Не о любви...

      Он не любил эту очкастую тварь. Её нельзя было любить. Слишком наглая, слишком надменная, слишком самонадеянная. В ней всё было слишком. Если кричала, то с надрывом; если била, то до фиолетовых гематом; если плакала, то до истерики; если целовала, то до крови. Если, если, если… Таких если было бесконечно много. Никогда не вглядывалась в глаза подолгу, отворачивалась, скрывая что-то неизвестное в глубину своих рубиновых глаз. Губы поджимала, боясь сказать лишнего, слишком откровенного для других. Шипела сквозь зубы проклятия, не отпуская за радиус действия её Кагура Шинган. До паники боялась потерять его из своего личного мира — ограниченного техникой.       Суйгетцу не любил ее. Просто нравилось наблюдать за переливами её огненных волос. Чувствовать, как ее острые, кошачьи коготки впиваются в кожу. Нравилось попросту смотреть, когда она, изучая свитки, успевала поправлять вечно сползающие очки. Не признавался сам себе, что совсем не случайно всегда устраивает так, что на миссии Карин ходит с ним. Приставал, раздражал, заставлял взрываться очередным потоком проклятий, знать, что сейчас ее мысли заняты только им, глупым каппой, а не другим, идеально красивым лицом.       Не любил, просто чуть сильнее билось сердце, при виде ее; просто во время боя чуть сильнее загораживал ее своим телом; просто выломал ей дверь, в страхе за ее такую никчемную, но почему-то волнующую его жизнь, когда узнал, что Саске женится. Сразу бросился к ней, разумеется, чтобы только позлорадствовать и напомнить что она ненужная, абсолютно ненужная Саске вещь. И сердце не заходилось в предчувствии чего-то ужасного, когда на его стук никто не открыл. Снося дверь, он совсем не рыскал безумными от беспокойства глазами по квартире, ища ее. И вовсе не вздох облегчения он издал, а самый настоящий смешок, увидев ее пластом, лежащую на кровати.       Подходя, старался говорить что-то до ужаса обидное, хоть что ни будь, что раньше ее так бесило. Только не видеть, не смотреть в эти безжизненные глаза, ставшие такими тусклыми, те, которые так не любил Суйгетцу. В душ тащил, как безвольную куклу, просто, чтобы насолить, только, чтобы в очередной раз вывести из себя.       Молчать после долгой истерики и одной пощечины, влепленной им Карин, только чтобы перестала убиваться, прекратила быть слабой из-за человека, который и не ценил ее никогда. Молчание до рассвета, мысли каждого о своем, и красный отпечаток ладони на бледной коже. Молчание Карин было с оттенком тоски. Молчание Суйгетцу было с оттенком отрешенности. В нем что-то ломалось и возрождалось из сломанных осколков. Что-то новое, связанное с рыжеволосой идиоткой, ещё очень хрупкое, не прочное, но такое нужное, что разобраться с этим было жизненно необходимо.       Солнце светит всем одинаково: что для счастливой Сакуры — будущей жены Саске; что и для разбитой Карин. Почти судорожно хватала Суйгетцу за руку, когда тот пытался привстать.       Рваное дыхание, судорожные объятия, горячий секс. Вроде не в первый раз, но все по-другому. После соития она не отворачивалась, демонстративно не собирала вещи, давая понять, что для нее это просто физиология. Он не вставлял замечаний, что в ее мечтах, разумеется, был Саске, от которого она и поцелуя то добиться не смогла, хотя и щеголяла перед ним голышом.       Просто лежали и молчали. Каждый о своем и в тоже время в унисон. Она не стремилась откатиться с его плеча, он не стремился выпустить ее из объятий. Карин совершенно спокойно отмечала про себя, что ей нравится, как его рука по-хозяйски обнимает ее за талию, нравилось слушать стук его сердца, нравиться закрывать глаза и просто улыбаться, от присутствия этого невыносимого, наглого, грубого каппы.       Проснулась от тревоги, панического стука сердца. Слепое щупанье место рядом, обнаружение пустоты, вскакивание с кровати без очков, практически на ощупь влетать на кухню, едва не снося Суйгетцу, стоящего у окна с кружкой кофе. Судорожные объятия, впивание ногтей в кожу, срываясь на хрип, шипя проклятья простуженным горлом.       Она не смотрит в глаза, пряча их за роговой оправой и огненной челкой, улыбается всегда кривовато, с насмешкой, неосознанно отражая его собственный оскал. Смотрит на этого идиота, и пытается убедить себя, что его объятия — это совсем не место для нее. Не из-за любви, а только из-за всепоглощающей ненависти у нее предательски екает и стучит сердце. Он вальяжно закидывает ноги на стол, скалится ей, отпускает ехидные замечания, шумно тянет воду из стакана (который Карин молча, наполняет и подает ему), собственнически обнимает рыжеволосую за плечи, и отмахивается от чувства, что может просидеть, обнимая ее целую вечность. Не из-за любви, он не может прекратить смотреть на ее тонкий профиль и сжимать хрупкие плечи, а только из-за желания отпустить очередное обидное замечание, относительно ее внешности.       Они это не признания в любви. Это не прогулки по парку, держась за руки; не ласковые прозвища и поцелуи на ночь.       Они это крики о ненависти, взаимные оскорбления. Не разговоры о возвышенном, а молчание, пропитанное пониманием друг друга. Крепкие, почти душащие объятия. Это смертельно опасные миссии, неколебимая готовность закрыть другого собой, стремление скрыть чувства за маской раздражения.       У них не о любви….