошились, как черви, и не вызывали ничего, кроме презрения, а это не то, что Ли Сочжэ ищет в своих жертвах. Сегодняшний день он посвятит своей величайшей ненависти – Нам Тэхёну. Весна выдалась тёплой и сухой, небо – молочное, а запахи первых цветов и пробивающейся травы смешиваются с пылью асфальта и выхлопными газами. - Эй, Нам Тэхён! Бегущие шаги и низкий, не до конца оформившийся мужской голос, нарушают тишину. Тэхён оборачивается с недовольным выражением лица – он явно предпочитает наслаждаться весной в одиночестве. - Тэ-тэ… - Сочжэ хитро протягивает, его ненависть подрагивает внутри в предвкушении пищи, - спешишь к мамочке? Может, проводить тебя, а? Иначе небось на углу изнасилуют – так ты бедрами виляешь… Тэхён искривляет губы в отвращении и старается смотреть на обидчика спокойно, но Сочжэ отчётливо видит, как они дрожат. Он ликует. - Слушай, парень, просто иди своей дорогой, мы с тобой никогда не пересекались, и я бы хотел, чтобы так было и впредь. - Другим отсасывает, а со мной, значит, и прогуляться не хочет. Тебя мамочка-то учила искусству ублажать мужиков? Тэхён бледнеет и гневно сжимает кулаки. - Что за хрень ты несешь, ублюдок?! - Я слышал, отец вас бросил. Видать, твоя мать была не слишком хороша. Или он понял, что его сыночек трахается с парнями? Как знать, может, и братец твой этим промышляет, вы как-то попробуйте вместе что ли… Господи, как же прекрасно видеть выражение бешенства на этом красивом лице. Сочжэ ждал этого, как моряк ждёт выхода в море, как мать – ребёнка, как девушка – первую любовь. Нам Тэхён – его мечта, его предназначение, его смысл жизни. Он закрывает глаза и сгибается пополам в притворном припадке сумасшедшего смеха. Он на вершине превосходства. Он – победитель. В следующую секунду капли его крови окрашивают весенний асфальт в тёмно-бурый. У людей-хищников проливается кровь и ломаются кости так же легко, как у их жертв. V. Ким Юби нравятся художественные выставки и галереи. Они переполнены душами мёртвых и живых творцов, и ей кажется, что она даже слышит клёкот их прекрасных муз и шелест бумажных рукавов. Именно здесь шум магистралей и бешеный темп модернизированной Южной Кореи растворяются в лакированном деревянном паркете и белых до рези в глазах стенах. Сегодня здесь выставка Райана МакГинли, одного из любимых её американских фотографов. Люди на его снимках бьются в экстазе молодости, вечно живут в моментах абсолютной свободы, тем и прекрасных, что они быстротечны. Наблюдая за его творчеством уже четыре года, она научилась различать истинную красоту, запечатленную в естественности, открытости и принятии себя. Её общество больше всего страдает от рака, автомобильных аварий и насквозь фальшивой красоты. Чем старше, тем больше лица запечатываются в глянце, и её каждый день посещает желание соскоблить с них воск наждачным ножом. К сожалению, порок фальшивости поражает сердце. Даже раскроив себя на куски и вылепив идеальные лицо и тело, люди остаются несчастными. Раковую опухоль души не вырежет ни один нож. Наслаждаясь малолюдностью, в какой-то мере Юби упивается своим инакомыслием. Любуется искусством. Любуется собой, любующейся искусством. При всем своём нонконформизме и умении видеть настоящую красоту, она бы не прыгнула со скалы в бескрайний океан, как это делают девушки на фотографиях её любимого Райана МакГинли. Она не умеет плавать. Стараясь ступать тихо, она переходит в соседний зал. С одной стороны двое нескладных мальчишек рассматривают фотографии свободных оголённых девушек и глотают смешки, как конфеты. Наверняка пришли по чьей-то наводке. Смотреть на голых женщин, прикрываясь искусством – это ли не мечта любого парня? Юби тошнит от таких, как они. С другой стороны у фотографии мужчины и женщины, купающихся в молоке рассветного солнца, – настоящих Адама и Евы, – застыл парень в пальто бродяжье-кошачьего цвета. Юби отмечает мягкие черты его лица и прикидывает, сколько же в нём пластики. Желание выискивать фальшь в других людях до такой степени въелось в её нутро, что прекрасное уже не вызывает в ней прежнего интереса. Её цепляет внимательность его взгляда и правая рука, будто сжимающая кисть. Он вырисовывает эфемерные картины в воздухе – это завораживает и напоминает ей о детстве, когда её любимым занятием было наблюдать за папой, который писал картины. Когда в его голове рождался новый образ или сюжет, он стоял у окна, левой рукой сжимая сигарету, а правой – невидимую кисть. Сейчас она понимает, какими посредственными были его картины, но в её душе открыта целая галерея в его честь. Ноги сами несут её к парню, вызвавшему в ней ураган воспоминаний. - Простите… Вы художник? На мгновение парень замирает от неожиданности, и со стеклянным удивлением в глазах смотрит на Юби. Затем хмыкает и поднимает один уголок рта в ухмылке. - Да. Пожалуй, да. Но что, если он тоже пришел посмотреть на голых женщин? VI. Все люди пахнут мясом. В них есть и другие запахи, но мясной запах их нещадно перебивает. Это не тот аромат душистого мяса, который нравится Джеку, и, наверное, только потому он не вгрызается в человеческие ноги при первой же возможности. Есть, однако, другие его сородичи, которые не против. Соседка, Бонни, поделилась с ним своей драгоценной мечтой откусить руку человеческому детёнышу из её семьи. Джек знал этого мальчишку: кудрявые волосы, как у пуделя, и кожа темная, словно поджаристая корочка курицы. По утрам он бегал на заброшенный стадион, а после школы гонялся за местными псами, намереваясь выдрессировать всех и каждого. И кричал, пока в горле не начинали булькать и взрываться фейерверки астматического кашля. Хороший мальчуган. Джеку даже нравилось убегать от него, а затем издалека с холмов наблюдать, как он сгибается вдвое и дёргается, будто его жалит рой диких пчёл, пока не прибегает ещё более темнокожая женщина с пластиковой бутылочкой в руках. Вот так они и бегали. Собаки, мальчишка, женщина. Бесконечный круг. Зная природу бульдогов, он уверен, что рано или поздно, обнимая Бонни во сне, мальчик лишится руки. Но Джек об этом уже не узнает. Месяц назад его семья решила переехать и погрузилась в свою мерзко пахнущую машину, не утруждая себя проблемами перевозки большого непородистого пса. У них не было детей, не было никого, кто мог бы плакать и умолять их взять Джека с собой. Паршивые люди. Джек всё равно не любил их. Он пролежал под дверью дома неделю, но, конечно, он ни капли их не любил. Теперь он движется дальше со всем рвением, какое только может быть у брошенных и желающих жить. - Посмотри на этого пса, он выглядит устрашающе, - доносятся до него свистящие слова, - съёмке-то не помешает? Он не понимает, каким кошачьим духом его занесло в это помещение, где нет и намёка на еду, зато полно сверкающих блестящих коробок и людей, подозрительно на него косящихся. Вечная проблема заключается в том, что люди любят собак, если уверены, что те от них зависимы. Ошейник, намордник, гладко выстриженная и причёсанная шерсть, комбинезоны и бантики автоматически повышают уровень доверия. Сейчас уровень доверия этих людей настолько низок, что грозит Джеку пинком под зад. Вдруг прямо перед ним появляется округлое лицо. Человек, молодой мужчина, присаживается на корточки и медленно протягивает белую голую руку. Его лицо трещит от улыбки. Когда люди улыбаются, Джеку кажется, что их лица ломаются и трескаются. Как люди не доверяют оскалам собак, так и собаки не верят их улыбкам: слишком много зла те совершают именно с улыбкой. - Хэй, дружище… Пообщаемся? По правде говоря, я тоже немного побаиваюсь тебя, но нельзя же тебе сидеть в одиночестве, – голос парня гораздо менее скрипуч, чем у прежних хозяев Джека. Джек неуверенно обнюхивает вытянутую руку. Мясо. Снова мясо. Хотя есть кое-что ещё. Он опускает голову перед парнем в знак дружелюбности, и тот несколько раз проводит большой рукой по жёсткой свалявшейся шерсти. Джек и не знал, как сильно скучал по этим отвратительным человеческим прикосновениям, мягким и тёплым – они напоминают ему о днях, когда он был щенком и всем телом мог чувствовать мать и братьев. В итоге он и сам не замечает, как оказывается на коленях у парня, почти засыпая. Что за чертовщина, он же не какая-нибудь изнеженная болонка. И всё же ему впервые за долгое время так сильно нравится запах человека. Когда он слоняется улицами Нью-Йорка, толпа пахнет для него одинаково, но, как только он подбирается ближе к кому-то конкретному, другие запахи начинают пробиваться сквозь толстую жирную кожу мясного аромата. Его прежние хозяева пахли ненавистным мылом, дымом и ровно стриженым газоном. Кудрявый мальчишка пах грязными кроссовками, печеньем и горькими травами. Все люди пахнут мясом. Этот парень тоже пахнет мясом. Но гораздо сильнее он пахнет весной. Такой, какой должна быть эта весна у Джека, но никогда не будет. VII. С тех самых пор, как она себя помнит, эмоции руководят её жизнью, проедая притворное спокойствие, как серная кислота. Ей постоянно приходится выбирать: либо хранить огненную лаву эмоций в себе, либо извергать её на окружающих. Она всегда была маленьким вулканом. Вишнёвые лепестки падают мертвыми прямо ей под ноги, и она изо всех сил старается не наступать на них: вдруг хоть один ещё жив? Вдруг ветер подхватит его и унесет туда, где много таких, как он? Она цепляется за папину руку и тонет в волнении. Сегодня они впервые идут в парк развлечений Everland, один из самых больших в Корее. Впервые только вдвоём. Волосы лезут ей в рот и глаза, а весенние мошки прилипают к светло-жёлтому платью. Они приближаются к дороге с мигающим светофором. Однажды она видела, как водитель сбил женщину – теперь, когда она переходит дорогу, дрожь спускается по её спине, а ладони потеют. Она уверена, что красный глаз светофора налит кровью умерших на дороге. Папина рука еще крепче сжимает её маленькие пальцы. Она поднимает голову и недоверчиво смотрит на его лицо, окружённое солнечным ореолом. Ей девять лет, она точно знает, что такое любовь, и совсем не уверена, что папа любит её. - Папа… Пап, - она протягивает это слово, пробуя на вкус – оно похоже одновременно на нежную клубнику и лакричные конфеты. Клубнику она готова есть целыми днями, а вот от угольно-черной лакричной конфеты, похожей на навозного жука, её однажды стошнило. Так она относится к папе сейчас. Она глотает это слово и не уверена, что переварит. - Что, Чжинри-я? - Мы больше никогда не будем вместе? Хребет сухой ветки громко переламывается под его ногой. - Ты будешь жить с мамой, иногда со мной - когда тебе только захочется! - но вместе мы… Чжинри… вряд ли, - слова даются ему тяжело и разлетаются, как птицы перед грозой, но видно, что он решает быть честным перед дочерью. За это Чжинри ему благодарна. - Ты уходишь потому, что больше нас не любишь? Он резко останавливается, будто натолкнувшись на невидимую стеклянную стену. Вытирая несуществующую кровь со лба, он опускается перед Чжинри на колени, не боясь испачкать брюки, за которыми обычно тщательно следит – всё еще самый любимый папа. Больше всего ей нравятся его брови: то, как их уголки чуть приподнимаются на переносице, когда он смотрит на неё. Так она снова может поверить, что он любит её. Когда она без конца умоляла родителей купить ей котёнка, папа делал «кошачье лицо»: приподнимал брови, как сейчас, широко раскрывал глаза и надувал губы. Мама била его полотенцем и говорила, что он похож на больную рыбу, а Чжинри смеялась и обнимала своего котёнка и гладила его волосы. Не так давно она решила, что папа – её первая любовь. Ни один мальчишка в школе не вызывает у неё особых чувств – все они глупые воображалы, которых она просто не может любить. Но она знает из книг и мультфильмов, что любовь есть. Пусть героини сказок влюбляются в прекрасных принцев, пока её папа с ней, он будет принцем для неё – так она решила. Через месяц родители развелись. Чжинри осталась с мамой. Она любит свою маму. Но в папу она влюблена. Ей больно так же, как и всем влюблённым. - Чжинри… - у него усталые глаза. - Я не могу врать тебе даже во благо, потому что ты слишком умная девочка. Сейчас я действительно не могу сказать, что люблю её, твою маму. Я не люблю её за то, кто она. Но я люблю её за то, что она подарила мне тебя, и ухожу только потому, что она слишком любит тебя и ненавидит меня. Я не самый лучший человек, со мной… сложно. Мы не смогли бы жить дальше, не отравляя твоё существование. Поэтому, пожалуйста, слушай свою маму, расти замечательным человеком и никогда не думай, что случившееся – твоя вина. Потому что я правда люблю тебя. Когда он целует её в лоб, она закрывает глаза, сдерживая слёзы, и мотает головой. Конечно, я верю тебе. Я тоже. Ветер усиливается. Подходя к парку и в очередной раз поправляя платье, она, всё еще держась за папину руку, говорит: - Когда вырасту, я буду очень красивой и по-настоящему шикарной – тогда ты влюбишься в меня и вернёшься. Его смех заглушают раскатистые звуки музыки из парка. Чжинри несказанно повезло, что её первая любовь оказалась взаимной. VIII. Им Ханыль валит полупьяного парня на кровать, залезает сверху и придавливает его руки, словно пришпиливая Иисуса к распятию. Он почти не сопротивляется, когда она целует его глубоко, проводит языком по пульсирующей жилке на шее и торопливо расстёгивает ремень. Когда она упирается коленом в его пах, он стонет и резко вдыхает воздух сквозь стиснутые зубы, мягко выгибаясь. Красивый кот. - Давно женщины не было, да? – почти рычит девушка. Похоже, в этот момент она проявляет слабость, потому что кот вырывается и, хватаясь за все подручные предметы, бежит от неё по коридору в ванную, как жертва от хищника. Она фыркает, сдувает с лица длинные чёрные пряди и, недовольно кривясь, направляется к ванной, отсчитывая каждый шаг. Сегодня ночью он всё равно никуда не уйдет от неё. Стук в дверь. - Ты уверен, что ты мужчина? - Уж извини, мне надо охладиться, - приглушенный голос плавит её самообладание, но она сжимает кулаки, чувствуя, как врезаются ногти в кожу ладоней, возвращается в комнату и падает на кровать. Черная простынь пахнет лимоном и лавандой средиземноморских полей. Ханыль сможет подождать ещё немного. Нам Тэхён из Winner стоит того. Ей не терпится ощутить его в себе, сравнить со всеми предыдущими – и, возможно, в этот раз у неё получится всё, что она задумала. Сон обнимает её за голые плечи и тепло целует в затылок, вышибая сознание. За эти же плечи спустя пару мгновений её трясут чьи-то руки. Она морщит нос и разлепляет веки с величайшим трудом, чтобы увидеть перед собой знакомые лица: Ким Хёнджун. Ли Сынхён. Ли Тэмин. Сон Мино. Застывшие глянцевые лица, прикреплённые скрепками к исписанным страницам блокнота. Её блокнота. Чёрт. Она поднимает взгляд на парня, который тычет её же блокнотом ей в лицо. В удушающе тёмной комнате, освещённой лишь далёким светом из ванной где-то за спиной Нам Тэхёна, она не может разглядеть, что же теперь сияет в его глазах. Раздражение? Злость? Гнев? Ей кажется, что все четыре стены надвигаются, а он всего лишь опускается на стул напротив, крепко сжимая её нынешний смысл жизни до побелевших костяшек, до бескровных трещин на переплёте. - Ты хочешь спросить, зачем? – её тихие слова пулями пробивают тишину. - Я хочу сказать, что меня от тебя тошнит. Невыносимо. Я долго сдерживал в себе алкоголь, но после того, как нашел у тебя эту дрянь, меня всё-таки вырвало, - он смотрит твердо и уверенно. Еще бы ему не быть уверенным, она ведь перед ним как на ладони, безоружная, развернутая к стене, со связанными руками – готова к расстрелу, как узник Бухенвальда. Ja, meine Liebe. Хотя она предпочла бы быть Матой Хари. Теперь она видит, что в его глазах плещется серое презрение – гремучий коктейль со льдом. Ханыль смеется, будто кашляет, сползает с кровати и движется к Тэхёну. - Знаешь, зачем? Просто мне с вами весело! В айдолы ведь не берут без большого члена, да? Я всякий раз искренне надеюсь, что один из вас, полупьяных придурков, забудет надеть презерватив – и я смогу утопить вас в дерьме собственными руками, сломать вашу жизнь, как это сделал тот айдолишка со мной. Он, – Ханыль тычет Тэхёну в грудь острым ногтём, желая проткнуть насквозь, - поимел меня и забыл. А я забеременела. Я звонила ему месяц, целых тридцать дней ползала на коленях, и всё, что он сделал — это начал пугать меня связями своего агентства. «Я засужу тебя», «Ты ничего не добьёшься», «Тебя некому защитить», «Если родишь, я вас обоих уничтожу»… - её горло горит от воспоминаний и внезапного желания закурить. – Если бы я тогда делала снимки, записи, как сейчас… Знаешь, что мне пришлось сделать с этим ребёнком?! Она вбивает свою никому не нужную историю кулаками в грудь парня, пока тот не сжимает их с силой, до болезненного вскрика девушки. Она поднимает вконец перемазанное тушью лицо. В его глазах всё еще сверкает металл презрения, но есть и кое-что другое. Тревога. Лёд тает. Он поднимает её с пола, жалкую, будто собирает останки, раздробленные бомбой. Кладёт на кровать. Ложится рядом. Они лежат неподвижными бревнами, пока Нам Тэхён не щёлкает невесть откуда взявшимся пультом – на потолке зажигаются звёзды. - Я забыл, как тебя зовут. - Им Ханыль. - Та-дам, - он пропевает, - звёзды для Ханыль*[2]. Она лежит с приоткрытым ртом и прилипшими ко лбу волосами и рассматривает звёзды, которые не видела с тринадцати лет, с тех пор, как переехала в большой город. Только сейчас, глядя на фальшивые, она осознаёт, как скучает по настоящим. - Честно говоря, я не могу не испытывать к тебе отвращения, Ханыль. Но и ненависти ты не заслуживаешь. Я не виновен в твоих бедах. Как и Мино, и все остальные, на кого ты собираешь компромат. Долгое время она просто молчит. Множество слов умирают нерожденными, как и её ребенок тогда. - Ты куришь, Нам Тэхён? - Бросил. Плохо для голоса. Поколебавшись, он выдвигает нижний ящик, выуживает из дальнего угла нераспечатанную пачку вкупе с зажигалкой и кидает девушке. Решающая подача. «Давно же ты бросил». Она тускло усмехается. - Ещё… Мою младшую сестру изнасиловали, и она это скрыла. Всегда удивлялась: откуда в ней столько мужества и терпения? Она кажется железной, непробиваемой, гораздо сильнее меня. Когда я призналась ей и матери, что беременна, она смотрела на меня с таким ужасом и обреченностью... Никто из нас не знал тогда, что в ней тоже живёт ребенок. От насильника. Когда мы наскребли денег на мой аборт, она знала, что на второй уже не хватит. И молчала, - Ханыль зажигает сигарету лёжа, глядя в «небо». – Пока я лежала в больнице на реабилитации, она тоже сделала аборт. Знаешь, как? Чёртовой вешалкой. Разогнула железный крючок, засунула в вагину и дергала, дергала, дергала, пока не зацепила… - она судорожно выпускает дым, он сжимает её руку. - Такой мама её и нашла. Скрюченной над унитазом, покорёженной, в крови. Но она не плакала, никогда не плакала. Она казалась совершенно пустой, и избавление от этого ребенка будто помогало ей держаться за свою пустоту. Она слышит, как Тэхён тихо выдыхает рядом с ней – в его дыхании кровь, застывшая в жилах. Будто он хоть на секунду может представить себе боль распоротого изнутри живота, которую переживают все женщины. - Ей всё-таки сделали операцию. Бесплатную. Вырезали матку из-за кровотечения. Он вырывает из её пальцев сигарету и затягивается сам. Она не хочет смотреть на него, поэтому рассматривает звёзды и даже узнаёт созвездие, которое бабушка показывала ей в детстве. На глаза наворачиваются слёзы: не от рассказа о сестре, а от воспоминаний о себе в семь лет. - Знаешь. Я спал с фанатками пару раз и даже не помню их лиц. Только сейчас я задумываюсь: что, если они тоже?.. – Не голос – битое стекло. Ханыль хмыкает. - Поверь, если бы это было так, они бы тебе уже об этом сообщили. Она наконец находит в себе силы повернуть голову на бок и всматривается в его измотанное лицо. - Ты ведь будешь хорошим папой, Нам Тэхён? Его глаза горят сталью. - Да. У Нам Тэхёна в спальне слишком большая кровать и световой проектор. Наверное, звёзды помогают ему заснуть. IX. Больше всего на свете она любит море и красивое мужское пение. Эти две вещи для неё взаимосвязаны, переплетены, словно любовники. Её муж, бывший штурман, обладал превосходным редким лирическим баритоном и сохранил ясность и насыщенность голоса до преклонного возраста. Вечерами он усаживал жену в кресло напротив картины, на которой изображен Париж кисти Моне, и говорил: - Дорогая, мы так ни разу и не побывали в городе твоей мечты, но надеюсь, моя песня увлечет тебя за собой и отнесет на бульвар Капуцинок. И она закрывала глаза и уносилась. Бегала по заснеженным каменным тропам, летала над куполом «Водевиля», скакала ярким пятном в безликой толпе, будто ребёнок. Настоящее дитя Франции. Также её муж страдал морем. Страдал, потому что совсем не хотел уходить, покидать жену, оставлять её в переживаниях одиночества, но и сопротивляться зову не мог. Он не находил себе места, скулил, как овчарка, если не бывал в море хотя бы раз в месяц. Она понимала его и отпускала. Со временем она полюбила море не меньше, чем её муж. Нет, она не выходила на лодке, не бывала на пароходе и даже плавать не особо любила, но само хаотичное и умиротворяющее движение волн, запах соли и шум прибоя, которому подпевают морские птицы, пролетающие над головой – всё это казалось ей родным. До сих пор кажется. Море подарило ей мужа, море его и забрало. В начале двадцать первого века он вышел на лодке и не вернулся. Видимо, его время пришло, раз позвали в шторм. Так или иначе, жена приняла его уход с достоинством. Раз в неделю она садится у картины Моне и напевает песни тёплыми обрывками, сохранившимися в памяти; раз в месяц приезжает на побережье с букетом роз и пускает их по воде. Настал её черед дарить и отдавать. Она колет руки шипами и выпускает алые цветы в воду — так их кровь течёт в одном и том же море. Её и мужа. Когда она слушает этого мальчика, ей кажется, что она попадает на побережье, где снова может встретиться с тем, кого любит. Он целует её в сухие губы и сжимает в её подагрических пальцах морскую раковину, самую красивую, которую смог найти. Когда она слушает этого мальчика, она слышит своего мужа. Его голос плавный, будто северный ветер, постепенно движущийся к югу, набирающий силу и тепло; в нем то, что усмиряет шторм души; в нём рождаются новые потоки, по которым стая дельфинов переплывает океан. Когда она слушает этого мальчика, ей кажется, что она попадает в тот самый день, когда её муж не вернулся. Только в этот раз он возвращается. Потому, как только заканчивается песня, она открывает глаза, поправляет седеющие волосы и волнистым голосом говорит: - Тэхён-а, мне совсем не нравятся твои интонации, и фальцет твой слишком неустойчив. Признайся, ты снова начал курить? Спой еще раз, удели внимание своим особо проблемным моментам. Он хитро ухмыляется. Она улыбается в ответ. Они оба знают, что ей нужно. X. Мамин крик ядовитой змеей влезает в правое ухо, папин крик холодным лезвием ввинчивается в левое. Они разрывают её голову изнутри. Они ругаются. Как и всегда в такие моменты, она надевает наушники, с силой прижимает к ушам и впускает в голову любимые песни: они промывают её раны изнутри и забирают боль с собой. В глаза хищно бросается статья с кричащим названием «Нам Тэхён из WINNER – хулиган с тёмным прошлым?!». Оно кричит так громко, что заглушает даже его голос в песне. Прикрывая лицо рукой от света закатного солнца, льющегося в окно, она молча качает головой. Каким бы тёмным ни было его прошлое, для неё это не имеет значения. В этом преимущество фанатской любви. И её ужасающий недостаток. Хулиган с тёмным прошлым – всё, что у неё сейчас есть, её лекарственная мазь, её спасательный круг. Ей кажется, что эти люди, так спешащие плюнуть в лицо человеку, которого она любит, пусть и как простая фанатка, совершенно его не понимают. И другие, кто так пламенно и пустосердечно пытается его оправдать, совершенно не понимают. Ей кажется, что уж она-то очень хорошо его понимает. Ей кажется.