Когда настанет последний штрих

Меня часто поражали суждения о том, что после масштабных аварий человек должен помнить то, как он падал, лицо того, с кем он падал, и амнезия не должна быть помехой. Мама еще удивляется, мол, не помнишь, что с мотоцикла с другом упал, прокатился кубарем с горы и о дерево ударился. Я спрашивал, где же тот друг и тот мотоцикл? Она как-то растерянно поджимала губы, прикладывала руку к щеке и ляпала что-то по типу «тела не нашли». Но я-то знал правду. Кому нужен восемнадцатилетний калека в коляске, который с горем пополам вспомнил свое имя, не узнал свою мать и бредит каким-то черноволосым парнем, которого наверняка и не существовало никогда. Ну, точнее я так думал, до совсем недавнего времени. Я как раз стал прекрасно понимать, что схожу с ума. И меня пугало не то, что я схожу с ума, а то, что я прекрасно это осознаю. В такие моменты руки мои дрожали, я слишком сильно давил на карандаш. Я смотрел на контуры лица и понимал, что, черт возьми, все совершенно не так! Все совершенно не правильно! В такие моменты, я вырывал все листы из альбома, кидал карандаши в стену и пытался не плакать. Я понимал, что сходить с ума – лучшее, что я могу сейчас сделать. У меня остался всего год, может больше, может меньше. В общем, все равно, умру ли я в рассудке здравом или же нет. Плевать как-то. Наверно, единственной причиной, удерживающей меня от суицида, была моя мать. Отца я видел всего раз, когда он говорил с мамой. Эти жестокие, убийственные слова «Прости, родная, я не смогу ничем помочь нашему сыну. Он больше никогда… а, ладно. Не важно. Попроси его друзей никогда не приходить к нему. Так будет лучше для всех». Я запомнил это все слово в слово. Только вот ненависти у меня это не вызывало, скорее уважение. Обречь своего сына на жалкое одинокое существование, чтобы потом ему не захотелось остаться. Чтобы потом он не думал «а если бы я тогда не попал в аварию, то сейчас бы женился на ней, работал бы там, поступил бы туда». Мой отец, мама никогда при мне не говорила его имени, поступил лучше, чем кто-либо на свете. А мои друзья оказались самыми умными людьми… Да кого я обманываю?! Я ненавижу их всех, хочу, чтобы они все сдохли в одиночестве и муках, харкая собственной кровью! Неужели кто-то мог подумать, что мне реально будет легче жить свои последние пять лет в одиночестве? А не проще было просто взять и пристрелить меня?! Мама часто обреченно смотрела в окно, обводила взглядом пустую кухню, потом устало вставала, проверяла звонок и снова шла на кухню. Она-то, думая, что я не слышу, скатывалась по стене, тихо нашептывая «мой мальчик, мой славный мальчик совсем один. Раньше ведь здесь было так шумно, так весело… Мой мальчик был так счастлив, его часто не было дома, у него было столько друзей. У него был такой хороший репетитор». Потом она вставала, вытирала полотенцем выступившие слезы, ставила чайник кипятиться, поднималась ко мне и, ярко улыбаясь, предлагала выпить с ней чаю и показать свои рисунки. Я люблю ее за то, что она не жалеет меня в открытую, не обсуждает меня со своими подругами. Она правда очень сильная. Но вот наступил тот день, когда у меня наконец-то снова появился интерес к жизни. Это было весной, когда сакура еще не цветет, только готовится. Я уехал на коляске в парк, когда мама ушла за покупками. Я всегда уезжал в этот момент, потому что если она была дома, то обязательно заставляла брать с собой поесть и одеваться потеплее, чтобы я не простыл. Я взял с собой только альбом и карандаши, чтобы порисовать мимо проходящих людей. На улице было по-весеннему ни жарко, ни холодно, так, как я больше всего любил. Я проезжал в глубь парка, туда, где стояла беседка. Из нее всегда видно людей, ходящих-бегущих по мосту. Там вообще очень много людей, а если немного то, даже лучше, потому что это чаще всего влюбленные пары, которые думают, что их никто не видит. Я чувствую себя неким наблюдателем, даже богом, в такие моменты. Но в этот день здесь не было никого, кроме одного человека. Среднего роста, с бледной кожей, раскосыми серыми глазами и прямым носом. Я начал дышать чуточку глубже, чуточку тяжелее, неосознанно делая быстрые движения карандашом по бумаге. Я узнал его, как узнал бы того, кого любил бы до безумия. Ведь именно этот образ мешал мне спать четыре года подряд, именно эти серые глаза что-то пытались сказать мне… ну или я так думал. Я упоенно рисовал. Я пытался нарисовать его так, чтобы он был словно живой. Я безумно хотел запечатлеть его до… в общем вы поняли. У меня на это был год, или чуточку больше-меньше. Я рисовал, стирал, подбирал карандаши по мягкости и оттенку, каждый день в одно и то же время ездил в парк, он там всегда был. Я начал уже по-настоящему сходить с ума, мама пугалась моего вида, пугалась того фанатизма, с которым я выполнял работу, а потом скупо ругался, когда что-то не выходило. И в какой-то прекрасный момент он пошел с того моста в сторону моей беседки. Что-то на подсознательном уровне заставляло меня отъезжать чуть дальше, когда он подошел ко мне. Он заговорил негромко, но ясно. Таким немножко грубоватым хриплым голосом. - Тсуна, ты меня, наверно, не помнишь, - это заставило меня поджать губы. Он знал меня, но, как и все, не пришел ко мне. – Меня зовут Хибари Кёя, ты боялся меня, а тот, по чьей вине ты сейчас в коляске, злорадствовал. Я прекрасно понимаю, что тебе не очень приятно будет слышать это сейчас, но все эти четыре года я любил тебя. Я наблюдал за тобой со стороны… Я не стал слушать дальше. Точнее бы хотел дослушать, но дикий смех не позволил мне это сделать. Любил он меня все эти четыре года. Конечно. Замечательно. Я так и рвусь в его объятья. - Хибари Кёя, так? Я понятия не имею, о ком вы сейчас говорите. Не могли бы вы отойти, вы мешаете мне уехать отсюда, не вернуться и помереть в одиночестве, - ровным тоном проговорил я, даже не посмотрев на мужчину. Тот как-то грустно улыбнулся и отошел в сторону, мол, иди, помирай один, только ни с кем я тебя не путал.

***

С того момента прошел год. Я почти закончил рисовать его идеальный портрет. Нет, я не перестал им бредить, после его признания это стало только сильнее. Я плакал ночью, проклинал, желал сдохнуть, но потом ловил себя на мысли, что на самом деле не хочу, чтобы кто-то из моей прежней жизни умер. Раз уж они не пришли ко мне, значит я этого не стоил, верно? Вот о чем я думал, распределяя последние тени, последние штрихи, после чего роняя карандаш на пол. Я понятия не имел, от чего умираю, почему умираю, я никогда не интересовался. Просто знал, сколько мне осталось, и рассчитывал свое время на это. Я любовался красивыми семьями, людьми, рисовал цветущую сакуру и красивого человека. Я всегда считал, что с пользой потратил свои последние пять лет. Поэтому сказал маме: «Ты ведь знаешь Хибари Кёю? Конечно, знаешь. После моей смерти, отдашь ему портрет, ладно?» И, в общем, я, наверно, засыпаю в последний раз. Пока.