«И чувствует: любое из движений, Опять сплетающихся в полумраке, Подчинено таинственной игре Какого-то неведомого бога» (с) Х. Л. Борхес «Суббота»
В этом человеке слишком много знакомых черт: глубокие морщины вокруг рта — прикосновение губ ко лбу, усталый отказ и едва слышный шёпот; тщательно уложенные волосы — медленный поворот головы и мягкость свежескошенной травы между пальцами; широкие ладони, но узкие запястья — резкий рывок, сменяющийся излишней осторожностью того, кто дотронулся до чужого… Джон точно уверен, что знает его. Он не может ни вспомнить, ни забыть. — Пора выбирать, на чьей вы стороне, доктор Ватсон. Майкрофт Холмс выходит на улицу, делает глубокий — ненужный — вдох и закрывает глаза.***
Джону шестнадцать, и, как и многие в этом возрасте, он не знает, что делать дальше. Старые, ржавеющие качели качаются с бьющим по ушам скрипом; — вперёд-назад, вперёд-назад — через два часа нужно будет вернуться домой: к добродушным подколкам Гарри, к понимающим родителям, которые готовы принять любой его выбор, но не полное отсутствие такового и к скучной домашней работе, не имеющей никакого смысла. Надо что-то решать. Биология или литература? Единственные два предмета, которые ему хоть как-то нравятся. Чёрт, ну почему у него такие девчоночьи интересы? — Какая чушь. Наук для мужчин и наук для женщин не существует. Это не более чем предрассудок общества. Довольно глупый, осмелюсь заметить. Джон резко вскидывает голову — от быстрого движения чёрный зонт и дорогущий костюм стоящего перед ним мужчины смазываются, превращаясь в тёмно-серое пятно. Лицо у него самое обычное, совсем непримечательное, однако в выражении глаз есть что-то, — яркое, хлёсткое, почти звериное — не позволяющее расслабиться. Но гораздо страннее то, что Джон не слышал звук шагов и у него никогда не было привычки думать вслух. Откуда?.. — Это несущественно. — Незнакомец приближается к нему, встаёт почти вплотную; его ботинки касаются песка абсолютно бесшумно, и Джону становится по-настоящему страшно. Он видит человека, — средний рост, примерно сорок лет, ничего необычного — но чувствует, что всё гораздо сложнее. — Не бойся, — низкий голос не успокаивает, а парализует. — Я последний, кого тебе стоит бояться. Ты прав, всё гораздо сложнее, но это тоже несущественно. — А что существенно? — Вязкая слюна связывает язык и заставляет потерять половину слогов. Сглотнув, Джон повторяет: — Что существенно? — Как ты смотришь на то, чтобы стать врачом? — незнакомец улыбается и наклоняет голову набок. — Поверь, ты будешь на своём месте. Разумеется, мои слова — всего лишь предложение. Выбор за тобой и только за тобой. Врачом. Джон думал об этом, но решил, что такая профессия не для него. Однако… В спасении чужих жизней смысла больше, чем во всём остальном. У него будет своё место. Непросто, но интересно и правильно. Да… Один из лучших вариантов. Если не лучший. — Вот и славно. Рад, что всё так легко сложилось, — всё тише и тише. — Ты действительно ему подходишь. — Кому? Тёплые губы на мгновение касаются его лба, а серые глаза темнеют и как будто теплеют. — Через много лет ты встретишь моего брата. Ты сразу узнаешь его, это будет несложно. Хорошенько запомни мои слова: он — самое дорогое, что у тебя будет.***
За три года в Бартсе Джон ни разу не пожалел о своём решении. Пока что всё ограничивается узкими, сухими рамками теории, но даже запертый в четырёх стенах латыни и анатомии он чувствует, что сделал правильный выбор. Непростой, но интересный. А то, что происходит за границами университета, бывает интересным вдвойне. Сладковатый дым химки гладит нёбо, обволакивает гортань, через трахею и бронхи попадает в лёгкие, заставляя кружиться и без того тяжёлую голову. — Наслаждаешься жизнью? Тот же зонт, тот же костюм, то же лицо. — Вы ничуть не изменились. — И никогда не изменюсь. Джон не уверен, что расслышал, и хочет переспросить, но его перебивает громкий хохот Зака. — Что, уже вольты пошли? Я ж говорил: классная вещь, штырит нереально. — Твои друзья не видят меня, — в ответ на недоумённый взгляд тихо поясняет тот же голос. — Если хочешь поговорить, нам лучше отойти. Желание переспрашивать тут же пропадает, потому что становится бессмысленным. Почти неразличимый в клубах дыма силуэт направляется в дальний угол, и Джон, немного помедлив, следует за ним. — Что вам от меня нужно? — Не бойся. Всё, что мне от тебя нужно, ты сделаешь по собственной воле. — Слабая улыбка делает обрамляющие губы морщины ещё глубже. — Я просто пришёл тебя проведать. И ещё раз убедиться в том, что ты подходишь. — Ну простите, если разочаровал. — Курение травки в клубе, который широко известен своей политикой молчания и невмешательства, явно не лучший способ показать, что ты чему-то там подходишь, но Джону абсолютно наплевать. Его раздражение разбивается об искренний смех. — Поверь, я ничуть тебя не осуждаю. Молодость — прекрасная пора. Пользуйся своей свободой, пока есть возможность. Неправильная реакция. Неправильная реакция, привлекательная до дрожи. — Я вам нравлюсь? — Да. — Широкие брови чуть опускаются. — Но не в этом контексте. Я знаю, о чём ты думаешь, Джон. Это плохая идея. Джону так не кажется. От предложения воспользоваться своей свободой глупо отказываться. Старшая сестра-лесбиянка — лучший способ задушить в зародыше какие-либо комплексы по поводу собственной «нетрадиционной» ориентации. То, что происходит за границами университета, уже не единожды было интересным вдвойне. Он подаётся вперёд, слепо сжимает напряжённые плечи и обводит языком сжатые губы. Не дождавшись ответа, чуть прикусывает тонкую кожу зубами — чужие руки наконец-то приходят в движение, но вместо того, чтобы помочь, с силой отталкивают Джона назад. — Ты принадлежишь не мне, — прерывистое дыхание — почти извинение. — Я не принадлежу никому, кроме себя самого. — Это не так. Ему следовало бы задуматься, но после виски и химки Джон не хочет думать. Он просто хочет. — Я вам нравлюсь. В чём проблема? В полумраке серые глаза почему-то видны, почему-то выделяются; всё гораздо сложнее, и именно это — скрытая опасность, непонятная угроза — так привлекает. Именно в этом вся суть. Резкий, едва заметный глазу рывок — Джон врезается спиной в стену и слышит тихий, ласкающий ухо шёпот: — Ты мне нравишься, но я не имею на тебя никакого права. Неожиданно ставшие острожными пальцы забираются под рубашку, гладят живот, кончиками ногтей проходятся по позвоночнику. А потом расстёгивают ширинку. Джон запрокидывает голову и упирается затылком в вовремя подставленную руку, которая тут же зарывается в волосы. — Я выбрал тебя для другого. Вторая рука начинает медленно ласкать его член. Чересчур размеренные движения, лёгкое прикосновение к головке — Джон нетерпеливо выгибается, но его удерживают на месте. — И ни о чём не жалею. Быстро, жёстко, яростно — наконец-то. Он, кажется, кричит, но его никто не слышит. Никто, кроме того, кем этот крик вызван и кому посвящён. Чужие губы — уверенные, настойчивые, с привкусом золы и зимнего ветра — сминают его собственные, чужой язык оставляет свой след везде, докуда может дотянуться. Джон обхватывает руками склонённую шею и проводит ими по мягким, спутанным волосам. — Тебе тоже не стоит. Он кончает и только придя в себя вспоминает, что так и не узнал имени этого не-человека. Спрашивать поздно: когда он открывает глаза, рядом никого нет.***
Они попали в засаду. Глупо, нелепо и абсолютно непредсказуемо. Их слишком мало, патроны давно на исходе, и Джон знает, что, несмотря на повязку с красным крестом и положения Женевской конвенции, через несколько минут его не станет. Либо случайно, либо найдётся кто-то один... Он успевает увидеть направленное на него дуло автомата и подумать о том, что перед уходом так и не поговорил с Гарри. Летящие пули — прозрачные, неощутимые — останавливаются и повисают в воздухе за его спиной. — Врачи состоят под защитой нейтралитета. Костюм-тройка на поле боя выглядит страшнее, чем любая военная форма; презрительно сощуренные глаза и вытянутая рука — красноречивее слов. Пули разворачиваются, описывают дугу и влетают прямо в открытый от удивления рот стрелявшего солдата. Джон медленно выпрямляется. — Что. Ты. Такое? — Ты знаешь ответ. Всё та же слабая улыбка, будто они до сих пор в прокуренном клубе, сам он — молод, глуп и слегка безумен, и ничего не изменилось. Выбор за тобой. Собственная воля. Как же. — Скоро всё закончится, Джон. Ты вернёшься в Лондон и пусть не сразу, но будешь счастлив. Я могу это обещать. От первой их встречи до второй немногим меньше, чем от второй до нынешней. Но изменилось гораздо больше. — Ты будешь счастлив. — Изменилось почти всё, и этого нельзя не заметить. — А обо мне не вспомнишь. — Не смей, — Джон действительно знает ответ. — Прости, Джон. Так будет лучше.***
Серые глаза, скрытые полуопущенными веками, кажутся Джону очень знакомыми. Осенне-зимнее небо, сложенный из спиралей фрактал поднимающегося к потолку дыма и резко обрывающийся свист пули. Он не может ни вспомнить, ни забыть. — Афганистан или Ирак? Настороженное удивление — первая нота идеально гармоничной симфонии. — Что? — Всё остальное перестаёт иметь значение. Он — самое дорогое, что у тебя будет. На другом конце Лондона Майкрофт Холмс закрывает глаза.