Стержень

Они собирались группками – неизвестные люди в незнакомом месте. Когда кто-то приходил в себя и покачивался на нетвердых ногах, обхватив руками пульсирующую голову, он непременно сталкивался взглядом с кем-то еще. Этот кто-то не отводил взгляда – почему-то не мог – и подходил, чтобы помочь устоять на ногах. К сожалению, больше ничем помочь был не в силах. Комната была тесной от обилия стоящих и лежащих людей. Темные линии перекрещивали слабый свет, идущий откуда-то сбоку и сверху. Эмили со стоном накрыла лицо рукой. Немного саднило плечо, мгновенно отозвавшееся на ее движение. Она полулежала на полу, пока что не в силах встать самостоятельно. Кружилась голова. Среди мелькания пятен лиц ей попалось на глаза одно расплывчатое и знакомое. Саманта протянула ей руку, помогла подняться на ноги. – Ты долго не приходила в себя. – Где я? Где мы все? Саманта как-то нервно хихикнула и кивнула на группки людей. – Это всем интересно. Эмили осмотрелась. Темными линиями на свету были ноги стоящих: она лежала на полу, глядела снизу вверх, и к ее рукам прилипли пыль и сухая земля с чужих подошв. Разноцветные пятна, укрытые резкими тенями, мало-помалу сложились в тревожные лица, и среди них было много знакомых – почти вся ее цирковая труппа. Но их силуэты терялись среди множества других, незнакомых. Похоже, всех людей тут было не меньше полусотни. Она повернулась к источнику дневного света – тонких белых линий, лежащих на полу покосившимися крестами. У заколоченного окна, из которого шел скудный свет, стояли двое. Один, высокий, стоял спиной к тусклому свету, и черты его лица скрывала тень, но зато ярким белым золотом сияли длинные светлые растрепанные волосы. И другой, сутулый – его лица ей тоже не было видно. Когда во время разговора он повернулся и на правую его скулу упал свет, Эмили невольно поднесла ладонь ко рту. Удивленно-испуганный вскрик потерялся в шуме. Девушка потрясла головой, стараясь глубоко дышать и не рассматривать широкую светлую полосу, тянувшуюся от линии волос у виска до угла рта и едва заметно ветвящуюся, точно молния. Но пугал не столько шрам, сколько обилие совпадений; это просто не могло быть случайностью. Мэтта она хорошо помнила. В памяти сам собой всплыл день несколько месяцев назад – зимний, снежный и прохладный, когда он, под мелким снегом запахивая куртку потуже, покинул труппу после рейда полиции. Его изуродованного лица она все время боялась и ничего не могла с этим поделать, несмотря даже на то, что Мэтт был хорошим парнем. Мэтт скользнул по ней ничего не выражающим взглядом. Заметил Саманту, еще нескольких циркачей из труппы за их спинами – уголок его рта пополз в сторону, искажая прямой шрам, брови приподнялись. Левая была рассечена розоватой полоской надвое, и это стало еще более заметным. Всем корпусом он развернулся в их сторону – кажется, хотел подойти. Сказать он, правда, ничего не успел. – Что это? – кто-то встал с колен, показывая всем небольшую потертую кассету в поднятой руке. На ней была надпись: те, кто стоял ближе, различили всего одно слово «Послушай». Что здесь происходит, никто не понимал, и оставалось последовать этому краткому совету. – Тут есть магнитофон. Обернитесь, он за вашей спиной на столе, – посоветовал мужчина лет сорока, сидевший на стуле и прежде безучастно смотревший в пол. Острый цепкий взгляд и внешнее спокойствие выдавали в нем проницательного холодного человека, внимательного к мелочам. С такими качествами он мог бы работать, прежде всего, в полиции, и некоторые действительно узнали в нем старого полицейского Барни. Мужчина выглядел не столько напуганным или встревоженным, подобно другим, сколько заинтересованным. Затаив дыхание, все вслушивались в хрипы и скрипы древней техники; из динамиков вещал безразличный мужской голос. Старый полицейский нахмурился, точно решая в уме какую-то сложную математическую задачку. Он смотрел не на магнитофон, как все, а на камеру. Что-то щелкнуло, воспроизведение остановилось, и воцарилась мертвая тишина. – Добрый день, господа присяжные, прокуроры, циркачи и вновь заключенные. Игра началась. – Голос с кассеты – но теперь живой, настоящий и колючий – словно взрезал хрупкую тишину, и тут же щелкнул замок двери, открываясь. Барни моргнул, точно пришел в себя от сна. Лицо выражало удовлетворение, но лишь один какой-то миг. Потом в глазах вспыхнул охотничий азарт – темный и старый в темных и старых глазах, разве что чуть притупленный возрастом, – и он встал. Скрипнул стул, и этот звук точно стал толчком к действию. Поднялся, гул, шум. Послышались тихие рыдания – похоже, не выдержали чьи-то нервы. Эмили все еще часто дышала, и, кажется, начала понимать, отчего. Под сердцем тяжелело и холодело от одного взгляда на людей, которые с внешне наплевательским видом сначала несильно, но потом, утратив всякие маски, с остервенением, испуганно дергали за неподвижные рамы, опасливо выглядывали в коридор и снова прятались в комнате, точно неизвестный монстр не посмеет сунуться туда, где так много народу… У нее начиналась истерика, и в этом сомнительном начинании она была не одинока. Наконец, кто-то решился: распахнул дверь пошире, глубоко вдохнул, точно уходил под воду, и скрылся во влажной темноте коридора. За ним потянулись другие – выходили по двое, по трое, опасливо озираясь и судорожно ища среди людского стада знакомые лица. Вскоре в комнате осталось всего несколько человек. Женщина восточной внешности, те двое, что стояли у окна, как и прежде; болезненного вида мужчина с сизым носом и она. Мэтт бросил суетливый, тревожный взгляд на собеседника, тот коротко кивнул, и они тоже вышли. В отличие от истерзавших себя раньше срока, неприспособленных к жизни важных присяжных и перепуганных циркачей, они шли твердо – во всяком случае, их страх не был так явно заметен внешне. Женщина рассеянно погладила свежие царапины на досках, оглянулась на камеру и пошла прочь из комнаты, как-то словно став меньше, сжав и сведя вместе тонкие птичьи плечи, словно с них опали перья. Мужчина с сизым носом натолкнулся взглядом на мутные глаза беззвучно рыдающей Эмили, задрожал сильнее и полез во внутренний карман куртки, с опаской что-то в нем нащупывая. Похоже, не нашел. Он стянул куртку, сел на колени и перетряхнул все еще раз, еще. Он нервно облизал пересохшие губы, тихо застонал и, ссутулившись, выбежал в коридор. Эмили проводила его взглядом, передернула плечами и тоже вышла. Холод, наползавший с темнотой из углов опустевшей комнаты, жег и кусал. Ей смутно ощущалось, что нужно быть поближе к своим… или подальше от беззаботного доверия. Она сунулась в первую же попавшуюся ей на пути комнату, толкнула дверь плечом. Заперто. Или открывается на себя? Девушка потянула было за дверную ручку, но тут ее ладонь обожгло болью. Вскрикнув, она отдернула руку, испуганно оглядываясь, что же это было, и наткнулась взглядом на дверную ручку необычной формы. Тяжелое кольцо было украшено изнутри крупными, примерно в четверть дюйма, острыми шипами. Похоже, они покрывали всю внутреннюю поверхность кольца, а дверь была слишком тяжелой для того, чтобы открыть ее двумя пальцами. Вывод один: ей действительно придется платить за свободу кровью. Тогда, может, это не злая шутка, не фигура речи, и выйти отсюда не вперед ногами действительно возможно? Кровь в порезах проступала не сразу, и шипы были еще чисты. Эмили стиснула зубы, медленно, толчками придвигая руку обратно к кольцу. По пальцам уже потекла кровь; одна капля, другая, отяжелев на подушечке пальца, стукнула об пол, а рука все еще дрожала в воздухе. В порезах жгло, и некстати вспомнился рассказ о столбняке, обитающем на ржавых гвоздях. Не выдержав, Эмили резко выдохнула и потянула за кольцо другой рукой. На глаза немедленно навернулись только-только высохшие слезы, но глубоким дыханием их удалось сдержать, уговаривая себя, что это пустяки. А когда Мэтт играл с ножом и едва не отсек себе палец – вот это было действительно больно. Комната встретила ее пыльным туманом. Высокие, до потолка, стеллажи темного дерева посерели, будто от грязного снега. Немедленно снова начали мокнуть глаза, защекотало в носу, и с трудом сдерживаемые слезы хлынули новым потоком. Она не решалась переступить порог, колеблясь и глядя на огромный портрет женщины на стене над камином. Кажется, она тоже смотрела на нее своими суровыми нарисованными глазами и не желала видеть в доме никого из трехмерных людей. Едва не сшибив Эмили с ног, кто-то влетел в комнату и скрылся за стеллажами. Она рефлекторно отдернулась, вышагнула из библиотеки, ища равновесие, и схватилась за дверной косяк, пачкая его кровью. Медный горячий запах лез в ноздри. Чья-то всклокоченная голова опасливо высунулась из-за пыльной полки. Незнакомец дважды чихнул, испугался звука собственного дыхания и снова нырнул в полумрак. Эмили не стала ему мешать и прикрыла дверь. Нужно найти какое-то убежище: это явно не шутка, и придется провести тут не один день и даже, наверное, не один месяц, и спать в коридоре – не лучший выход. Если только… Эмили передернуло, она встряхнула светлыми волосами и, повинуясь интуиции, пошла по темному коридору до конца, игнорируя все прочие лестницы. Кровь густела и текла все медленнее, все более лениво; капли скатывались по пальцам, но падали в пыль под ногами лишь изредка, когда она слишком резко взмахивала руками. Одна капелька сорвалась и упала на лодыжку, стекая по ней и добавляя свою тонкую нотку холода к вмерзшему в лед сердцу. Боль очищала сознание и приносила какое-то странное, слабое когтистое удовольствие. Комната, расположенная в конце длинного коридора, показалась ей идеальной. Чутье не подвело, и сюда еще никто не добрался. Открыв дверь и с грустью отметив, что останутся как минимум шрамы, если вообще уцелеют ее руки, Эмили с любопытством заглянула в комнату, которая оказалась домашним кинотеатром со старым кинопроектором и ящичком потрескавшихся бобин рядом. Стены были увешаны фотографиями, на полу было выведено мелом «Кэт». Определенно неплохо. Теперь – руки. Некогда жалеть себя – нужно найти хоть что-то для перевязки. Может, где-то в ванной, в аптечке, найдутся бинты? Старательно запоминая дорогу, чтобы потом вернуться обратно, Эмили отправилась на поиски ванной. Ее-то она нашла, но несколько человек уже захватили аптечку и боролись – пока что вербально – за моток бинта. Их и так было много, с полдюжины, так что приходилось подумать над чем-то получше, нежели лезть в драку за ленту марли, рискуя при этом получить еще пару ранений. Ощущалось, что дойдет и до такого, а ссора из-за бинтов – это самое начало. В глубокой задумчивости она забрела на второй этаж по какой-то узкой крутой лестнице. Поколебалась, глядя на шипы, и потянула за ручку. Тут они были не в пример острее, чем у дверей библиотеки, и будто тянули кровь из ладоней. Ногти уже начали синеть. Эмили подошла к кровати и села на нее, опершись руками о сбитое покрывало. Кровь мгновенно впиталась в ткань простыней, повторив контуры пальцев. Она почувствовала, как стали суше ладони и чуть слабее стала боль в порезах. Вскинула ладони и неверяще вгляделась в них сквозь полумрак. Простынь. Конечно, простынь. Эмили стянула покрывало и сдернула простыни с матраса. Ткань, из которой их шьют, отлично впитывает любую влагу. Пожалуй, то, что надо. Она рвала ткань зубами, терзала ее до тех пор, пока вместо простыни перед ней не остались всего только несколько длинных неровных матерчатых лент, которые так хорошо впитывают влагу. Кто бы мог подумать, что можно перевязывать руки простынями? Широкие ленты ткани она спрятала на груди, одну обмотала вокруг запястья и завязала бантом, чтобы не искать слишком долго. На каждой цвели бурые твердые пятна: остались, когда она руками рвала ленты. Должно хватить на первое время. Едва не заплутав на полпути, Эмили добралась до кинотеатра, рухнула на диван, взметнув облако пыли, и почти сразу уснула, хотя и не собиралась спать – только передохнуть и избавиться от головокружения. Слишком много для одного дня, слишком неожиданно и резко – точно падение в ледяное море с высокого каменистого берега. Она уснула, чтобы в один миг не сойти с ума. За первый месяц пребывания в доме Эмили прошла, кажется, через все круги ада. Она не спала ночами, прячась за широким диваном и пачкая обивку кровью; судорожно сжимала в руках конец веревки, удерживающий дверь. В вечном сумраке заколоченных окон не стихали стоны и крики. Были раны. Ловушки – тяжелые гири, ржавые пилы и тупые топоры – попадали чаще всего вскользь, и от ранений пленники страдали дольше, не находя покоя в забвении. Хуже было тем, у кого сохранялась хорошая реакция, потому что успеть выйти из зоны поражения за секунду, пока рвется леска или выскальзывает из карабина цепь, было сложно. Все же проще и дешевле умереть от гири, попавшей точно по макушке, чем от голода и жажды – со сломанной ключицей. Был голод. Еда прибывала нерегулярно, кончалась слишком быстро. Понимая, что прятать бессмысленно, каждый, кто мог, наедался до отвала сырым мясом, наспех размоченной крупой – редко кому везло поесть нормально, все спешили ухватить побольше. Кто-то промучился три ночи с раздутым животом и умер за диваном в гостиной. Перетаскивая его в дальнюю комнату, люди морщились и обещали себе, что непременно лучше поголодают, но клятвы держались всего лишь до нового ящика с едой у дверей прихожей. Люди забились каждый в свою нору, разве что некоторые вылезали на испытания, смутно надеясь, что каждая капля крови, отданная не обломку ножа или ножниц в чужой руке, а шипам на дверной ручке, приблизит освобождение. По истечении месяца – Эмили лишь примерно могла подсчитать количество прошедшего времени по собственному организму, – когда погибла третья часть заключенных, люди будто очнулись. Стали смелее, превратились из бегущих от луча фонаря тараканов в хищных крыс. Судьи и прокуроры – кабинетные крысы, привыкшие к безукоризненному порядку, доходящему до занудства, – попытались разметать хаос по углам. Назначили ответственного за кухню и готовку – спустя три дня его нашли в ванне с распоротым животом. Из присяжных и циркачей выбрали несколько самых спокойных и препоручили им право на перевязку. Стоило бы ожидать, что эти погибнут повешенными на обрывках простыней, но первый погиб от банальной потери крови, и в крови же утопили еще двоих, связав теми же простынями. Воры и убийцы, вчерашние заключенные, незнакомые с понятием морали и обезумевшие от запаха и вкуса крови на дверных ручках, ни за что не стали бы держаться вместе… почти все, но думали они одинаково. Циркачи, кучка разнокалиберных присяжных и слуги Фемиды были им одинаково омерзительны. Порядок, как могло показаться со стороны, рушился, но это было ложью. Он не был установлен даже на день; просто хаос прикрыли старым грязным платочком, надеясь, что этого окажется достаточно для того, чтобы пройти над огненной рекой. Проклятье не существовало в их разуме, но оно горело под тонкой тканью, плевалось угольками и прожигало черные дыры. Оно незаметно разжигало все более явную и безумную жажду крови, и в первую очередь ломались слабые духом. Те, кто оказывались чуть посильнее, – ломали других, выплескивая ярость, которую принимали за свою. Так случалось со многими, и Эмили видела это. Но самым страшным для нее было зрелище избиения женщины. Та лежала на полу, свернувшись, оберегая коленями живот; глухо шипела и вскрикивала от ударов и пинков. Руки и нос были испачканы густой красной кровью – из рассеченной губы или разбитого носа. Она неловко закрывала лицо руками, и в щелке между ладонями то и дело мелькал опухший красноватый нос. С десяток других стояли, образуя тесное кольцо, и наблюдали. На щеке ближайшего к Эмили зрителя застыла капелька чужой крови. Эмили пригляделась, борясь с тошнотой и ужасом. Смоляные прямые жесткие волосы, каких не было больше ни у кого здесь, безошибочно подсказали ей, кто это, и циркачка, отворачиваясь и кусая губы, продралась сквозь круг шакалов и бросилась прочь. Ей было гадко и больно внутри, но она все равно не смогла бы помочь. В конечном счете, ее бы просто точно так же избили – даже если б не было чем поживиться. Пытаясь таким образом отвязаться от грызущей ее неуместной сейчас совести, подавляемой страхом, – и за нее, и за себя, – Эмили прислонилась к стене и, закрыв глаза, искренне понадеялась, что кто-нибудь из присутствующих вспомнит о человеке внутри себя и защитит слабую женщину. Или хотя бы кто-то из них двоих – Мэтт или тот высокий, хмурый и презрительный, – придет вовремя… Она все чаще замечала их втроем, вместе. Верно, все верно – вместе им будет проще выбраться. Да и защищаться – тоже. Почему остальные этого не понимают? И она не понимала сразу. И она не пошла тогда с Самантой, и теперь никто из прежних друзей и помощников не решался прикоснуться к ее цилиндру. Он стоял на каминной полке в гостиной, точно погребальная урна, и в нем зиял круглый черный портал в неизвестность. Все циркачи были одной семьей, не больше и не меньше, и поэтому старались сталкиваться как можно реже. Именно реже, а не чаще, чтобы крайняя нужда убить ради очищения себе пути не к свободе – хотя бы к выживанию – затронула близких разве что в самую последнюю очередь. Остальные, чужие и незнакомые, мало их волновали. Им всем не повезло оказаться здесь, и дальше их жизни были в их изрезанных руках. Крысы смелели все больше. От них давно и явно отделилась одна – немного другая, немного более удачливая – может, потому и более уверенная, та самая, недавно избитая, – и однажды вечером Эмили услышала, как она обращается к Кукловоду. Девушка замерла у полураскрытой двери и вслушалась. Неосознанно потирая желтеющий синяк на плече сквозь ткань, женщина просила не кинжал, не яд и не гробовые гвозди, а всего лишь… чай? Всего одно слово последовало спустя паузу, когда Исами смолкла и сложила ладони перед собой в поклоне. Он сказал «Послезавтра». Эмили вздохнула – наверное, чересчур шумно, – и, оттолкнувшись от хрустнувшей половицы пятками, подобно кролику, бросилась к себе. «К себе» – звучит так по-домашнему, и кинотеатр с убаюкивающим треском никогда не выключаемого кинопроектора стал для нее почти что домом. Во всяком случае, уютной крысиной норой. – Кукловод… Можно попросить об одной вещи? Всего одной? Ты же видишь, что здесь… – Говори, – он нетерпеливо прервал нерешительную речь марионетки. Эмили закрыла глаза и намотала на палец свисающий край ленты из простыни, заменявшей бинт; сильно потянула, чтобы знакомая ноющая боль в ладони очистила мысли от всего лишнего. – Перекись водорода. Для ран. Несколько наших умерли от заражения крови, ты видел, как это страшно. Их раны буквально гнили на живых телах. Пожалуйста… – Хорошо. Он затих и молчал, как она ни пыталась выпытать что-то еще. В конце концов, все же лучше было потерпеть и сэкономить ткань на перевязку рук вместо того, чтобы зализывать раны от случайно – ну, совсем случайно – сработавшей ловушки. Через два дня – как же тут трудно считать время! – очередной ящик с провизией ждал в прихожей. Людей оставалось все меньше, но это не означало, что может остаться что-то бесхозное. Когда поток страждущих схлынул, Тэн и Эмили, прижавшиеся спинами к дальним стенам, переглянулись, и каждая не была удивлена присутствию другой. Они одновременно шагнули к ящику, но низкая женщина с темными глазами, несмотря на жуткие условия существования, летела над полом, будто и впрямь перо. Почему-то никогда не было времени, чтобы задуматься об этом прозвище. Тэн оказалась ближе рядом, но даже не коснулась ящика, а только осторожно в него заглянула. Пальцы, точно живя своей жизнью, сминали ленты – слишком аккуратные и гладкие, чтобы быть обязанными своим плавным насыщенным цветом крови. Он не обманул. Коричневые пакетики из плотной бумаги сливались цветом с дном ящика и именно поэтому, пожалуй, остались невредимыми и нетронутыми. Тэн ощупала тот, что был ближе к ней. Что-то выпуклое и твердое, а в соседнем – мягкое и шелестящее под пальцами. Шелестели серо-коричневые, отдающие голубизной продолговатые чайные листья. Она царапнула ногтем второй пакетик, подняла его за краешек – довольно тяжело – и протянула Эмили, не приближаясь. Их разделяло не менее чем три шага. – Наверное, это твое? Эмили смотрела на нее несколько секунд, не отводя глаз и почти не мигая. Она протянула руку, оперлась на пол другой и резко схватила пакетик; что-то холодное и тяжелое качнулось, ударив ее по основанию ладони. – Спасибо, – буркнула она и, сунув руку в карман, где ее пальцы ободряющим холодом встретил нож, боком подошла к двери. Тэн не собиралась преследовать ее; напротив, она даже одобрительно глядела на молодую женщину, напряженную, как струна, и готовую ко всему. – Ты мне не доверяешь, и это правильно. Пока правильно. Я сама не знаю, кто я, – она поклонилась камере, сложив ладони, и свернула пакетик так, чтобы можно было спрятать его в одежде. На ее колене покачивался странный предмет: кривой плоский кусок железа, обмотанный изолентой с одной стороны. Больше всего он походил на обломок ножниц. Наверняка заточен. Только обвязав ручку двери веревкой и закрепив ее под диваном, Эмили почувствовала себя в относительной безопасности. Она вытрясла из пакетика увесистый пузырек толстого темного стекла, бумажная наклейка на котором вмещала две буквы и две цифры. Ничего лишнего. Никаких инструкций. Эмили села на пол, стянула с руки импровизированный бинт и раскупорила пузырек. Она заглянула внутрь одним глазом, пожала плечами и качнула кистью. Тонкая струйка прозрачной жидкости пролилась на ранки. Не стоило этого делать. Комнату, а может, и весь дом пронизал крик. Она оттолкнула от себя чудом не упавший пузырек, с ужасом и изумлением тряся рукой. Кожа вокруг ранок побелела, края распухли и заострились; сильно жгло прямо в порезах. Потихоньку резь улеглась, но ранки страшно ныли, охватывая тягучим туманом всю кисть и подбираясь к локтю. – Наверное, перекись можно использовать только так же, как йод, – непонятно зачем пробормотала вслух Эмили, все еще трясясь и глотая слезы боли. Она закупорила бутылочку, прежде неловко промокнув перекисью тряпки, и спрятала ее на груди. Не было смысла выбрасывать такую ценную вещь даже из бессильной ярости. Не поможет ранам – так можно плеснуть кому-нибудь в глаза. Рядом с ее коленом на пол упала тень. – Тебе больно? Дай я помогу, – от мужчины несло резким запахом спирта. Похоже, обработав руки, он не преминул сделать так, чтобы остаток спирта не достался никому. Лицо его было перекошено свежим шрамом, с рук сыпались жирные коричневые кровяные крошки. Мужчина схватил ее за плечи и сжал их, шумно дыша. В глазах плясали красные огоньки – а может, ей это померещилось от ужаса. Даже среди всего этого хаоса на нее еще никогда не нападали без явной причины – но кому тут нужна причина? Она вывернулась, располосовав его руки отросшими и обломанными ногтями, и отскочила бы на три шага назад, но встретила лопатками дверной косяк и вскрикнула. Запоздало поняла, что отскакивать нужно было левее, но на это уже не было времени. От удара в лицо ее спасла лишь неимоверная реакция, выработанная за годы работы в цирке. Эмили резко дернулась в противоположную предыдущему прыжку сторону, мужчина с размаху попал кулаком в дверь и взвыл. Ударившись о стену, замок задребезжал, и дерево спружинило: дверь закрылась примерно на треть, низко, еле слышно вибрируя. Не дожидаясь продолжения, девушка схватила его за плечи, развернула и наподдала носком ботинка чуть ниже спины. Потом, дуя на по-прежнему ноющую руку, налетела плечом на дверь, и, кажется, еще никогда звук защелкнувшегося замка не был для нее таким желанным. Она умоляюще взглянула в камеру. Ей хотелось, чтобы испытание тянулось как можно дольше. Странно, но за дверью не было слышно никаких звуков, и, даже прижавшись ухом к щели, Эмили не могла ничего различить. Даже наверняка шумного и учащенного дыхания притаившегося и сейчас по-настоящему яростного человека. Она толкнула дверь, отыскав последний предмет, – та была заперта. Все еще заперта. Внял беззвучным мольбам? – Не ври, что заботишься обо мне. Это не так, – морщась от боли в растревоженных ранках, пробормотала циркачка, обращаясь к камере. Из динамика хмыкнули – пожалуй, одобрительно. – Ты права, иначе бы тебе не пришлось опытным путем выяснять способ применения перекиси водорода. – Одновременно с последним словом щелкнул замок двери. Мужчина неподвижно лежал на грязном полу в нелепой неудобной позе – боком, свернувшись и поджав под себя ноги. Тумбочка, от которой кому-то из нашедших ее удалось оторвать голыми руками только дверцу, багровела влажным углом, покрытым капельками бурой крови. Она осторожно присела рядом и нащупала – точнее, попыталась нащупать – пульс. Пусто. Мертво. Перевернув его на спину, Эмили охнула и отшатнулась, упав на отставленные назад многострадальные руки. На виске трупа дрожала большая бурая капля. Непреложный закон в доме гласил: все вещи убитого или погибшего ему уже не пригодятся, а вот живых могут спасти. Но обыскивать еще теплого человека, когда и в ней еще не остыл и не умер страх… Закрыв глаза, она протянула дрожащие пальцы к его выпуклому нагрудному карману и расстегнула пуговицу. В эту минуту застенчиво и коротко, точно кашлянув в ладонь, пророкотал гром, и она отшатнулась. Нет. Эмили выдохнула. Перед тем, как отвернуться, она задержала взгляд на неподвижном лице мертвеца и поняла, почему их называют марионетками. Мертвые люди больше всего похожи на кукол. Наверное, Кукловод и рассчитывал на то, что все они погибнут. Пленников становилось все меньше. С каждым ушедшим человеком, с каждым потерянным днем мир за стенами становился все более размытым и далеким. В него уже верилось с трудом, и казалось, что дом, кровь и боль были здесь всегда. Что все, кто все еще жив, были здесь всегда, просто им всем приснился один и тот же страшный сон о внешнем мире. Лето разгоралось в полную силу, и в доме было все душнее. А еще – он будто рос с каждой новой смертью. Спустя пять месяцев – очень, очень примерно, – заключения Эмили могла провести целый день в одиночестве, ни с кем не столкнувшись. Это озарение дышало могильным холодом из не завешенных ни на день зеркал и громким шепотом предсказывало близкий конец. Для кого-то, правда, конец жизни, а для кого-то – неволи и боли. Ей хотелось верить, что хотя бы для кого-то сбудется второе. Может, хоть для тех троих? Эмили знала, что ее везение не может быть вечным. Зачем-то она все еще оставалась жива и долгие месяцы тщетно пыталась понять, зачем же ее оставили так надолго – почти живой. Ей показалось в нависшей после одной июльской грозы тишине, что она поняла. Эмили стала прятать свои вещи для новых жертв дома. Они – все прежние, и ее цирковая семья, другие люди, слившиеся в одно гудящее окровавленное целое, – все умерли. Даже если те трое биологически живых смогут на этот раз добраться до ключа, за которым охотятся, смогут выйти, – они вернутся, непременно вернутся туда, где застряли их души. Тонкая костлявая рука с выпирающими зеленоватыми венами скомкала исчерканную бумагу. Сероватый лист хрустел и трещал, сминаясь; старая кровь рассыпалась по нему бурым песком, капли свежей размазывались и пропитывали ломкие края. Осталось не так много бумаги. «Прости, я устала переписывать набело». Да, устала переписывать для пустоты; надеяться, что однажды чьи-то руки, обмотанные лохматыми тряпками, развернут записки и поблагодарят ее за помощь; но еще сильнее ей хотелось, чтобы бумага сгнила и превратилась в пыль в этих самых тайниках. Пусть больше никто сюда не придет. Каждую ночь, когда кто-то умирал, ей снился ад. Она не считала, но сейчас была уверена: это снилось ей сорок шесть раз. Она осталась одна среди тех, чье везение совершенно точно закончилось насовсем, и предчувствие душило ее. На сорок седьмой раз она наверняка увидит его сама. К счастью, все дела она успела закончить. Скользкого пятна крови на лестнице в прихожей хватило, чтобы переломить ее судьбу – в разных смыслах переломить. Но у нее не было времени на мысли. Рука рассекла воздух, но не успела уцепиться за перила, и Эмили кубарем слетела с середины лестницы вниз. К счастью – да только к счастью ли? – она успела сгруппироваться и рухнула на плечо вместо того, чтобы свернуть шею. Затрещали, ломаясь, кости под тяжестью тела – отвратительный звук, отдававшийся эхом в ушах еще несколько мгновений. А потом нахлынула боль. Эмили закричала – отчаянно и сильно, до хрипоты, оборвавшей крик на середине. Она мотнула головой, пытаясь послать в сторону проклятой лестницы полный ненависти взгляд, но все плыло перед глазами. Едва-едва ей удалось оттолкнуться от пола второй рукой и коленом, чтобы не давить на правую руку. Теперь – только смотреть в потолок и дышать, дышать в одном ритме с болью. Чтобы не было так невыносимо. Каждый удар в висках отдается и в месиве из костей и мышц – они, ослабелые кости, представляются белой крошкой в розовом фарфоре ступки. Ей страшно взглянуть на свою распухшую руку. Удары сердца отдаются в висках, липких от пота, и с каждой секундой боль нарастает, чтобы выплеснуться жаркой волной через край плотины и утихнуть на миг. И снова, и снова, и снова… пока стук двери не заставляет поморщиться от своего набатного грохота. – Тэн… – прохрипела Эмили, приподнимаясь на здоровой руке. Она крупно дрожала, тряслась, будто в судороге, и соскальзывала. По лбу катился пот. – Помоги мне… Тэн присела и протянула к ней руки. Тяжело, порывисто дыша, Эмили попыталась встать, но, не пройдя и двух шагов, ухватилась за стену и сползла по ней на колени. Волосы упали на лицо, прилипли ко лбу, щекам. Правая рука свисала, как плеть, а обломки костей торчали под кожей, будто горные пики, залитые закатным красным светом. – Я сейчас, – Исами-Тэн исчезла за дверью. Она скоро вернулась, и с ней шел старый знакомый Эмили. Они не виделись целую вечность, и сейчас столкнулись совершенно другими людьми. Мэтт присел рядом, не говоря ничего, и легко, точно она не весила ничего, поднял ее на руки. Она тут же вцепилась здоровой рукой в ткань куртки на его левом плече, чтобы не соскользнуть. Правая рука не шевелилась даже в плече, а любое напряжение мышц отдавалось в висках тупой болью и новой волной красного в обломках руки. – Стоило быть поосторожней, сестренка, – сказал он каким-то странным тоном. – Да вот как-то не сложилось… – начала говорить она, чуть улыбаясь, но осеклась, когда столкнулась с его взглядом. Он был пустым. И слова – осознала она – были какими-то деревянными, точно заученный текст, точно заевшая мелодия шарманки. То, что она хотела услышать, но не то, что он хотел сказать. В его глазах угасала борьба. Почти проигранное противостояние, почти раздавленное сопротивление. Хотел ли он помощи? С кем или с чем он боролся? Даже узнав правду, Эмили все равно бы, наверное, не поверила. Да и было совсем не до того, а от пульсирующей боли хотелось плакать и молиться любому богу – да хоть всем сразу – об избавлении, хотя бы минутном забытье и покое. Она мяла и царапала шершавую плотную ткань под своей рукой, тихо подвывая, но не позволяя себе заплакать в голос. Приятная тень от верхней кровати накрывала глаза. В детской – тут так много игрушек, неужели Кукловод сентиментален и оставил их от неизвестного ребенка? – окна были заколочены не так плотно… а может, они просто выходили на солнечную сторону, и сквозь щели лился серовато-белый свет. Мэтт опустил ее на нижнюю кровать, а сам отошел и сел в кресло. В его глазах она успела заметить все ту же пугающую черную пустоту. Исами-Тэн уже была там, и она торопливо копалась в верхнем ящике стола. Впрочем, все они понимали, что без врача и больницы в этом нет никакого смысла. Тот высокий и хмурый, имени которого Эмили так и не узнала, стоял у окна, скрестив руки на груди. Он не смотрел на нее. – У меня нет даже обезболивающего. Только флакон снотворного, если хочешь… – извиняясь, женщина пожала плечами. – Можно мне снотворное? Исами сурово взглянула на нее. Здоровая рука циркачки уверенно тянулась за пузырьком, от которого остро и сладко пахло валерианой. Глаза были опустошенными, но как-то… принужденно. Точно она намеренно затолкала в самый дальний закуток все свои мечты и надежды. Какие уже тут мечты? Что могло ударить сильнее, чем обезнадеживающая травма в тот самый момент, когда она и вправду поверила, что ей хватит сил для свободы? – У вас есть выход, а у меня уже нет, – она протянула руку так близко, как только могла, и дернула головой в каком-то судорожном кивке. Было так больно. Тут не с чем было спорить, и стеклянный холод флакона перешел в ее руки. Держа пузырек у самых губ, Эмили вдруг остановилась. Мучительно острое, ноющее внутри совсем не болью в осколках руки заставило ее поднять голову и посмотреть в глаза всем троим – каждому, каждому поочередно. Непременно каждому. Вдруг кто-то из них, один из троих, скрывает секрет не так тщательно, как остальные? Можно же постичь его хоть перед самым прощанием со старым пыльным домом? Почему только они трое поняли, что выжить можно только вместе? Эмили щурилась, подрагивала здоровым плечом, приподнималась – укус боли заставлял вернуться в прежнее положение – и искала какую-то печать, особый знак в глазах каждого, но находила только незнакомое ей чувство. Его точно не было ни у кого из прежних – уже мертвых – и не было раньше и у этой троицы. Нет гнева, нет ярости, желания выбраться и отомстить; но это и не смирение. Что-то другое. Непонятно. – Прощай, Мэтт. Эмили медленно выдохнула и приникла к горлышку из толстого стекла. Горечь обожгла язык, впиталась в трещинки, и девушка закашлялась. Осторожно легла на подушку, не тревожа руку, закрыла глаза, пряча собственный затухающий блеск от боли и невидимых слез. – Удачи вам троим. Мысли перемешались, меняясь частями, и уже нельзя было выпутать из растрепанного клубка ничего цельного. Тянешь сильнее – и рвется тоненькая нить. Перед глазами растеклась вначале густая краснота от опущенных век, но вскоре – или прошла и вовсе вечность? Что случилось со временем? – она померкла и утонула в пустой черноте. Дыхание затихало, и Исами уже не могла его услышать. Исами отвернулась, чувствуя тяжесть в груди, и сжала руки мужчин в своих, хотя ей не грозил тихий черный океан из стеклянного пузырька. Они остались одни. А Эмили была уже совсем глубоко в темной горячей воде.