Неосторожная

      Сколько бы сильно ни доверяли друг другу Луффи и Нами, между ними все же существуют границы, о чем им нельзя заговаривать.       Они, естественно, не оформляли пакт и не оговаривали вслух. Просто сложилось интуитивное понятие, какая тема была наиболее больной и била навзничь, после чего царила мертвенная тишина.       Они точно усвоили, что Нами не спрашивает о его семье, как Луффи понял, что не стоит говорить о ее. Но при этом они могли выговориться, когда боль переполняла и требовалось высказаться.       Обычно это бывало после попоек. Алкоголь всегда способствовал ослаблению языков и барьеров разума. Тогда Нами, прислонив голову к плечу Монки Ди, слушала его сбивчивые рассказы, тихие и скорее нервные смешки и старалась внимать, не роняя слезы.       — У нас было лучшее во всем мире убежище! Дом на дереве, куда мы тащили все-все интересное, — и в мыслях девушки рисуется хлам и металлолом, однако и чувствует, как им дорожат мальчишки. — У нас был склад с едой. Какие бы замки Сабо ни изобретал и ни ставил, мы с Эйсом всегда оставляли пустые полки. Ох и ругался он тогда! А мы смеялись до того сильно, что от усталости валились спать прямо на доски, ничего не стелили. Да и некогда было. А Сабо дулся. Он тогда еще был только другом Эйса и не сразу стал играть вместе со мной. Но потом первый побежал тащить тяжеленную бутыль саке. Дадан ругалась и стреляла из пушек в воздух. Всех голубей перепугала, а нам все нипочем. Так всегда было. И хоть старушка изображала из себя только разбойницу, все мы трое знали: она плакала, когда мы попадали в передряги. Но она никогда сильно не была такой злой, когда на корабль Сабо обрушилась атака, — рассказ становится тише, Нами поднимает взгляд на Луффи, он же продолжает говорить, не замечая, как его накама приподнимается и вновь кладет ему на плечо щеку. — Дадан звонила деду по Ден-Ден Муши. Я впервые видел, как она расклеилась. Да что там, я впервые видел у нее платок! Но я точно не забуду, как она вцеплялась в него, забывая про слезы. Дед молчал. Она все плакала и ругала его на чем свет стоит. А после всякий раз запрещала нам говорить, что мы станем пиратами. Мы же, дети, хотели приключений. И если бы не сестренка Макино и Шанкс, может, мы бы и впрямь не выбрались с острова. Хотя Эйс отправился значительно раньше меня и умыкнул прямо из-под носа Дадан, ты бы его видела!.. — тон его скачет от восторженного до столь тихого и раненного, что Нами едва сдерживает ладонь, стремящуюся лечь ему на плечо.       Штурман Мугивар никогда не напивается, сколько бы ни выпила. Она выработала реакцию организма. Допусти она оплошность хоть раз в команде Арлонга, ее бы изнасиловали. И кому, как ни Нами, прекрасно это знать. Ее внимание становилось легче от выпитого, не было сплошь куском натянутой проволоки, которую не распутать. Но она никогда не забывалась до конца.       — Я помню все о Бельмере. Мне кажется, дети не должны знать, как их держат за ладони и учат делать первые шаги. А я помню. У Бельмере были сухие и шершавые руки. Она не рассказывала, но мы с Ноджико находили ее фотографии, где она в форме Маринфорда держит оружие. Мне кажется, оно оставляет именно такие следы, — умалчивает, что и душевным ранам, не видимым глазу, тоже было место. — Она будила меня по утрам с самой искрящейся улыбкой. Закуривала сигарету и по привычке подходила с ней к нам. Запах табака до сих могу узнать, и никто такого не курит. Немного напоминает порох. Такое чувство, будто у нее эти сигареты от Дозорных были. Я помню, как она была не самой ловкой женщиной, когда дело касалось утвари, но я не видела человека, столь проворного, когда дело касалось мандаринов. Она и удивительно подвязывала деревья, и невероятно раскрывала их кожицу, что запах мог растравить аппетит, и иногда жонглировала ими, чтобы вызвать улыбку. Мне не забыть ее поцелуи в висок. Каждый раз как в последний целовала. С такой тоской. А еще я помню, как она падала от выстрела пистолета. Она не хотела, чтобы я шла с Арлонгом, мне все равно пришлось подчиниться, даже после ее смерти, — она ненадолго замолкает, осмысливая все, чем уже успела поделиться, и думает, стоит ли добавлять. Слова же слетают с губ как не нарочно, но Нами считает, что все же правильно.       — Иногда я думаю, что мне стоило сразу высунуться и пойти. Тогда у Ноджико была бы мать. Меня она вряд ли бы простила за службу у акулы, но я бы хоть знала, что все хорошо, что сейчас она стоит в саду, распахнув рубашку от жары, и улыбается сестре, закусив фильтр сигареты. Что дома пахнет ее прошлым — порохом — и настоящим — мандаринами.       Луффи сгребает ее в охапку, из-за чего щека Нами прислоняется уже к груди. И никто не видит их за мачтой. Черный бархат неба скрывает сплошной тенью, звезды не достаточно ярки, чтобы дать света и чтобы отвлекаться на них.       На корме льется саке и поет Брук, а Нами вдыхает запах ночи. Порох настигает воспоминанием. Только это не Бельмере, а ее капитан, полезший сегодня, проиграв жеребьевку, чистить пушки, и проигнорировал существование шомпола. Нами горестно смеется и сжимает кулачки на его красной рубашке. Не клетчатая, как у матери, оно и лучше.       Луффи кладет подбородок ей на голову. Ее рыжие локоны мягкие и ненавязчиво щекочут шею. Ему несколько проще от осознания, что не он один пережил потерю близких. Эль остается послевкусием на языке, поэтому он, почти не дыша, касается сухими губами девичьего виска. Слышит биение пульса, громыхающего выстрелами. И держит крепко-крепко.       А делилась переживаниями с Монки Ди лишь по той причине, чтобы поддержать. Она никогда и никогда и никому чужому не говорила о личной боли из-за алкоголя. Оставалось понять, знал ли это сам Луффи. Хотя как Нами это скрывала, и так ясно. Пожалуй, столь же сильно, как красноту своего лица.       Капитан не поцеловал ее отчаянно. Но оно было и к лучшему — не на прощание.