Возвращение в Вальгаллу

Пролог Дорога на Винланд Засыпая на пропахшей смолой и рыбой скамье, Мальчик проваливался в мёртвое серое небо, висевшее над живыми зелёными холмами. Он видел старые камни, будто ворота стоящие кругом, и облака, цепляющиеся за вершины далёких тёмных гор. Это были сны Одноглазого; по ночам они случайно проливались из него, как вода из переполненного кувшина, и затекали в голову спящего рядом Мальчика. Одноглазый говорил, что видит только красные сны о том, что будет, но чем ближе корабль подходил к Святой Земле, тем больше в них становилось серого и зелёного. Эти цвета были похожи на тоску, но Мальчик не знал точно, умеет ли Одноглазый скучать и тосковать. «У тебя была семья? Там, дома», — спросил однажды Мальчик, но в ответ услышал только далёкий шум, похожий на шум волн за бортом. Будто шорох сыплющихся пшеничных зёрен. Наверное, это тоже что–то значило. Все думали, что Одноглазый — немой, а Мальчик говорит от себя, что в голову придёт, но они просто не умели слушать. Одноглазого надо было слушать не ушами, а чем–то внутри головы, он так до конца и не понимал, чем, и не помнил, когда впервые осознал, что Одноглазый на самом деле говорит низким, хриплым голосом, не открывая рта. Наверное, он был не совсем человек, но Мальчик мало об этом задумывался. Он вообще почти не думал — хозяева–то от него этого никогда не требовали. Ему было довольно того, что страшный воин со своим боевым топором здесь и не даст его в обиду. В тот день, когда им встретились воины, идущие к Гробу Господню, что–то случилось. Одноглазый вспомнил о чём–то, глядя на их угрюмый, настороженный отряд, замерший посреди вытоптанного бранного поля. Ему приснился зелёный сон наяву. Мальчик поймал тень этого сна. Там тоже были воины: они неспешно ехали через долину на холёных, гладких конях и переговаривались на языке, которого Мальчик не знал. Один улыбнулся ему: самый молодой, кудрявый, с короткой тёмной бородкой. Зубы у него были белые, ровные, а голубые глаза посверкивали, будто ловили солнечный луч. Он был как Бальдр из старых рун… но видение исчезло. Одноглазый шёл за своими красными снами, не оборачиваясь на зелёные, а Мальчик покорно трусил за ним, потому что Одноглазый не бил его и был самым лучшим воином во всём Сазерленде. Может, сны красные как кровь, вели к смерти, но Мальчик за свою недолгую жизнь хорошо понял, что к ней ведёт любая дорога, даже короткая тропинка от невольничьих клеток до грязной площадки, на которой дрались рабы ярлов. А ещё люди вроде Одноглазого не умирали просто так. Если только он и правда человек. Балтимор — Сны можно назвать формой творчества. Мозг не просто обрабатывает информацию, он преподносит её иносказательно, в виде истории, иногда даже вполне связной. Мы окружены символами, потому что сами — вместилище кодов и шифров. — Но по юнгианским архетипам будущего не узнать. А ведь знание будущего ему пригодилось бы. Уилл сам мог бы прочитать лекцию по толкованию сновидений, но от кошмаров это не спасало. — В каком–то смысле, это возможно. У человека, осознавшего проблему, есть как минимум один вариант известного будущего — её решение. Или вам нравится верить в сверхъестественное? — Ганнибал улыбнулся и подался вперёд, сложив руки на коленях. Сегодня на нём был серо–голубой костюм неопределённого оттенка — таким бывает утреннее небо, когда не знает ещё, проясниться ему или укрыться тучами на весь оставшийся день. Костюм замечательно гармонировал с безмятежностью доктора Лектера — тот получал от сеансов такое неприкрытое удовольствие, что Уиллу становилось неловко. «От общения, а не от моих мучений», — напомнил он себе. — Я верю в хорошие таблетки. Это тоже решение проблемы, — Уилл откинулся в кресле. — Просто выпишите рецепт, мои кошмары не стоят того, чтоб в них разбираться. Они — отголоски того, о чём я постоянно думаю. — Странно видеть, как такой сознательный человек пытается убежать лёгкими путями, — Ганнибал укорял его, но, скорее, иронично. — Вы же знаете, что в психиатрии таких путей не бывает. Если мы не о карательной психиатрии, конечно. Эта ирония раздражала. Были вещи, которых Уилл не хотел обсуждать. Зачем погружаться в символизм оленей и рушащихся ледников, когда приходится бороться с мёртвым Хоббсом, пытающимся на что–то открыть ему глаза? — А ваши предки никогда не практиковали карательную психиатрию? — он склонил голову, стараясь унять раздражение. Но вышло всё равно грубо. — Вы же… из какой–то бывшей союзной республики? — Литовец, — спокойно поправил Ганнибал. Его доброжелательность не пошатнулась ни на миллиметр. — Психиатрией в роду никто кроме меня не занимался, так что не могу порадовать вас историями о безумных учёных. — Значит, это литовский акцент? — Мне приятен ваш интерес к моей личности, но мы немного отошли от темы, Уилл. Очень неспортивно с вашей стороны. Ещё вина? Уилл не привык пить утром, но Ганнибал, кажется, мог прикладываться к вину в любое время суток и не видел в этом ничего странного. Было в этой привычке нечто декадентски–аристократическое. «Вот человек, который не имеет причин отказывать себе в удовольствии», — как бы говорила она. Например, в удовольствии пить розовое вино после завтрака и разговаривать с эмпатом о его страданиях. Сформулированная в одном предложении, ситуация становилась ещё более декадентской. — Мне, наверное, хватит. Ганнибал бросил задумчивый взгляд на бутылку и поставил свой бокал на место. — Я могу снова вас загипнотизировать. В прошлый раз мы не погружались глубоко, но теперь можно попробовать более тёмные слои подсознания. Даже если ничего не получится, стимуляция мозговой деятельности и памяти в любом случае пойдёт вам на пользу. Я загипнотизирую вас, вы уснёте здесь, на кушетке, а потом мы можем проанализировать ваши сны за чаем. Маленькая награда за перенесённые испытания — накормлю вас домашним печеньем. Мне очень своевременно захотелось испечь «мадлен». Разговоры о еде против воли настраивали Уилла на благодушный лад. Ганнибал подкупал его, как ребёнка, но делал это… очаровательно. Да, это кокетливое слово лучше всего отражало суть. Он очаровывал, нажимая на самые первичные, животные желания. Нажимал ласково. — «Мадлен» лучше для работы с воспоминаниями, — фыркнул Уилл. По правде говоря, возможность поспать лишнюю пару часов тоже привлекала. Таблетки, которые он сам себе прописал, действовали в любое время суток кроме ночи, а кушетка выглядела такой удобной… Вал Адриана По чёрному небу Персей, рассыпаясь на яркие звёзды, гнал Дракона от пугливо мерцающей Андромеды. Галахаду быстро надоело следить за их вечной вознёй, но уснуть он не мог. Последние дни слились в один долгий, невыносимо муторный день сплошных кровавых стычек, и он до сих пор чувствовал себя натянутой тетивой. Он знал, что Тристан рядом тоже не спит, прислушивается, ждёт, когда всё успокоится, чтобы уйти. Недалеко, за рощей, в которой они расположились на ночлег, стоял заросший плющом кромлех — его видно было с холма, через который отряд Арториуса перевалил на закате. Конечно, Тристан заметил его. Конечно, он отправится туда тайком, как делал уже десятки раз до этого. Будет неслышно бродить в темноте с головешкой в руках, гладить камни, вчитываться в огам, кружить по поляне, пытаясь отыскать что–то. Галахад упрямо решил не спать. Не давать ему уйти, потому что человек не должен по ночам ходить там, где живут боги и духи, особенно чужие. Словами Тристана было не убедить, он только отвернулся бы. Его взяли в отряд из земли нижних аорсов, из рода колдунов, которые гадали на бараньих кишках и могли насылать на стада порчу; он тогда был совсем мал, но, верно, колдовство течёт в жилах пополам с кровью иначе почему его так тянет на другую сторону, далеко от тепла тлеющего костра, далеко от спокойного сна? Говорили, что Тристан не просто бродит по лесам как разведчик, а сходится с русалками утопленницами — и, действительно, от него часто пахло стоячей водой и болотной тиной. Галахад представлял его с холодными, бледными женщинами–рыбами и тайно ревновал до зубовного скрежета. В конце концов, он как–то поймал его в закоулке и тихо, проникновенно попросил не делать этого больше. В ответ Тристан лишь улыбнулся, а на следующий день снова явился весь в тине. С веткой, усыпанной алыми болотными ягодами будто капельками крови, и потускневшей ржавеющей, но дорогой фибулой. Галахад долго терпел, удерживался, чтоб не прикоснуться к русалочьим — и наверняка проклятым — подаркам, но, в конце концов, объел всю ветку, а фибулу отчистил песком. Но не носил. Ему почему–то стыдно было носить подарок Тристана. Не спать было мучительно и скучно. Земля промёрзла, трава кололась. Наконец, Галахад приподнялся на локте, повернулся к Тристану, и тут же натолкнулся в темноте на внимательный взгляд. Он не видел, что Тристан смотрит, он просто знал, что так оно и есть. — Не спится, — прошептал Галахад, потянувшись к нему в темноте. — Успокой меня. — Рассказать тебе историю? — Тристан нарочно сказал «историю», а не «сказку», зная, как он до мальчишеской дрожи любит сказки, особенно страшные, и как стыдится этого, считая, что такая любовь воина не достойна. — Нет, не историю, — Галахад вздрогнул, когда пальцы Тристана легли на его шею. Он мог усыпить одним нажатием, но пока просто гладил, будто примериваясь. — Спеть тебе песню? — теперь в хриплом шёпоте звучала ласковая насмешка. — Нет… — в лагере все спали, теперь можно попросить, теперь никто не проснётся случайно… — Нет. Сделай это без слов. Тристан чёрной тенью бесшумно возник над ним, заслонил звёздное небо, и Галахад подумал, что, может, этого он ждал, а вовсе не пытался сбежать к своим камням? Он ведь никогда не просил сам, то ли из гордости, то ли потому что не очень–то и нуждался в ласке… хотя, какая это была ласка? Всегда быстро, тихо, даже не раздеваясь. Самой большой нежностью были поцелуи. И то, как Тристан душил его, не до конца, так, чтоб едва хватало воздуха. На этот раз он стиснул пальцы сильнее, чем обычно, оставляя отметины, и Галахад вздрогнул, захрипел, царапая ногтями землю, начал проваливаться во что–то мягкое, вязкое… Балтимор «Потом он всё равно ушёл». Это была последняя тоскливая мысль, которую оставил Уиллу сон. Потом тот человек, голос которого был странно похож на голос Ганнибала, всё равно ушёл, растворился во тьме. Сон нельзя было назвать кошмаром, но он разительно отличался от всего, что приходило раньше; в его пространстве Уилл больше не был собой, он растворился в другой личности, совершенно не похожей на его собственную. Этот «Галахад», меньше всего похожий на рыцаря, был пустым, наивным, самодовольным, тёмным средневековым наёмником. Его интересовали только лошади, оружие, драки и страшные сказки, он был неразборчив в сексуальных связях, еде и алкоголе. Принадлежал к тому типу людей, который Уилл презирал. — Очень глубокий и эмоциональный анализ, — заметил Ганнибал, ставя вазочку с печеньем ровно на середину стола. — Неприятно становиться собственной противоположностью. С другой стороны, в этом есть… освобождение. — Вы думаете, я создал этого персонажа, чтобы делать и чувствовать во сне то, что запрещаю себе наяву? — Уилл рассказал весь сон, но умолчал про секс. Это была не важная и не обязательная деталь, несмотря на то, что у его невидимого в темноте партнёра был голос доктора Лектера. — Не исключено, что средневековье, которое вы увидели — это сумерки разума, желание вернуться к простоте и перестать знать слишком много. — Уютно звякнули фарфором чайные чашки. — Возвращение утраченной невинности. Галахад — имя чистейшего из рыцарей Круглого Стола, единственного, кто дотронулся до Святого Грааля. Возможно, таинственный Тристан с ястребом, ищущий опасных знаний — предостережение. Как и удушение Галахада Тристаном. Победа разума и поиска истины над инстинктами и чувством самосохранения. — В обёртке дешёвого фэнтэзи-романа. — Уилл невесело усмехнулся. Печенье выглядело аппетитно, но есть совершенно не хотелось. Горло всё ещё сводило, он был уверен, что, расстегнув воротник, найдёт синяки. Впрочем, не есть тоже нельзя было, Ганнибал не оценил бы. — В этот раз я не видел оленя. — Возможно, символ изменился. Наполнение осталось тем же, но оболочка поменялось, — доктор Лектер щипчиками выложил печенье на блюдце и деликатно, но настойчиво подвинул к нему. Почему-то Уилл подумал вдруг, что он так и сидел возле него, спящего, всё это время, задумчиво смотрел, и ничего не помешало бы ему просто протянуть руку и нажать на кадык, перекрыть кислород… Только зачем? Печенье, похожее на золотистую раковину, таяло на языке; его вкус возвращал миру реальность, которую отнял сон. Во сне тоже были вкусы и запахи. Во сне были ощущения. И боль, и удовольствие — всё было приглушённым, но реальным. Разве простой набор символов и архетипов бывает настолько реален? Только по дороге домой, на заправке, глядя, как кружит над полем ястреб, Уилл вспомнил о странной оговорке доктора. Тристан с ястребом. Но у Тристана, чёрной тени на фоне звёздного неба, не было никакой птицы. Вал Адриана Ястреб появился на следующий день. Откликнулся на призывный свист, сел на протянутую руку, крепко уцепившись за кожаный наруч Тристана. Воины Артура часто шутили, что это Звездочёт на самом деле разведывает путь, а не его хозяин, но на взгляд Галахада, злобная, дикая и мстительная птица ни на что не годилась. Когда она не охотилась, то сидела у Тристана на плече и пыталась ухватить за ухо любого, кто неосторожно подъезжал близко. Никто толком не знал, откуда вообще взялся Звездочёт и почему спешит на зов, как собака. Просто однажды Тристан вернулся в лагерь с ястребом на луке седла и с тех пор не тратил лишней стрелы на дичь. Галахад думал, что Звездочёт не просто кружил в небе, а искал кромлехи и хенджи, но как это докажешь? Ястреб ухватил Тристана за неряшливую косичку у виска и покосился жёлтым глазом на Галахада. Тристан только улыбнулся. Он был сегодня в хорошем настроении: наткнулся в лесу на засаду разбойников. Лесные братья сначала не поняли, на кого нарвались и попытались напасть скопом. Последних он отловил поодиночке: разбойники были деревенскими парнями и плохо знали лес. Тристан действовал так же, как много раз до этого: загонял жертву в чащу и бесшумно расправлялся одним ножом. Потом по шорохам и испуганно вспорхнувшим птицам находил следующего. Из леса он вернулся довольный, с румянцем на высоких скулах и задумчивой поволокой в карих, как лесной орех, глазах. Он ничего не сказал, кроме того, что на тропе всё спокойно, но по его томному виду, по тому, как он полировал нож пучком травы, отскребая засохшую кровь, всё и так было понятно. Его удовольствия и тихой радости никто не разделял: вокруг роились слухи, что саксы собирают войско, но мало кто верил, что вечно грызущиеся племена сумеют объединиться и ударить по римской крепости. — Им для этого придётся пожертвовать своей гордостью и помириться, — сказал Ланселот. — Разве решатся они на такое? Тристан закончил полировать кинжал и, поймав им солнечный зайчик, пустил в Галахада. — У них есть верховный бог Вотан, — сказал он. Тристан всегда говорил негромко, но его слышали и слушали. — Он хотел знать всё, видеть всё, что творится в мире живых и мёртвых. Он девять дней провисел на дереве, пронзённый собственным копьём и его живой глаз стал мёртвым. — Ну и что? — досадливо спросил внимательно слушавший Борс. — К чему ты это? Тристан медленно обернулся к нему. — К тому, что у саксов даже боги познали необходимость жертв. Задумчивый Артур улыбнулся. — Чем рассказывать о богах, почему бы тебе не перейти в истинную веру, Тристан? Это была старая шутка. Некоторые сарматы, попав на римские земли и правда крестились, но отряд Артура твёрдо хранил своих богов, не отправляя ритуалы, а, скорее, так, по привычке. И меньше всех роль христианина подходила Тристану из рода колдунов. — Я бы перешёл, — нарочито лениво произнёс он, и Гавейн с Галахадом прыснули со смеху, переглянувшись. Чтобы человек из рода колдунов стал христианином! — Но тогда Звездочёт перестанет носить мне дичь, придётся охотиться самому. — Император и епископы тебя накормят, — сдерживая смех предложил Ланселот. — Император и так меня кормит, — парировал Тристан, явно теряя интерес к разговору. — Но мне нравится думать, что я беру хлеб из рук Арториуса. С богами то же самое: какой бы бог меня ни защищал, мне нравится верить в своих. Галахад подумал, что Тристан врёт и с богами поступает точно так же, как с людьми — вспоминает о них, когда ему что–нибудь нужно и тут же забывает. Были боги, радующиеся хорошей сече, но даже они нахмурились бы на то, что делал Тристан. — Вот чудной, ты же почти римлянин, а в римскую веру не хочешь, — не унимался Гавейн. — Разве я римлянин? — Тристан и правда был ни на кого не похож, а уж на римлянина меньше всего. — Конечно! Выглядишь как сармат, а Галахада дерёшь как настоящий римлянин! Галахад покраснел до кончиков ушей и даже приостановил коня, чтоб удобнее было дать Гавейну леща, но Тристан не обиделся. — Завидуешь? А ты приходи, и тебе достанется. Борс вклинился между ними, озабоченный донельзя. — Пошли вы со своими римлянами! У меня тут серьёзный разговор! А вот, скажем, этот саксонский Вотан… — начал он громким, заговорщицким шёпотом. — У него глаз что, всё–всё видел? Тристан серьёзно кивнул, пощипывая бородку, чтоб не видно было, как он улыбается. — Это значит, если заиметь такой глаз и выйти на рынок, все бабы перед тобой будут как голые? Отряд грохнул. Каждый, видно, представил одноглазого Борса, шныряющего по рынку с видом абсолютно занятого и серьёзного человека. Смеялся и Тристан, показывая некрасивые зубы, мелкие и частые, как у хищника. Но его глаза не смеялись. Даже солнечный свет не добирался до их глубины и гас. Балтимор Уилл уже не сомневался, что его новые сны, перемежающиеся с кошмарами, такая же игра подсознания. Они тоже пытались обратить его взгляд на какую–то проблему, которой он не хотел замечать. И проблема эта была связана с Ганнибалом. Во сне они были совершенно другими людьми и связывали их совершенно другие отношения. Никакой дружелюбной корректности и философских разговоров. Но любопытство и ревнивая неприязнь оказались похожи на правду. Этот Галахад не мог найти себе места и постоянно в чём–то подозревал своего…друга? Их странных, аморальных взаимоотношений Уилл не понимал, но мысли о них позволяли хоть немного отдохнуть. Они никак не пересекались с его повседневным адом. Просто сказка о хладнокровном убийце и его друге, подозревающем, что тот способен на большее. В этом Тристане действительно было… что-то. Какими-то неведомыми путями фантазия Уилла добавила чопорному образу Ганнибала дикости, насмешливой самоуверенности и мрачности, и то, что получилось, смущало его самого. Откуда взялась такая идеализация? И этот ястреб… Почему Ганнибал сказал тогда про ястреба? Чёрный пернатый олень больше не приходил во сне. Только однажды в силок Тристана попался олень самый обычный, испуганный. Он метался и вертел рогатой головой, пока стрела не оборвала его жизнь, но Уилл-Галахад не испытывал ни капли сочувствия. Все его мысли занимали мечты о свежем мясе после недели солонины, простые и радостные. Он проснулся с улыбкой, как в детстве, но рассказ об этом сне, не произвёл на Ганнибала особенного впечатления. Его больше интересовали подозрения Галахада. — А в чём вы подозреваете меня, Уилл? Тоже в колдовстве? — поинтересовался он. — То, что со мной происходит после ваших уколов точно похоже на колдовство. — Уилл сдвинул брови. — Но я почти ничего не помню. Это нормально? — Память вернётся, не сразу, но обязательно. Я проверял это средство на себе, — взгляд Ганнибала ушёл куда–то в сторону, будто за плечом Уилла открывалась дверь в прошлое. — Нужно было заглянуть немного дальше… Не хотите прогуляться? Погода чудесная. Это было что–то новое. Раньше все их встречи носили хоть и не всегда строгий, но деловой характер и не всегда понятно было, где заканчивается прием и начинаются дружеские посиделки. Доктор Лектер оказался прав: парк на берегу залива горел красно–жёлтой листвой, осеннее солнце ещё не начало мертветь и холодеть. Жизнь уходила на зиму из Балтимора незаметно. Яркий парк напомнил Уиллу аккуратные грибные плантации в лесу: здоровый, маслянистый грибной запах и вонь гниющей плоти, а солнце равнодушно и весело поливает кладбище–делянку золотыми лучами. Какое–то время они шли молча. Уилл поглядывал на Ганнибала и искал в его лице сходство с Тристаном из сна. — Зачем вы вывели меня на прогулку? Ганнибал обернулся к нему. — Сегодня я прогуливался с Эбигейл и подумал, что вам тоже будет полезно подышать свежим воздухом. К тому же, вы мой друг, а не пациент, мы можем себе это позволить. Уиллу понравилось это «мы». Но покоробило, что Лектер встречается с Эбигейл без него. Между ними с самого начала образовалась странная заговорщицкая связь, какой–то тайный общий интерес, о котором Уиллу не сочли нужным сообщить. Эбигейл была «папиной дочкой» до мозга костей и он с удивлением обнаружил, что в этом союзе чувствует себя скорее как вечно чем–то озабоченная мать. — Вы ревнуете? — Это так заметно? — Уилл выдавил из себя кривую ухмылку. — Очень. Почему вы сами её не позовёте? Сложный вопрос. Он хотел видеть Эбигейл, будто разговор с ней мог вылечить сырую, гноящуюся рану в душе, но боялся причинить ей боль. А ещё она напоминала ему о собственной беспомощности. О том, как он стоял над ней на коленях и не мог остановить кровь, только пачкал руки всё сильнее и совсем перестал видеть из–за кровавых брызг на очках. «Видишь?» — спросил тогда Хоббс. — «Видишь?» Но что он должен был увидеть? Может быть, Эбигейл знает? Уилл посмотрел по сторонам, думая, как понезаметнее сменить тему и с облегчением увидел фургончик с кофе. — Вам принести? Ганнибал проследил за его взглядом и поджал губы. — Нет, спасибо. Я больше люблю чай. Уилл поспешно ретировался. Не то чтобы ему так сильно хотелось кофе, просто разговор и правда был не из приятных, а он ведь не на приёме, так? Фургончик почему–то не приближался. Его мотало из стороны в сторону, как на качелях, ветер взметнул палую листву, раздул в ней огонь и жёлтый цвет загорелся сильнее, ярче… …ярче… Вал Адриана Крестьяне молча стояли, сгрудившись, с подветренной стороны. Некоторые отворачивались, делали вид, что им скучно, лишь бы не выдавать стыда. Старухи смотрели сурово, в глазах молодых женщин светилось злорадство. Деревня была маленькая, но, видно, могла себе позволить избавляться от лишних ртов. Девушка стояла, опустив голову, грязные светлые волосы укрыли её, будто шатёр. Огонь потрескивал всё ближе к её голым, в цыпках, ступням, но потрескивал неохотно, пуская беспомощные облачка светлого дыма и постоянно исчезая где–то в глубине. — Дров сухих не могли набрать, что ли? — раздражённо цыкнул Гавейн. — Она же замучается! Отряд Артура остановился неподалёку, за спинами крестьян. Все уже знали, что казни не быть, но медлили, ждали чего–то. Сцепляться с местными, или деревенская ведьма, портящая молоко у коз, того не стоит? Они думали заночевать в этой деревне, наконец–то погреться у настоящего очага, под крышей, но всем было понятно, что никакого очага сегодня не будет. — Ну, пойди, поучи их девчонок жечь, — огрызнулся Борс. Он едва сдерживался и злобно косил на дюжих молодых парней с мотыгами. Парни в ответ сжимали мотыги ещё крепче. Мужчины постарше тоже стали отворачиваться от костра. Они творили самосуд в обход римлян и теперь медленно, тяжело думали: разбежаться или стоять на своём праве казнить жертву? Тристан давно уже наложил стрелу на тетиву и неотрывно смотрел на Артура, дожидаясь знака. Не успел Артур взмахнуть рукой, как стрела вонзилась в землю под ноги палача с факелом, бывшего, судя по длинной белой бороде, деревенским старостой. Толпа дрогнула. Вторая стрела перебила верёвку на ногах девушки, но та, кажется, не поняла, только вскинула голову, удивлённо и жалобно осматриваясь. Смерть всё не наступала, и она перестала, казалось, понимать, для чего стоит тут. Тристан и Галахад выехали одновременно, не сговариваясь. Пока Тристан разбрасывал горящие дрова и разрезал верёвки, Галахад прикрывал его, закинув меч на плечо. Над вересковой пустошью висела тишина. Галахад наблюдал равнодушно и сам удивлялся этому равнодушию. Если б не Тристан, он остался бы стоять на месте, но его потянуло как магнитом. Он не говорил вслух о том, что одной деревенской девчонкой больше, одной меньше, а Марк Петроний в Тинтагеле выговорит им за опоздание, да ещё и поиздевается. Наместник Марк был уверен, что сарматы не знают латыни и объяснялся с ними, как с дикарями, сбродом, который держат из жалости для мелких поручений. Если б идущий навстречу охотник не сказал, что в деревне жгут ведьму, и есть на что посмотреть, отряд не свернул бы с дороги. И Тристан не вёз бы теперь позади себя девушку–девочку с белыми волосами и большими светлыми глазами. Она сидела, устало прислонившись к его спине, комкала свободной рукой подол своей грубой льняной рубахи и молчала, горько, как человек, переживший страшное предательство. — Тристан и Галахад тебя спасли от смерти, девушка, — сказал Ланселот, подъезжая поближе. — Они для тебя теперь как отцы. Галахад смущённо улыбнулся против воли, среди воинов пробежал добродушный смешок, но девушка не подняла головы. — У меня тётка в Тинтажеле, — еле слышно сказала она. И было понятно — никакой тётки у неё нет. Голос у неё был красивый, звучный, это слышалось даже сквозь шёпот. — Она вам заплатит. Её не удалось убедить, что с детей денег не берут и ничего другого с ней не сделают; она так и сидела, обречённая, покорная, и всё, что удалось из неё вытянуть — имя. Изольда. Решено было довезти её до Тинтагела, а там пристроить куда–нибудь. Изольда не сопротивлялась и своего мнения тоже не высказывала. На привалах она старалась держаться поближе к Тристану: он чем–то внушал ей доверие и о чём–то она говорила только с ним, тихо, но уверенно. Галахада это подтачивало, медленно, но неотвратимо, как бегущая вода точит камень. Каждый день он бродил вокруг делая вид, что занимается своими делами, а на самом деле слушал. «Каменные столы…» — долетал до него голос Изольды, сидевшей вплотную к Тристану. — «Там, где пируют феи, недалеко…» Они говорили о том, что Галахаду было недоступно — о феях и магии рассыпанных по острову гигантских камней, оставленных неизвестно кем. Тристан девушке теперь рассказывал истории о Вотане, и даже Артур, вечно погружённый в думы, это заметил. — Кажется, он прикипел к Изольде, — сказал он как–то. Просто так, чтобы поддержать разговор. Он и подумать не мог, что Галахад может ревновать. Да и Галахаду это было дико. У него самого были женщины в крепости, что ж такого? Но Тристан её и пальцем не тронул, но всё время был рядом, и от этого веяло опасностью. — Да пусть хоть женится, — бросил Галахад злее, чем хотел. — На свадьбе погуляем. — Она хорошая девушка, — Артур задумчиво кивнул. — Может быть, и правда что–нибудь получится. — Сначала жени Борса, — Галахад изобразил улыбку, но получился оскал. — У него пятеро детей, а до сих пор бегает от жрецов. На этом их разговор иссяк, увял — да и к лучшему. Но вечером, когда Тристан один сидел у костра и выстругивал из деревяшки рогатого Кернунна, Галахад подсел к нему мрачный. Он не знал, что сказать — нечего было. Что ни скажи — всё стыд. — Мало тебе, что ли? — прошипел он наконец и застыл в напряжении, глядя на огонь. Сложенные горкой ветви напоминали крепость, за стенами которой кипит какая–то своя жизнь. В таком же костре могла бы сгореть Изольда. — А если мало? — спокойно спросил Тристан, повернувшись к нему. Что делать, если и правда мало — Галахад не знал. Закусил губу, весь изнутри полыхая от стыда. — Клеймо бы на тебя поставить, как на жеребца, — зло бросил он. — Чтобы чужие не трогали? — непонятно было, серьёзен Тристан или шутит. — А ты поставь. Иголки–то у тебя с собой. Галахад сначала не понял, о чём это он, а потом вспомнил, что взял с собой иглы и краску, потому что Дагонет хотел татуировку, да так и забыл об этом. А Дагонет был не из тех, кто напоминает. — И как тебя заклеймить? — втайне, глубоко в душе, Галахад хотел бы выбить, вычеканить на нем свое имя, чтоб и правда, никто не тронул… но разве такое предложишь? Тристан молча начертил на утоптанной земле две короткие параллельные полосы. — Вот так, — сказал он. — На лице. Галахад несколько разочаровался. Он видел такие полосы у пиктских воинов, но понятия не имел, что они значат. — Зачем это? — Охранный знак. Хочу получить его от тебя, от твоей руки, — Тристан всё не улыбался и был такой спокойный, что Галахаду стало не по себе. Может, он думает, что они друзья? Но они непонятно что, а не друзья. Или думает, может, что у них, чего доброго, любовь? И всё–таки, он не сказал ничего поперёк — достал иглу, прокалил над огнём, плеснул воды в синий порошок, подбросил ещё веток в костёр и долго-долго сидел верхом на поваленном бревне к Тристану вплотную, касаясь его лица то иглой, то пальцами, то — когда становилось совсем невмоготу — губами. А Тристан гладил его бёдра под туникой, и каждый раз, наталкиваясь взглядом на его взгляд, Галахад чувствовал, что сердце неприятно ухает куда–то в желудок. Но рука не дрогнула ни разу. Балтимор Сон смялся, треснул по краям, сгорел, как плёнка в старом кинопроекторе, и Уилл выпал из него куда-то в детство, где так же спокойно спал на солнце, и кто-то так же гладил его по волосам тёплой рукой. И запах был знакомый — свежий, горьковатый и лёгкий. Так пахнет очень дорогой одеколон, и это не из детства, это из реальной жизни, которая идёт мимо здесь и сейчас. Он медленно открыл глаза. Поглаживание прекратилось. Где–то в вышине деревья качали гибкими кронами, гнулись будто травинки. От каждого их движения на него планировали новые и новые листья, которые всё та же добрая рука смахивала… Уилл вскочил, как ошпаренный, и чуть не упал снова, на этот раз — с парковой скамейки. Кто–то уложил его, закинув ноги на подлокотник. «Кто-то»? Почему «кто-то»? — Ты меня гладил?! — Уилл даже не знал толком, против ли он. После снов о Галахаде и Тристане всё как–то смешалось. Он слишком остро чувствовал и возбуждение и восхищение. Каждое прикосновение отпечаталось на его собственной коже. Может быть, только судороги спасли его от того чтоб позорно спустить в штаны, как подростку. — Проверил температуру, — Ганнибал из вежливости сделал вид, что смущён, совсем как в тот момент, когда понюхал его. «Я позволил себе бестактность, потому что не мог иначе», — было написано на его скорбном лице. А вот Тристан не стал бы делать вид. Он знал, извиняться ему не за что. «Ты ханжа», — сказал бы Галахад Уиллу, если б знал такое слово. Эти двое трахались только потому, что хотели этого, ни секунды не сомневаясь и получая явное удовольствие. Может, это и был главный намёк снов? Сексуальное раскрепощение, попытка отбросить лицемерные барьеры так называемой морали? Это казалось как–то мелко на фоне беспокойства о чужих жизнях, но Тристан носил облик Ганнибала, и с этим нельзя было поспорить. Странно чувствовать, что не ты управляешь своим сексуальным влечением. — Я снова видел сон. — Или видение. Есть версия, что, при определённом умственном напряжении человек может вспомнить собственные перерождения. Люди надеются, что смогут понять и исправить ошибки настоящего, если им дадут шанс заглянуть в далёкое прошлое. Человек, которого вы ненавидите без причины, оказывается, убил вас в прошлой жизни, и это даёт вам право его ненавидеть, освобождает от чувства вины. Удобно, не правда ли? — А если любил кого-то в прошлой жизни или испытывал к нему сексуальное влечение? — Уилл улыбнулся, поддерживая шутку. — Отличное оправдание для убийц и педофилов. Мы с вами были рыцарями короля Артура и спасли от сожжения девушку, ставшую нам чем–то вроде приёмной дочери. Многовато совпадений, чтоб поверить в прошлую жизнь. — Если только судьба не обречена повторяться. — Ганнибал повернулся, глядя ему прямо в глаза. Это был взгляд Тристана. «Ерунда, Ганнибал и есть Тристан», — поправил себя Уилл, но в глубине души совсем не был в этом уверен. Два совершенно разных человека, которые просто одинаково выглядят. И один сейчас смотрит на него взглядом другого. — Во сне я тоже испытываю ревность, — признался он. — Вот как? И как вы выходите из положения? — Я… — Уилл помедлил, подбирая слова. «Я ставлю своё клеймо, чтоб никто не мог забрать у меня то, что мне дорого». — Я закрепляю наши отношения вещественными доказательствами. Оставляю свой знак. — Вы и так навсегда оставили знак в жизни Эбигейл, — Ганнибал сделал странное движение, будто хотел коснуться его руки, но передумал. — Вы спасли ей жизнь. Разве этого мало? Уиллу казалось, что он превращается в камень, что все мышцы схватывает, будто морозом. — Я говорю не про Эбигейл. Как жалко это звучало после его «вы мне не так интересны»! Он давно не хотел ничьей близости и признаваться теперь в том, что хочет, было мучительно. Как проигрыш в какой–то непонятной, но очень важной игре вроде покера на деньги. На этот раз рука Ганнибала всё-таки нашла путь к его. — Если бы вы не хотели сохранить наши отношения, вы не стали бы ходить ко мне на приём. Нужда в обществе друга — это не проявление слабости. — И это говорит человек, писавший об эволюционном значении социальной изоляции? — прикосновение тоже оказалось приятнее, чем он ожидал. И чуть дольше, чем это приемлемо. — По природе своей я гедонист и не могу отказывать себе в удовольствиях. Общение с вами — удовольствие, Уилл. — Секс тоже удовольствие. Почему тогда у вас нет постоянного партнёра? — откровенное хамство, даже не замешанное на интересе. Это всё мысли о Тристане и Галахаде, с которыми он всё пытается проводить параллели, между которыми затесалось нечто, чему нет места в реальности. — Могу спросить вас о том же, — Ганнибал смотрел в пространство, будто не заинтересованный в разговоре. «Кто-то из нас должен предложить», — вдруг понял Уилл. Вот он, следующий шаг в головоломке взаимоотношений, которая должна в конце концов сложиться в нечто стройное и объяснимое. Разве что-то всерьёз этому мешает? Во сне они легко сделали этот шаг и никогда не думали о последствиях. Доверяли друг другу полностью. Почти. Почти. Это маленькое «почти» держало крепко, как цепь. Крошечное сомнение, едва тлеющий уголёк. Что-то не так, что-то не складывается. Доверие, которое не должно иметь пределов, каждый раз натыкается на невидимую стену. Он ничего не предложил, и этот разговор так и остался незавершённым. Но сны не закончились. Вал Адриана Они сбежали ночью. Исчезли верхом, не потревожив ни лошадей, ни дозорного. Галахад понял, что их нет, только потому что плохо спал в эту ночь, метался, заливая попону ручейками пота, и проснулся в полночь, будто от толчка. Ему снился горящий олень и девушка, насаженная на рога. Ему снилась башня из мёртвых тел на берегу моря, и трупы с ульями в головах, и картины, которые он не мог осознать и воспринять. Тристан сказал, что здесь было капище заброшенного саксонского селения, и, действительно, сквозь молодой лес проступали очертания догнивающих домов и вырезанные на замшелых камнях лица. Он ходил, срезая кинжалом длинные лозы, выпускал на свет древних богов на потеху Изольде: существ с оленьими рогами, скалящихся волков и воронов. С самого большого камня одним глазом смотрел Вотан. Весь вечер Галахад чувствовал на себе его безразличный взгляд, и не он один — лагерь серым туманом придавило молчание. В эту ночь Тристан любил его медленно, будто не на колкой траве среди спящих тел, а в мягкой постели, в мраморных покоях, куда больше никому нет хода. Он будто хотел запомнить что-то важное, и весь был как текучая вода: гладил, проникал, обволакивал. Оставлял следы поцелуев-укусов на всём теле, чего раньше никогда не делал. Изольда прикорнула у костра; она казалась далёкой и не важной. Но всё-таки, они сбежали вместе. И Галахад, стиснув зубы, преследовал их через тёмный лес, мимо домов-гробниц, вежливо отводя тянущиеся со всех сторон ветви. Он не знал, что скажет, когда найдёт их, но знал, что хотел сказать. «Почему ты бросил меня?» «Я никогда не мог поверить тебе до конца, потому что ты не пускал меня дальше порога. А её пустил. Чем я хуже?» И тут же выругал себя. Каждому известно, чем женщина отличается от мужчины, и, если случится выбирать между ними, мужчина мужчину никогда не выберет. Но зачем сбегать ночью? Все ведь и так понимали, к чему идёт дело, никто не осуждал. Изольда была беспомощным, слабо и мило чирикающим птенцом, которого взял под крыло ястреб. Тристан был опасным и одиноким, все молча радовались, когда его одиночеству пришёл конец. Женщина всё равно, что дом: как только она появляется, появляется и место, куда можно вернуться. Зачем же сбегать, будто разбойники? Галахад не был следопытом, но и не заросшая тропа была одна — сузившаяся в нить главная улица поселения. Луна то ныряла в облака, то снова показывалась, лес редел, светлел, и вдруг закончился — разошёлся, как завеса, открыв круг камней, торчащих неровно, будто гнилые клыки. Он спешился, привязал лошадь к дереву и медленно, как лунатик, побрёл к хенджу. Не было ни мыслей ни страхов — только томительное ожидание, предчувствие, что сейчас откроется что-то, и жизнь никогда не станет прежней. Там, в кругу камней, лежал вход в другой мир. В этом мире всё было точно так же, как в этом. Кроме Тристана. Луна оставила в своём царстве только два цвета: белый и чёрный. Белый олений череп с рогами и чёрными глазницами. Белое тело Изольды на алтаре. Зияющая чёрная рана. Кровь теперь не кровь, а болотная жижа, она покрывает Тристана с ног до головы, заливает один глаз, струится по лицу. Ровно текущие струйки разбегаются, меняют русло, когда он подносит к губам ещё трепещущее сердце и вгрызается в него своими острыми звериными зубами. Живым здесь не место. Галахад хочет уйти, но Тристан замечает его. Бесстрастно, без удивления он прикладывает к губам палец и улыбается. Ближе к рассвету, когда он возвращается в лагерь и ложится рядом, от него пахнет свежестью речной воды и чистотой. *** Изольда сбежала. Почему — так и не дознались. Тристанова коня она бросила в чаще, и больше никто и никогда её не видел. Самого Тристана никто не подозревал — он не надругался бы над девушкой и не стал её убивать. Если б они сошлись, то сошлись полюбовно, в этом никто не сомневался. Только Галахад был сам не свой: он смотрел горько, с мучительным непониманием, едва ли не со слезами, пока не сказал, наконец, уже в стенах Тинтагела, на конюшне: — Я всё видел. — Я знаю, — просто ответил Тристан, чистя коня скребницей. — Я тоже заметил тебя. — И ты… не раскаиваешься? — Галахад оперся спиной о стену, скрестил руки на груди. Свет факелов неясно мерцал на его лице. — А ты раскаиваешься, когда льёшь вино на алтарь Алутары, чтоб она дала тебе силу жеребца для римских жён? — Не сравнивай вино и кровь! — Галахада словно отбросило от стены. — Не сравнивай Алутару с саксонскими богами! Да есть в тебе хоть что–то человеческое, Тристан?! Он был уже вплотную. Тристан обернулся к нему. — Никакие боги меня не услышали. Я всего лишь человек, даже не жрец, и я больше не буду пытаться. Довольно тебе этого? — он говорил спокойно, без неприязни, даже будто извиняясь. Галахад помолчал. — Нет. Не довольно. Я думал, что ты сбежал с ней… — Тогда радуйся. Твоё клеймо охраняет меня от блуда. — Только оно не охранит тебя от смерти, если я захочу тебя убить прямо сейчас, — это была не шутка. Галахад стиснул зубы как крепко, что слова с трудом миновали их. Тристан отложил скребницу и коснулся кончиками пальцев его щеки. — Не убивай меня, — твёрдо, искренне попросил он. Галахад не отстранился, но окаменел. Всё его тело напряглось и он со стыдом, с отвращением почувствовал, что возбуждён. Что у него встал от одной мысли о том, что они с Тристаном будут сражаться не на жизнь, а на смерть. Что не Тристан будет душить его, а он Тристана. — Сукин ты сын… — после сухой колкой соломы спина будет долго чесаться, ну да и чёрт с ней. — Сумасшедший ты сукин сын… Вал Адриана Как выглядят боги? Одноглазый Водан, рогатый Кернунн — это просто сосуды, маски и одеяния, прячущие от людских глаз… что? Бог — это звук. Низкий гул, волнами катящий через весь мир. Бог — это чёрный свет. Там, внутри (но где это «внутри»?) нет времени, нет пространства, и его, Тристана, тоже нет. Он думал, что поймёт и узнает новое, то, что заслуживает принесённой жертвы, но оказалось, что знания не важны и есть только одна цель, один путь, но неизвестно, какой. Слова не важны тоже. Тристан очнулся собой только вынырнув из ручья. На лунной дорожке блестели маслянистые разводы, во рту засел привкус крови. Он вернулся в лагерь, к Галахаду, но не решился его трогать и знал, что Галахад теперь тоже не прикоснётся к нему. «Я ни о чём не жалею», — думал Тристан, слушая его дыхание. Он действительно не жалел, хоть и знал, что поступил с Изольдой жестоко. И не знал, что получил взамен. Он оказался прав: не считая короткого, жаркого «объяснения» на конюшне в Тинтагеле Галахад больше к нему не притронулся. В ночном одиночестве пришли красные сны — непонятные обрывки будущего. А потом Тристан погиб. *** Гавейн вызвался сторожить мертвецов, но Галахад его отговорил. Решительное «нет» было первым, что услышали от него за несколько часов. Он молча помогал собирать тела, молча смотрел, на обезглавленный труп и крикнул только один раз, отгоняя ворону, под шумок успевшую выклевать Тристану глаз. Так же молча он следил за Ланселотом, который чистой тряпицей приматывал голову Тристана к шее. — Глаз жалко, — задумчиво сказал подошедший Борс. — Он же разведчик. А ну как пригодится… там. Галахад не ответил. Он так и остался сидеть на месте у костра рядом с Тристаном, среди павших, завёрнутых в полотно, отгонять ночных грызунов и мародёров. Они думали, что он скорбит, но он ждал, сам не зная чего. В конце концов, он задремал, и во сне увидел, как Тристан садится, с треском разрывает погребальные ткани и встаёт, пошатнувшись, будто только проснулся. Его голова была на месте, тряпицу Ланселота он держал в руке, но выклеванный глаз так и остался кровавым студенистым месивом. — Куда ты уходишь? — спросил Галахад, не сдерживая боли. Так ребёнок спрашивает, когда боится, что родитель исчезнет навсегда. — За красными снами, — ответил Тристан не разжимая губ, но он понял каждое слово. Он хотел сказать Тристану «не оставляй меня», но вдруг заметил в отсветах костра то, что не уловил раньше. Татуировок больше не было. Простые охранные знаки, которые он нанёс своей рукой, стёрлись без следа. И не было смысла звать и упрашивать. — Я сделаю то, что должен, и вернусь к тебе. Галахад невесело улыбнулся и покачал головой. Мёртвые не возвращаются, а Тристан теперь хуже, чем мёртвый. — Я был рад идти рядом с тобой, Тристан. «Я любил тебя», — молча добавил он, но Тристан уже исчез, растворился в тенях, оставив лишь обрывки полотна, как бабочка оставляет кокон. Когда Галахад проснулся, эти обрывки уже покрылись росой. Он спалил их в костре, а на место Тристана притащил другой спелёнутый труп. Их всех сожгут завтра, никто не будет смотреть на лица. Балтимор Дверь отворилась. — Уилл? Что-то случилось? Было поздно, чертовски поздно для любого визита, даже для дружеского, но Уилл не засомневался ни разу, пока гнал машину по тёмному шоссе. — Я понял, — сказал он, делая шаг навстречу Ганнибалу, удивлённому Ганнибалу, неготовому к встрече. К домашнему, в пижаме и вязаном красном свитере. — Я понял, что значат мои сны. Ганнибал не отступил ни на дюйм. Он выжидательно смотрел на него сверху вниз, и в этом взгляде не было ничего от Тристана, но Тристан, в конце концов, был символом, плодом воображения. — И что же они значат, Уилл? — Что я… — Уилл сделал глубокий вдох, все формулировки выскочили из его головы. — Что ты и Эбигейл важные для меня люди. Что я не хочу терять вас. Что я слишком отвык от людей, от связей, но в глубине души хочу этого… Это, кажется, были те самые, правильные слова. По крайней мере, они казались правильными, ведь Ганнибал положил руку ему на плечо и сказал: — Уже поздно ехать обратно, Уилл. Останься. Вальгалла Он переходил от одного ярла к другому, от отца к сыну, от друга к другу. Его проигрывали в кости, обменивали на скот, как обычного раба, а красные сны молчали. Прошлого не было, будущего тоже — один сплошной серый день в холодных фьордах под тяжёлым небом. От него мало осталось за двести лет — вернее, телесная оболочка жила нетронутой, но внутри зияла пустота, которую называли Вотаном. Одином. Запертое ритуалом божество рвалось наружу, и, ведомый красными снами, Одноглазый пустился в путь. Зеленые сны пришли нежданными и мало что значили. Но… Когда–то у него были татуировки на лице. Простые охранные знаки, нанесённые в свете костра уверенной рукой. Бог забрал их, как забрал его глаз. Тристан любил убивать и сражаться, теперь он вечно сражается в Аду, в Вальгалле, день за днём, день за днём. Чёрный бог внутри него будет приносить смерть вечно, и это никогда не закончится. Татуировки никогда не вернутся. Первые сто лет он спрашивал пустоту внутри: «Чего ты хочешь?» И ответ был: «Заполниться». Она сожрала татуировки, сожрала воспоминания, пожирала чужую смерть и агонию, но ей всего было мало, даже всех знаний мира, даже мёда поэзии. Он знал, что пустоту, сросшуюся с его душой, ничто не насытит. Ни самая лучшая еда, ни самые жуткие смерти, ни самая красивая музыка. Вечно голодная тьма внутри будет жаловаться, стонать и просить ещё. Может быть, любовь могла бы успокоить мучительные голодные спазмы. Жертвенность. Но пустота не могла ни любить, ни жертвовать. И всё–таки, воспоминания о Галахаде она тоже не смогла проглотить полностью. «Я сделаю то, что должен, и вернусь к тебе», — сказал когда–то Тристан. «Я знаю, куда отправлюсь», — сказал Одноглазый, когда воды Чесапикского залива сомкнулись над его головой. «Я знаю, к кому отправлюсь», — подумал он, глядя откуда–то издалека, как обмазанные красной глиной люди сталкивают его труп с каменистого берега. Перед чёрной пустотой, которую саксы называли Вотаном, а хозяева Одноглазого — Одином, лежал весь мир. Перед Тристаном лежал весь мир; он так и не смог освободиться, даже после смерти. И в мире, ставшем вдруг до обидного маленьким, во времени, которое перестало быть ниткой из прошлого в будущее и развернулось бескрайним полотном, он искал Галахада. Балтимор У Джека Кроуфорда не дрогнула рука. Каждая пуля была как удар молотком. Уилл вжался спиной в угол почти теряя сознание, а ненасытное чёрное чудовище, Вендиго, склонилось над ним, лоснящееся, как сгоревший труп. Он не понял тогда, о чём на самом деле говорили сны. Не понял, что реальностей было две. — Видишь? — пытался сказать он Кроуфорду, глазами указывая на гулкую чёрную пустоту в виде монстра. — Видишь? Но никто не видел. Только ястреб-перепелятник, глядевший с ветки в кухонное окно, расправил крылья и бесшумно снялся с места, услышав последний выстрел.