Отражения

Еще когда был маленький, Я в зеркало взглянул, И вдруг из зазеркалия Горбун мне подмигнул. Я побледнел, и к зеркалу приник – Мне улыбался грустно мой двойник… (А. Колкер, рок-мюзикл «Овод») Каждое утро, соскребая со щек вчерашнюю щетину, он смотрится в карманное зеркальце. Осунувшееся, одутловато-бледное лицо – на тюремных харчах здоровья не нагуляешь – серые полукружья теней под нижними веками, серый, облупленный кафель стены, что напротив. Серое на мутно-сером, и, смаргивая воду с ресниц, он думает о красном и желто-золотом, он видит грим на собственных щеках, черным подчеркнутые брови, рот – смеющийся огненно-алым. Свое улыбчиво-лживое лицо... …клоуна, кривляки, комедианта. Свою настоящую маску. *** Он был одинок, и выдумал его себе, должно быть, тоже от одиночества – фигляра в ярко-алом колпаке с золотыми бубенчиками, веснушчатого, рыжего, с едва заметно косящими глазами, на донышке которых поблескивало безумие. Он называл его просто – Шут. Ему было семь, когда он впервые увидел его. Он прятался в кладовке, избитый собственным отцом, и кожа на спине его горела, точно содранная теркой, и правый глаз заплыл и не хотел открываться, а левый – сочился потоками слез. Шут показался ему солнечно-размытым пятном на стене, какое бывает от лампочки или карманного фонаря, вот только лампы в кладовке перегорели сто лет назад, а вместо фонарика рука его сжимала платок, не слишком-то свежий, и он сморгнул, думая, что ему мерещится, но Шут никуда не исчез. «Давай поиграем? Я буду прятаться, а ты – находить! – и луч цвета сусального золота метнулся наискось к потолку и замер, вытянувшись в вопросительный знак. – Вот увидишь – будет очень весело! Дзыннь!» Он протянул ладонь, и светло-золотые пылинки, точно цветочная пыльца, осели на кончиках пальцев, и снова звякнули невидимые бубенчики – Шут здоровался с ним. Он был как само солнце – теплое, оранжево-яркое, да только солнце не прячется в темной кладовой за пыльными щетками и полками, набитыми хламом, солнце не берет в друзья семилетних мальчишек… Ему просто повезло – дзинь-донн – и все теперь будет очень весело. Дзиннь! – первый кошелек, срезанный второпях с чьей-то сумки. Донн! – солодом отдающее виски отцовского бара, с которого по-первости тошнило, и зверски болел живот, а потом он привык, и даже научился, как отец – пить это пойло не закусывая, под утренний Birmingham News и телерекламную разноголосицу. Первый «косячок». Первая заточка в рукаве. Первый привод в полицию. Дин-донн, дзиннь! Ему было семнадцать, когда умер отец. Хватаясь за грудь, мешком осел на табурет посреди кухни, растерянно выдохнул: «Черт, как херово-то… Ти, дуй за врачом!» и губы его подергивались, точно в безуспешных попытках выдавить из себя улыбку, и воздух вокруг звенел сотнями звонких бубенчиков, а Шут плутовски подмигивал из-за зеленых гардин, и крапинки солнца на скулах его сияли золотыми веснушками: «Динн-дон-дзыннь, все будет очень весело!» А настоящее веселье пришло много позже, когда копы взяли Нила Джеймса с пакетиком «дури», и после двух суток в камере Нил указал на него, и копы перевернули вверх дном отцовскую хибару, и нашли то, что хотели. И Шут прошептал: «Нет-нет, не надо!» и вытянул руки вперед, словно бы защищаясь, и гладко-стальные браслеты блеснули на узких запястьях, а Шут стал прозрачным и тонким, как бумага, и выскользнул сквозь собственные наручники – дзиннь! – разлетелся лучами осколков, точно затянутый решеткой плафон над тюремными нарами. Донн! – «Ты будешь прятаться, а я – находить!» Не единожды повторенная, шутка со временем приедается, и в год, когда ему исполнилось сорок два, веселье потеряло для него всяческую остроту. Он бросил пить, устроился мойщиком на автозаправочную станцию, и даже оформил себе медстраховку, а Шут по-прежнему приходил, улыбался и качал головой, сидел, свесив длинные ноги, на краешке капота, и радужные бензиновые кольца плыли из трубки его облачками горьковатого дыма. Дзин-донн! «У меня нет мелочи… Вам не составит труда разменять?» – у ней были удивительно теплые пальцы, а Шут сказал: «Она скучная!» и исчез, оставив на капоте переливчато-пестрое пятно. Потом они сидели в кафе и «Мне тридцать семь, у меня двое детей и я в разводе. Но жизнь продолжается, не так ли?», а он молчал – про свой возраст, свои тюремные «ходки» и … про Шута, по-обезьяньи корчившего рожи за ее спиною. Все это и в самом деле вышло скучнее некуда. «Миссис Холландер, благодарим вас за сотрудничество! Этот человек полгода числился в розыске, и если бы не вы…», а Шут улыбался, все шире и шире, пока улыбка его, тревожно полыхающая красным, не разошлась от уха до уха, точно бритвенно-глубокая рана, пока бубенчики на рыжем колпаке его не лопнули, сорвав голоса, пока… *** …пока не пошло трещинами, не зазвенело ручьями осколков стиснутое в ладонях стекло. Красное на мутно-сером, слепящая кровавая пелена. Шут в золотом и ярко-алом, нелепо сгорбившийся в перекрестье тюремных решеток. Дзиннь-донн! – вся его лживая жизнь, и смерть – единственным настоящим. *** Смерть поселилась в нем задолго до его рождения, с алыми токами крови сквозь пуповину, с первым материнским молоком вошла в его кости и плоть, точно губительнейшая из всех болезней, и молча ждала своего часа. Ему было три года, когда он впервые увидел ее. Жук полз через бревно, черный, лоснящийся панцирным блеском, закованный в хитиновую броню владыка насекомого мира, и он взял травинку, и сковырнул жука наземь, а затем наступил, и под сандалей что-то хрустнуло, и брат сказал: «Черт, ну и какого хрена ты это сделал?» а он снял сандаль, и смотрел, как дергаются лапки у раздавленного жука и думал о собственном всемогуществе. Ему было тринадцать, когда он принес ей первую жертву. В сарае было темно, и он не сразу заметил их, они же не заметили его вовсе, увлеченные друг другом. «Ну Несс, ну хватит ломаться, как дешевая кукла, ты же обещала мне, что…» и тихое хихиканье Несси: «Ну Том, ну что ты, перестань…», и он представил себе, как тяжелая, многофунтовая балка срывается с потолка, и, точно насекомого, пришпиливает к полу Тома Эртона, как треснув лопнувшею тыквой, раскалывается надвое его голова, и ребра выходят сквозь залитую кровью рубашку, точно в мясницкой, как на бойне, и ветхий, трухлявый потолок над их головами вдруг заскрипел, оскалился ломано-рваными расщелинами досок, а затем – обрушился вниз, как деревянный водопад. И Несс была его перепуганною принцессой, а он – ее спасителем и драконом, и воздух вокруг был черно-серым от поднятой пыли, и кровь на грязно-дощатом полу казалась черной, как нефтяное пятно, и руки Тома под грудами досок, вывернутые каким-то неестественно острым углом, скребли и царапали по полу, точно полуоторванные жучиные лапки. Единожды вкусив крови, захочешь еще и еще, и Смерть, что сидела в нем, с каждым годом становилась все более голодной и жадной, а в год, когда ему исполнилось сорок восемь, алчность ее достигла предела. В серебряно-белом саване, с наточенною косой, она встала за плечом его брата, и он молился, как умел – и новоосознанному им Богу Странников Карнавала, и привычно-знакомому Христу, но ничего не помогло, она пришла и взяла то, что причитается ей по праву, граненым каменным осколком вошла в гортань его брата, прервав его дыханье и жизнь. И Эдгар сказал: «Прогони ее, или мы прогоним тебя», и Карнавал за его спиною дышал, точно загнанный зверь, и Смерть черно-чернильными пальцами сдавила горло ослушника, и жала, пока он не захрипел, а лицо его не сделалось свекольно-красным. Трусливое, неумное стадо, овцы, лишившиеся своего пастуха, и он стал для них и волком и пастухом, и компас под пальцами его пел, точно звонкая пастушечья дудка, и Смерть, по щиколотку утопая в пушистых опилках, бродила по Карнавалу и волчьи выла от голода. И он скармливал ей случайных бродяг, решавшихся воровать у полунищих циркачей, и пьяных гостей Карнавала, что осмеливались смотреть ей в глаза безо всякого почтения. Когда же голод ее становился и вовсе невыносим – он вел ее за пределы Карнавала, в кишащие людьми, как муравейник муравьями, бетонно-серые котлы мегаполисов, и отпускал с поводка, и, истекая слюною, Смерть грызла железо и камни, и волки были сыты, и овцы – целы, но он знал – так не продержится долго. … А в ней не было страха и на горчичное зернышко, она пришла – и гладила Смерть против шерсти, и чесала за ухом, точно большую добродушную собаку, и Смерть заурчала, и лизнула ей пальцы, и позволила надеть на себя ошейник с шипами. И они шли рука об руку, и Смерть трусила за ними на прочном поводке, и Карнавал смеялся им в лица сотнями неоновых солнц, а потом она разжала ладонь: «Мне пора домой, Сэмми. Дальше – ты сам», и отводила глаза, и была так похожа на Несс, и так же, как Несс, сказала ему: «Прощай». А Смерть скалилась ей вслед, и пена шла пузырями на белых клыках ее, и овцы почуяли страх, и ринулись прочь, ломая загон. Тогда он взял нож и перестриг поводок – пусть все закончится сразу. И все закончилось. *** Он всматривается в зеркало, но зеркало показывает лишь паутину. Хлам, трижды ненужная рухлядь – разбитое карманное зеркальце, которое она забыла на столе перед тем как… Ладно, не стоит об этом. Пуховкой, смоченною в воде, он наугад ведет по лицу, стирая дневной макияж. У него изжелта-смуглая кожа и острые, торчащие скулы насмешника и хитреца, ресницы его осыпаются тушью, а губы – по-карнавальному блестящи и алы, но это всего лишь обманка и грим, и, щеточкой счищая с бровей угольно-черную подводку, он думает о себе настоящем – «пожизненнике»-убийце, чудом избежавшем положенного ему наказания, и тихо ненавидит себя. Свою жизнерадостно-лживую маску… …клоуна, кривляки, комедианта. Свое настоящее лицо.