Проигравшие

Что он здесь делает? Он помнит, как спрашивал Германию, а как оно, в России, ведь шанса съездить туда все не выпадало, и Людвиг тогда ответил: — Холодно, очень холодно. Но Италия просто пожал на это плечами, ведь что такого в легком морозе? Солдаты молодые и сильные, совсем не как какие-то припадочные англичане, которым нужно есть пять раз в день, да и, к тому же, у него есть альпийцы, они тоже сильные, а еще умеют выживать в низких температурах. Они отогреются, как и всегда - напьются граппы и станут соблазнять милых девушек - а он слышал, что русские девушки очень милые, пшеничные волосы и голубые глаза, и, наверное, любая из них с радостью бы воспользовалась возможностью вместе с каким-нибудь солдатом поехать в Италию, где никогда не бывает так холодно и нет большевиков — а из газет он знает, что большевики обычно делают с милыми, красивыми девушками. Он ненавидит большевиков почти так же, как ненавидит и жестокий Альбион — когда Романо слышит, как Венециано повторяет это себе под нос, он тоже начинает что-то бормотать, но Романо вообще иногда ведет себя странно. *** Италия все не может понять что же хуже - это для него почти как игра, просто способ занять сознание в пути. Может, это голод: он не ел нормально уже, на самом деле, он и сам не помнит, сколько, и до этого Венециано даже не представлял, что можно ощущать такую пустоту, безжизненность, как, наверное, Пиноккио, перед тем, как его превратили в настоящего мальчика — и он даже удивляется, почему ветер все не может оторвать его от земли. Нет, погодите, боль же хуже — онемевшие ноги уже давно преодолели переломный момент, когда еще чувствуешь хоть что-то, теперь они — просто нечто безжизненное, и чтобы сделать хоть шаг, надо глубже и глубже погружать в кожу острые объекты — булавки и иглы, и каждое движение - ни что иное, как чудо. Почти зажившее ранение снова открылось и начало кровоточить — беспрерывная, пульсирующая боль в боку, и сейчас там, наверное, началось заражение. На звание худшего претендует и истощение. Венециано не может спать, потому что лечь в округе можно разве что на снег, а если застыть, не шевелясь, дольше, чем на пару минут, это станет последним, что он сделает - как и с едой, он не может вспомнить, когда в последний раз закрывал глаза под теплым одеялом и просто позволял себе уснуть - просто последняя ночь бессонного отдыха. Хотя, на самом деле, все гораздо проще - ему, как и всем здесь, не надо гадать, что хуже всего. Мороз. *** Греция и Египет - теплые, южные страны, почти до неприятного теплые. Однако Ловино привык к сорокам градусам по Цельсию днем, привык к яркому контрасту между холодными водами Средиземного моря и горячим воздухом, настолько горячим, что едва ли получается нормально дышать, и даже почти научился веселиться, гоняясь за Грецией, нахватав пыли в волосы. Хотя воевать с Гераклом все равно не так здорово, он продолжает повторять, что в этом есть что-то “неправильное”. Он продолжал говорить подобное про Абиссинию, а сейчас продолжает называть ее “песочницей”. Глупый, глупый Ловино - когда-нибудь кто-нибудь его услышит, а кто знает, что случится тогда? Хотя, наверное, все равно все останется по-прежнему, сейчас они с Бенито. Ничего не случится, пока они с ним. Он их любит - и не важно, что он думает о большевиках, Германии и Греции, все равно в конце все останется точно так же... *** Он мог выстоять все остальное. Венециано переживал недостаток еды и в прошлом, его не раз ранили в битвах и в особо сильных порывах вдохновения написать какую-нибудь картину он иногда проводит и несколько недель, не смыкая глаз (ну, по крайней мере, так он делал, когда была возможность, очень давно). Но этот мороз. Ходить больно, но если он остановится, замерзнет до смерти - когда ранение в боку только-только открылось, ему предложили прилечь и отдохнуть в одной из телег. И Венециано счастливо свернулся там, хотя меньше, чем через полчаса, все равно пришлось подниматься, когда он осознал, что приятная немота, расползающаяся по всему телу, на самом деле первый признак обморожения, и если бы он был хоть немного нормальным человеком, наверное, уже потерял бы пару пальцев на ногах. Чем больше крови он теряет, тем обиднее становится за ушедшее тепло - он чувствует мокрые капли, стекающие по коже и пачкающие форму, они быстро замерзают на воздухе, оставляя после себя только мерзкую коричневую корку. Венециано не может укрыться от этого - будто он совершенно голый, но в том плане, к которому он вполне привычен, в другом - будто холодные, твердые как камень пальцы касаются его тела и с мрачным удовольствием впиваются в кожу, что даже дышать становится больно - заледенелый, кажется, даже хрустящий воздух ударяет грудь при каждом вдохе, при выдохе же белый пар изо рта моментально замерзает, окутывая его лицо, грудь и шею белым, густым туманом. Данте писал, что глубочайший круг Ада целиком покрыт льдом, и сейчас Италия охотно этому верит. *** Они почти с ними закончили, Абиссиния и Греция, и Египет тоже, но Германии все равно пришлось приезжать на выручку, что и стало одной из главных причин его нахождения здесь. — Германия думает, что мы слабые, — сказал Бенито однажды. — Но тебе же не хочется, чтобы он так думал, верно? — спросил он затем со своим обычным открытым выражением на лице, глядя на которое, Италия всегда вспоминает, как ел tagliatelle в той маленькой, но неизменно уютной закусочной для студентов в Болонье, и Феличиано не смог сделать ничего, кроме как улыбнуться в ответ. — Ве, нет! Я же могу показать, что я уж точно не слабее nonno! — Хорошо, тогда поедешь в Россию - не надолго, победа будет легкой. Будешь дома к сентябрю. Но сентябрь пришел и ушел, ушел настолько далеко, что он его даже не видит - прямо как тела упавших на дорогу людей, уже засыпанные снегом. И, что самое странное - ему скучно, если, конечно, можно называть скукой эту безнадежность, когда ты идешь - и идешь, и идешь еще дальше - и конца, кажется, даже нет. Он помнит, как из окна поезда, на котором приехал сюда, видел целые подсолнечные поля и изредка - маленькие деревеньки, и недоумевал, потому что это место совсем не напоминало заледеневшую пучину Ада, о котором когда-то, когда они еще могли разговаривать, рассказал ему Франция. Сейчас, конечно, от всего того ничего не осталось - повсюду только снег, снег, снег, и лед, и серо-белое небо, такое больше, к ночи становящееся чернильно-черным, и дорога - не более, чем узкая тропинка из грязного, заледенелого снега, испачканного гусеницами танков и тракторов, где единственный звук - только безысходное завывание ветра. Венециано ощущает на щеках тепло и понимает, что плачет - надо остановиться, ведь, кажется, когда-то давно он видел, как один малыш замочил слезами лыжную маску, и она замерзла - тогда он снял ее, и его лицо Пруссия сильно отличается от брата. Не такой нежный, намного жестче, уверенный, особенно в своей черной форме. Но он хорошо воюет, и Италия смог бы у него многому научиться. Если он хочет учить, конечно - а он не хочет. — И что мне с тобой теперь делать? — Я пришел помочь? — феличиано чувствует себя маленьким, таким маленьким. — Ага, конечно, — Гилберт надевает свои черные перчатки и закатывает глаза. — Где нормальная экипировка, подходящая для битвы на территории России? В смысле, твои сапоги, они выглядят так, будто сделаны из картона, к тому же… — Внезапно он указывает рукой на его винтовку и начинает истерично хохотать. — Нет, скажи мне, что это шутка. Где ты достал эту штуку, в музее? *** Солдат в руках Венециано кажется таким легким - и холодным, в теле почти не осталось тепла. Италия знает, что его зовут Мишель, ему двадцать, а еще - что родом он из маленького и милого деревенского домика где-то на равнинах рядом с Павией, что он работает в полях, а здесь оказался потому что ему нужно было жениться на его девушке Луизе, потому что однажды в сарае они повели себя как глупые дети, там, в мягкой соломе - а теперь у нее ребенок, и она уже знает, что назовет ее Итала, если она окажется девочкой и Бенито - если мальчиком. Италия не уверен, жив ли солдат - но он обязан выжить, обязан вернуться, заработать немного денег, чтобы купить тот уютный маленький домик и немножко земли вокруг, который уже присмотрел для себя, Луизы и ребенка. Но его глаза неестественно закатываются ко лбу и он Венециано решил, что ему не нравится Пруссия. Он знает, что Гилберт - брат Германии, и что им стоило бы поладить, и пытается выполнять его приказы как можно усерднее - что, правда, не намного лучше, но Италии все равно кажется, что его усилия должны быть хоть как-то замечены, ведь это совсем не его вина - что генералы думают, что они до сих пор воюют с Наполеоном, и что гранаты не взрываются, и что, чтобы оружие начало стрелять, его надо держать над огнем, чтобы растопить лед, который сковывает рабочий механизм. Венециано знает, что со стороны все выглядит так, будто он его готовит - и мысль о приготовлении еды делает его счастливым, что он начинает напевать под нос какую-то песенку - и этим в конец раздражает Пруссию. Но это - не главная причина, почему он его не очень любит. Вчера Гилберт наблюдал за тем, как он подогревал над огнем винтовку - и снова начал хрипло смеяться. — Нет, ты понимаешь, что ты, по сути, воюешь с Красной Армией палками и камнями? Не то, что ты не выглядишь милым в бою, конечно. Но и это - не основа его ненав… нелюбви к Гилберту. Причина - та девушка. Она выглядит не старше двадцати, и она очень милая - прямо как рассказывали, блондинка с длинными косами, белоснежной кожей, вздернутым носиком, красными губками и по-детски голубыми глазами, и было видно, что она была очень красивой, пока не стала голодать до полу-смерти, конечно. И Гилберт только что пристрелил ее со спины. — Италия, где там взятые в плен? — спрашивает он, легким кивком головы стряхивая с глаз волосы - ему стоит зализывать челку назад, как это делает Людвиг. — Я их отпустил. На следующий момент Пруссия уже стоит прямо перед ним - возвышается, ведь он намного выше Венециано. — И когда конкретно я приказал это сделать? — Италия трясется, но старается выпрямить спину - Гилберт союзник, он может сколько угодно орать на него и смеяться над ним, но не имеет права ранить. — Они не были партизанами и ничего не знали о передвижении войск. Продолжать держать их в плену стало бы напрасной тратой еды. Сэр, — добавляет он в конце, будто после раздумий. — Если ты подозревал их хоть в чем-то, стоило бы просто их пристрелить. — А в чем подозревалась эта девушка? Теперь Пруссия нависал над ним, жутко всматриваясь в него своими красными глазами. Белые волосы, красные глаза и черная форма - цвета Третьего Рейха, внезапно вспоминает Венециано. — Ни в чем. Мы знали, кем она была. А. То. *** Италия знает, что они куда-то идут. Они должны идти куда-то - невозможно столько маршировать, столько времени и в такую погоду, терять столько людей, а потом не прийти в нормальной место - это противозаконно. Один из солдатов подходит к нему, прижимается почти вплотную - он думает о своем старом отце, ветеране Великой войны, и его заслуги больше не выглядят такими великими. И еще вспоминает, что, когда сказал, что он зачислен, все члены семьи так радовались, а он только посмотрел на него и покачал головой. — Ты уверен, что не перепутал дорогу? — спрашивает солдат. Да. Италия уверен. *** Это так странно - он воюет с его людьми (и даже побеждает!) и разговаривает с ними. Он разрушил предмостное укрепление, отразил атаку на Доне, и даже Пруссии пришлось признать, что у него вышло не так уж и плохо (хоть он и добавил, что, natürlich, если бы не немецкие танки, он бы не добился ровным счетом ничего). Это приятно - бороться и побеждать, несмотря ни на что, приятно - бежать, вместе с отрядами, в бой, плечом к плечу - может быть, поэтому nonno и продолжал воевать раз за разом. Только в конце становится грустно, все эти молодые люди на земле, разбитые на кусочки - согнутые под неестественными углами, забрызганные кровью от только что прошедшей бойни. Если есть такая возможность, Италия отходит подальше, на какой-нибудь холмик, чтобы смотреть с более высокого угла, и щурит глаза - так кажется, будто все они спят. Люди ведут себя мило - иногда предлагают еду в своих жилищах, избах, и однажды как раз так он встретил Украину - она выглядела очень напуганной, напряженной из-за чего-то, но потом, когда поняла, что это - “просто Италия”, расслабилась. Это случается довольно часто - люди прячутся, слыша приближение немцев, однако никто не отказывается обменять сигареты, которые он не курит, на кусочек теплого хлеба, и иногда даже завести некое подобие разговора, и, пусть девушки почти никогда не улыбаются - но у них в глазах постоянно горит подобие огонька, желания - и он даже иногда может заменить нормальную улыбку. Но России все равно нигде не видно. Не то, чтобы он не чувствует, что он где-то поблизости - на самом деле, чем дальше они идут, тем сильнее это ощущение. Все дороги разрушены тракторами, чтобы усложнить продвижение гусениц, и люди появляются все реже, чем дальше получается продвигаться на восток этой огромной страны. Венециано это не нравится - в некоторых деревушках попадаются только бабушки с голодными детьми, цепляющимися за их платья, остальные вообще были полностью разрушены - можно спокойно входить и выходить из домов, в тишине осматривая знаки недавно прерванной спокойной жизни - и иногда кажется, будто они должны воевать с нацией призраков. Каким-то образом, именно в подобных местах, здесь, он понимает, насколько разрушают страну его люди, чтобы хоть как-то замедлить собственную порожденную фашизмом тягу к саморазрушению, и тогда он ощущает Россию ближе всего - даже чувствует его теплое дыхание у себя на шее. Он помнит, как видел его однажды, в одной из анти-наполеоновских коалиций, просто расплывчатое воспоминание высокого мужчины с пшеничными, как и у всех его людей, волосами, и почти милой улыбкой. Почти. Еще Венециано помнит, как, несколько столетий назад, получил письмо, написанное на правильном, элегантном французском, с мягкой просьбой послать кого-нибудь, чтобы помочь построить его город. “Я хочу, чтобы он был ИДЕАЛЬНЫМ”, было написано в записке, прямо так, слово “идеальным” - целиком прописными буквами. Италия тогда улыбнулся в пустоту и написал ответ, в такой же мягкой форме, где объяснил, что совершенство недостижимо, но что он все равно пошлет одного из своих лучших архитекторов с надеждой, что Россия со своим царем будут довольны результатом. Он все не может свыкнуться с мыслью о том, каким великим, мощным зверем искусства его выставили в задумчивом, составленном почти по-любовному нежным тоном благодарственном письме, которое он получил немногим позже. Какая-то часть Венециано с любопытством ожидает встречи с Иваном, другая же понимает, что эта встреча будет означать абсолютный конец. Конец чего - Италия не знает. *** На следующий день Венециано пришлось останавливать одного, он знает, иногда такое случается и в Альпах, очень-очень редко, и он никогда не видел подобного в живую, но знает, что все-таки случается - они снимают всю одежду, потому что тело замерзло настолько, что внезапно решает, что ему жарко, и у них начинаются галлюцинации, и они разговаривают со своими девушками, матерями и друзьями, и выглядят такими счастливыми, что останавливать их - жестоко, и жестоко, что он но это все равно лучше, чем бросать раненных, сказав, что спасение близко - потому что все это одна большая ложь, но хуже всего он чувствует, как холодные мягкие снежинки падают с неба, заметая их с головой - мертвых, раненных и просто тех, кто слишком устал, чтобы идти дальше, и иногда они остаются в живых под снегом просто о-о-о-о-очень надолго. Часто думают о своих девушках, о их теплых телах, или о матерях, готовящих теплое молоко с капелькой меда от боли в горле, или о своих друзьях, о том, как катались с ними на новом велосипеде - и теплый ветер, портя прическу, бил в лицо, тепло-тепло-тепло, а затем они Они думают над новыми положениями на местности, и Венгрия ярко улыбается. Пруссия так и остался обычным ворчащим собой, а Венгрия улыбается и улыбается, и Италия так, так рад ее видеть, что почти бежит к ней, желая обнять - и не делает так только потому что не положено, и Гилберт опять начнет смеяться, а Румыния закатит свои зеленые глаза к потолку. Но когда Пруссия уходит выкрикивать приказы кому-то еще, он подходит ближе к ее теплому телу, она кладет руку ему на плечо и указывает на разложенную на столе карту. — Видишь, Италия? Вон там мы будем воевать рядом! — Ага, здорово! Но моя дивизия на другой стороне... — Ну, и как он, Раду? Румыния в своей обычной манере закатывает глаза, но не от раздражения - скорее от размышлений. — Не так уж и плох. По крайней мере, не так плох, как о нем рассказывал Гилберт. — Как обычно. “О, он был с Австрией, это уже делает его слабее!” Но мы ему еще покажем, не так ли? — Да, просто… — Италия чувствует, как по спине пробегает дрожь. — Здесь начинает холодать, верно? — Сейчас только октябрь, погоди, пока начнутся настоящие морозы! — Кстати, где твоя зимняя экипировка? Италия моргает, глядя на Румынию. — Только не говори мне… — От удивления он широко открывает глаза. Раду выглядит почти как Ловино, думает Венециано, только бледнее, более грузный, и, на самом деле, он вообще не похож на Романо. Феличиано скучает. По брату, не по Румынии, Румыния же стоит прямо перед ним. Венгрия сильнее надавливает ему на плечо, вынуждая легонько пискнуть. — Ох, оставь мальчика в покое, Раду! — говорит она все еще игривым тоном, только что-то острое ощущается в том, как она произносит имя. — Ну, скажи мне, я стою на флангах мальчика, одетого для пикника и женщины, которая сделала из детей солдатов за, сколько там было, Эржебет? Семь недель? Улыбка у Венгрии какая-то тусклая, замечает Италия - до этого он не видел. — Восемь. — Точно, восемь! Кучка восьминедельных парней на пикнике. — Мы все еще выигрываем, знаешь, — говорит она, уже резким шепотом. — Я не хочу здесь умирать, да я вообще не хочу делать здесь ничего, знаете, что он делает с пленными? — В любом случае это не может быть хуже того, что с ними делаем мы. На секунду взгляд в глазах Раду кажется безжизненным - затем он медленно кивает. — Пойду, займу позиции. — Хорошо. А ты, Италия, ты знаешь, куда тебе надо идти? — И ее улыбка снова яркая, веселая и теплая. Может быть, у него разыгралось воображение. Италия смотрит на карту, маленький точечки и линии и флажки разных окрасок, обозначающие Германию и Румынию и Венгрию и его самого и Советский Союз и разные компании. Серо-голубая линия обозначает реку Дон, а, немного выше, квадраты, и прямоугольники, и город под названием Сталинград. *** Как эти русские видят в темноте? Он чувствует, что скоро поверит старым легендам, что все они вампиры - потому что всегда знают, где ударить, и видят то, чего он видеть не может. Венециано идет и ноги похожи на цемент, может быть, он даже лениво переговаривается с каким-нибудь солдатом - и внезапно кто-то из головного отряда бежит к ним, крича: — Русские! (их окружили, закрыли в карман, почему Германия допустил подобное? Разве он не должен был идти впереди?) А может быть, они никуда не шли, а расставили некое подобие лагеря и развели некое подобие огня и, внезапно вышли они - почти люди, создания из чистого снега. За каждый дюйм, который он преодолевает, нужно бороться, визжа и пинаясь и стреляя и умирая, степь взрывается, лед превращается в огонь - и Венециано ненавидит эти машины (они называют их приторно-сладко, Катюшами) - он все еще верит, что неодушевленный объект не может иметь такую силу, и уже знает, что в ночных кошмарах еще долго будет слышать их голоса, и его люди не могут делать ничего, ничего, кроме как бороться, плыть или тонуть - и они тонут. И не важно, как упорно они сражаются - Италия знает, что еще никого не называли героем за то, что тот сдался. Только на третий день битвы Россия пришел, чтобы встретить его лично. Их начали бомбить за пару дней до этого (почему у них до сих пор нет самолетов? Бенито же обещал), и бомбили, снова, снова и снова, каждый час дня и ночи, потом появились танки и они, в форме, такой теплой, что, наверное, могли бы прыгать в снег, представляя, что это теплая постель, и их пистолеты не замерзают, а гранаты всегда взрываются, и они приходят, приходят, приходят, и всегда где-то есть еще больше, волна за волной - итальянцам приходится плыть или тонуть. Венециано ранили, и, несмотря на то, что он быстро восстанавливается, солдаты предложили ему отдохнуть где-нибудь, в более тихом месте, и теперь он вместе с остальными раненными сидит в этой маленькой брошенной избе, пусть они все еще слышат звон битвы на улице. Он пытается написать Ловино письмо, но из-за таких близких взрывов не получается не трястись - они напоминают ему о летних грозах дома, и рядом нет никого теплого, к кому можно прижаться. И он комкает и выбрасывает тот клочок бумаги - если рука будет дрожать, Ловино заметит и начнет беспокоится, станет настаивать на том, чтобы он вернулся домой, но важно, чтобы он остался, потому что — Здравствуй. Первое, что видит Венециано - вражеская форма, и взгляд замирает на ней на секунду, пока он поднимается и протягивает руку, намереваясь достать винтовку - наверное, какой-нибудь отставший и потерянный солдат, притянутый светом как мотылек на огонь. А затем внезапно приходит озарение и он узнает этого мужчину. Такой же огромный, как и раньше, с такими же пшенично-белыми волосами, со своей вечной милой улыбкой и стеклянными, безжизненными глазами - и теперь Италия понимает, как подобное письмо могло прийти из этого замерзшего, жестокого места, и как русские солдаты могут продолжать воевать ценой жизни - как будто это одна из его не взрывающихся гранат, и как Иван может продолжать улыбаться, хотя за всю историю не разу не видел ни одного из своих людей счастливыми. — Ciao, — отвечает он и улыбается в ответ, ведь он вежлив и не так глуп, и знает, что улыбка зачастую становится лучшим оружием - намного полезнее, чем, например, эти треклят… замечательные винтовки. Венециано оглядывается, но все солдаты спят, а может, уже замерзли до смерти - сложно сказать. Россия садится на край его раскладушки, и Италия чувствует тепло, исходящее от его тела - и задается вопросом, как такое вообще возможно в подобные морозы, но, наверное, это просто потому что он большой и у него дольше получается удерживать тепло, или экипировка намного лучше, или, может, он с головой покрыт пролившейся недавно кровью. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает он на хорошем французском, и Италия думает, что это - все-таки перемена в лучшую сторону, по крайней мере, по сравнению с грубым немецким, но затем вспоминает о Франции и, ох… Он отвечает медленно, с запинками - слишком давно не выпадало шанса попрактиковаться, Бенито почему-то всегда злится, когда он говорит не на итальянском, но как еще впечатлить местных девушек? — Я не знаю. Я думал, что… — он хмурится. — Просто хотел доказать одну вещь. — Что же? — Что я не слабее Германии. Улыбка России становится шире - в ней отчетливо проступают нотки истерики. — Но Германия не так уж и силен, — задумчиво замечает он. Италия почувствовал прилив липко-противных чувств, оскорбление, будто надругались над чем-то святым, и сомнением, которое он отчаянно пытается убрать в сторону. Ведь это не так! Людвиг сильный! Они будут воевать вместе - и завоюют Европу, а затем и весь мир, и наведут там порядок, избавятся от всех неправильных людей и победят - все, конец истории. — Но он побеждает! А ты проиграл! — почти орет он, все так же широко улыбаясь и понимая, что за то, что он только что сказал его, скорее всего, ударят. Россия не шевелится. — Ты знаешь о нашем пакте, да? Германия предал меня. Потому он так продвинулся, я не ожидал нападения. Но теперь я готов! Я раздавлю тебя, а затем и Румынию с Венгрией, а потом - и твоего Германию, — он тоже улыбается, так широко, что от этого зрелища у Италии почти сводит челюсть. — Ага, хочу посмотреть на твои жалкие попытки! — он знает, что говорит все не так, понимает примерно на секунду позже того, как слова покидают рот, но не может остановиться - и все еще трясется мелкой дрожью от ярости и чего-то еще. Россия восторженно кивает и поднимается на ноги. — Увидимся еще! — добавляет в конце перед тем, как уйти так же тихо, как и пришел. На следующий день русские прорывают линию фронта. *** Если закрыть глаза, можно представить, что снег по колено, через который Венециано едва ли пробирается - на самом деле вода - или что он идет по рисовому полю, проверяя растения в солнечные весенний день. Он начинает напевать какую-то песенку, ему кажется, что это одна их тех, что он напевал во время сбора урожая - но потом, через какое-то время, понимает, что нет, эту он пел, сидя на поезде, который вез его… куда? Куда он ехал? Aspetta mia bambina il mio giorno, vado, vinco e torno... Важно знать, куда - потому что перед отъездом кто-то сказал ему что-то, вроде бы, что он обязан вернуться к сентябрю - может, Ловино? Романо всегда нуждается в нем в сентябре - нужна помощь в полях, и обычно они пьют вино novello и едят теплые, поджаренные каштаны и он падает. *** Венгрия легким движением руки убирает с глаз волосы, ее голос звучит хрипло - у нее проблемы с дыханием и она все продолжает сплевывать кровь, а тогда, когда в грудь только-только попала та пуля - о, как она плакала, а ведь Италия никогда не видел ее со слезами на глазах, даже на Витторио Венето. — Мы проиграли. Нет, мы проигрывали с самого начала. Не подготовленные. Нас попросту не хватило - даже всего этого гребаного мира не хватит, чтобы захватить Россию, да и кому она нужна, в любом случае. Ебаный пустырь с кучкой русских. — Но приказы… — Похуй на приказы. Похуй на немцев. Ты видел, что они делают с пленными? — Венгрия зажигает сигарету - ей не стоит курить, не сейчас, не с пулей в груди. — Они - мы - Австрия, никто не представлял, что он вооще на такое способен - Пруссия, наверное, но… они убивают людей как… как… — Я тоже чувствую, — кивает Италия, — у себя. Но они говорят, что это плохие люди, так? А убийство плохих людей - хорошо, это делает нас сильнее. Венгрия щурится. — Плохие люди, — она снова смахивает с глаз волосы, делает очередную затяжку. — Я знаю. На какое-то время, в маленькой, продуваемой насквозь избе, все затихает и единственный звук - потрескивание огня, безустанное завывание ветра на улице и затрудненное дыхание Венгрии. Италия не храбрый - ему требуется время, чтобы найти в себе силы спросить: — Бетта... — Никто не называл меня так уже многие годы, — Венгрия улыбается своей мягкой, грустной улыбкой, продолжая смотреть на огонь - блики на ее одежде красные и желтые, красиво смотрится. — Где мы? Венгрия, сильная Венгрия, сделанная из стали, которая, когда он был ребенком, держала его у своей мягкой, теплой груди, когда на улице бушевала гроза. Теперь там, где он держал голову, прислушиваясь к размеренному биению ее сердца - маленький кусочек свинца… — Я не знаю, — отвечает. — Правда, понятия не имею. И потому собираюсь вернуться домой. И тебе советую. — Приказали бороться до смерти, — качает головой Венециано. Она смотрит на него, немного напуганная таким ответом - а затем, не более, чем через секунду, начинает смеяться. Настоящий смех, пусть и все еще хриплый, и слишком быстро переходит в приступ кашля - она глубоко вдыхает, в отчаянии пытаясь достать достаточно воздуха, чтобы сказать хоть что-нибудь. — Русские победили нас - Румынию и меня. Моя вторая армия. Как ебаная мокрая бумага. Ты - следующий. Ты не знаешь. Ты не готов. Германия закинул тебя сюда, чтобы умереть - ведет себя как гребаный придурок, как всег… — ее голос снова затихает в порыве кашля. Италия хватает ее за плечи, пытаясь помочь, видит, как в уголках глаз Эржебет собираются слезы, а она все еще пытается говорить. Ему даже кажется, он немного понимает - она говорит “Иди домой, Италия, здесь тебе не место”. *** Ловино злится, но это с ним часто случается. К тому же, он прав - Венециано опоздал. Обещал, что вернется к сентябрю, а сейчас ведь уже весна. Но он все равно не слушает его - Италия просто счастлив, что наконец может лечь на приятную мягкую траву, и чтобы как раньше - чтобы тень дерева не давала теплым лучам солнца слепить глаза. Может, ближе к вечеру он выйдет в поля - проверить, как растет рис. Ловино уже перестал злиться и теперь говорит что-то хорошее про Грецию - и как все почти замечательно, и как здорово это - побеждать. Так лучше всем, ведь они - хорошие, и мир с их победой тоже стал лучше. Снова есть еда, снова есть время для рисования. — А Германия? — внезапно задает вопрос Венециано. — Проиграл, — отвечает Романо и в его голосе нет тени злости, насмешки или любого похожего чувства - только ехидна, детская улыбка. Он звучит немного как Россия. *** Он воюет уже много дней - и солдаты внезапно стали такими слабыми и уставшими, жизни болтаются буквально на ниточке. Вокруг, везде, куда он, Венециано ни посмотрит - только смерть и разрушение, и, пусть по большей части его собственное - но глупо было бы думать, что на стороне русских все намного лучше. И, несмотря ни на что - вот он, стоит на одном колене, прячась за опрокинутой телегой, в руках - в кои-то веке нормально работающая винтовка, и единственное, что занимает мысли на данный момент - трата таких драгоценных пуль. Не то, чтобы он часто промахивался - Италия любит дальнобойное оружие, с меткостью обычно проблем нет. На самом деле, стрельба - почти как написание фрески: нужно сосредоточить взгляд на невидимых линиях, ориентируясь на ветер и перспективу местности, остановиться, глядя на передвижение цели, проверить оттенки и яркость освещения и только потом, когда все готово, можно наносить удар, выстрелы обязаны быть точными, а траектория полета пули заранее подготовлена в голове - прямо как мазки краски по свежей стене. И, как и с фресками - нельзя промахнуться. Но эти русские упрямые - они двигаются по своим собственным правилам, у них вообще нет чувства композиции. К примеру, тот солдат - Феличиано уверен, он уже пристрелил его как минимум два раза, но он все равно появляется незнамо откуда. — Ты же знаешь, надежды нет. — У него как всегда этот приятный тон, а еще он все еще говорит по-французски. Италия сжимает зубы, снова делает выстрел - мимо. — Да, знаю. — Помнишь тот город, который ты помогал мне строить? Венециано поворачивается и смотрит русскому в лицо. Как всегда мягкая улыбка, но лицо - безжизненно, по нему невозможно прочитать вообще ничего. — Санкт Петербург. — Ленинград, — сухо поправляет Иван. — Немцы окружили его и отрезали от остального мира - и теперь позволяют мирным жителям медленно умирать от голода. Италия слышит отголоски хриплого смеха Венгрии в своем собственном. — Ага, звучит как что-то, что Германия мог бы сделать. Знаешь, тебе не стоит больше называть города именами своих правителей, это приносит им неудачу. Россия улыбается - мягко, согласно, но в голосе слышится отчаянная боль. — А они все стоят. Каждый из них - дети и старики, женщины и мужчины. Все способные воевать в Советском Союзе воюют - на фронте в бою, на работе, когда целуют своих детей в лоб, отправляя спать вечерами - все могут и хотят умереть ради меня. А твои люди пошли бы на подобное? — Нет, — он даже не думает об ответе. — Знаешь, — добавляет Италия через несколько секунд. — Я считаю, что лучше сдаться, чем ощущать, как целый город моих детей умирает от голода. Россия приседает рядом с ним - и теперь он выглядит немного серьезней. — Уходи. У меня против тебя ничего нет. Венециано смотрит на него, скрестив руки на груди - садится в более удобное положение. — Пока мне не прикажут, я не остановлюсь. — Ты только что сказал, что не собираешься приносить в жертву своих детей, а мне не кажется, что Германия о них заботится. — Я не сдамся без соответствующего приказа. — Ты знаешь, что такое “еж”? Не животное, противотанковое устройство, — Иван скрещивает по два указательных и средних пальца, пытаясь объяснить, что он имеет в виду. Даже его руки, в сравнении с худыми руками Италии, выглядят огромными. Хотя, может быть, это из-за перчаток. — Мы зовем их “фризскими конями”, — кивает он. — Они не выглядят как кони, — Иван поднимает бровь. — Я не знаю, откуда приходит имя. Короткая улыбка, затем - снова серьезное, почти сострадательное выражение. — Он снова встает на позицию, готовится к контратаке. Он оставляет тебя здесь. Он использует твоих людей как противотанковых ежей - или лошадей. Германия готовится - использует время, пока я уничтожаю тебя и твою армию. — Это ты так думаешь, — Венециано улыбается. — Германия вряд ли пойдет на подобное, да и, к тому же, Бенито все равно за ним присматривает, чтобы удостовериться, что нас не кинут. И, в случае чего, прикажут отступить пока не поздно. Россия качает головой, встает - когда он снова поворачивает к нему голову, его обычная улыбка снова оказывается на месте. — Боюсь, уже слишком поздно, малыш. *** Венециано не обращает на это внимания и снова начинает прицеливаться, и Россия воспринимает это как намек на то, что ему пора идти. Бессмертный солдат снова маячит перед глазами, но Италия думает, что он не стоит четвертой пули - особенно учитывая то, как складывается битва. Пока я уничтожаю тебя. Идеальный глагол. *** — Варгас, просыпайся! Голос Ловино кажется немного ниже и акцент совсем неправильный - будто он из Тренто, глубокого севера, да зачем ему звать брата по фамилии? И, раз уж задаваться вопросами - почему так сильно бьет по щекам? Да, он не приехал вовремя, но вернулся, и постарался быть как можно скорее. Серьезно, будто он проводил время, гуляя, наплевав на все, в парке - да Романо хоть имеет представление о том, как безысходно-холодно и ужасно было в Росс… а, точно. Не хочется открывать глаза - Венециано знает, что тогда ему придется видеть - видеть мороз, зиму, дорогу, это ужасное поражение и уныние. Но также там будет и Сартори, который оставался с ним все это время - и который, похоже, плачет, потому что, несмотря на то, что он не знает, что Феличиано на самом деле, где-то на уровне шестого чувства осознает, что он важен, и даже, рискуя собственной жизнью, старался защитить все это время - пусть Италия и говорил, что это совсем не необходимо, объяснял, что, несмотря на внешнюю слабость, все совсем не так плохо. А теперь, если они не пойдут дальше, отстанут от ровного строя марширующих мужчин, едва ли находящих силы надеяться вернуться домой, и Италия может просто остановиться - может просто позволить себе умереть здесь, потому что на самом деле все равно оказалось, что Ловино разбирается в людях лучше всех. Но затем Венециано думает, что Ловино бы разозлился до ярости и ослепляющей боли и сделал бы что-нибудь глупое и, к тому же, Сартори все еще здесь, трясет его, пытаясь согреть своим телом - а значит, он тоже отстанет, и Италия знает, что не может допустить такого по своей вине. Россия большой, но единственное, что бесконечно в этом мире - вера, и он возвращается домой, и это все. *** Он серьезно надеялся, что у России будут какие-нибудь другие дела. Насколько Венециано знает, блокада Санкт-Петерб… Ленинграда продолжается, а он не видел Пруссию среди отступающих - значит, тот все еще воюет где-то в Сталинграде, пусть это все и напрасно - потому что Италия знает, надежда проигрывает силе воли. Германия любил говорить на эту тему, победа силы воли, обыкновенная настоящая стойкость людей, которые, объединившись, хотят чего-то одного и, конечно, добиваются этого, преодолевая все препятствия, даже принося в жертву себя. Нет, сейчас Италия верит в правдивость подобных заявлений - Россия пожелал победы - и получил, пожелал, чтобы они проиграли - и вот они, убегают по замерзшим полям как какие-то животные. Пожелал, чтобы это жестокое время года стало его союзником - и теперь зовет его Генерал Мороз, и даже Италия иногда замечает ночами проблески призрака в темноте, слышит позвякивание медалей и шуршание порванной формы на ветру. Пожелал стать чем-то, о что враги ломают зубы - и стал нескончаемой бесполезной пустошью, и пожелал, чтобы его люди стали героями - и вот, они едят крыс, и собак, и друг друга, но не сдаются - все желания, как в сказке. И даже пожелал возможность быть все время везде, как Бог, и вот он. — Здравствуй. — Ciao. Он худой - Италия впервые замечает, как висит на нем форма, но, скорее всего, он был таким каждый раз. Его постоянная улыбка на месте - а тело все такое же сильное и, скорее всего, теплое, и Италии так холодно - он просто хочет подбежать к нему и прижаться, зарыдать, как ребенок, цепляясь за лацканы. — Ты правда думал, что я отпущу тебя, малыш Италия? — Нет. Просто надеялся. — Фашисты не заслуживают надежды и прощения, — он качает головой. — Жаль. — Я должен вернуть их домой, — Венециано пожимает плечами. Он поворачивается к Ивану спиной и возвращается к людям - те, кто могут, прыгают, чтобы не мерзнуть так сильно, и ждут новостей. — Ну? — Нужно штурмовать город. Один альпиец (единственный ребенок в семье, постоянно думает о том, как будет плакать его мать, получив известие о том, что сын умер) фыркает и спрашивает: — И чем, интересно? Он прав. Пулеметы бесполезны во льду, как и дробовики, им пришлось оставить тяжелое вооружение позади, потому что перевозить его за собой - слишком долго и, в любом случае, у них почти не осталось вооружения. Венециано улыбается. — Камнями и палками. *** Он бежит, плечом к плечу с остальными, а потом повсюду появляются русские - и звон пуль, шумят гранаты, и это, наверное, никогда не закончится, никогда, и рядом с ним есть тот парень - ему всего двадцать, он был в первой пехотной девизии и провел больше года в России, все еще девственник, постоянно продолжает повторять: “Нас отъебали, нас отъебали, сейчас появится их ебаное подкрепление и нас отъебут”, но Италия знает, что им нужно продолжать сражаться, потому что если они продолжат сражаться еще немного Немцы отобрали себе почти все танки - им тоже нужно сражаться, а те, что оставили, почти разрушены в прежних битвах с русскими, и сейчас осталось, сколько, три? Впереди есть один - и один солдат только что на него запрыгнул, прокричал: — Avanti, Tridentina! его так точно пристрелят но это работает, потому что они идут вперед, и, наконец, наконец, все они идут, наступая - итальянцы, румыны, венгры и даже немного немцев, но, пусть Италия и не говорит этого, боясь задеть остальных, все равно в основном итальянцы. Он видит Россию, отдающего приказы солдатам, спокойно, будто все под контролем, будто он бессмертен - и Италия хочет его пристрелить, не убить, потому что он просто не может, да и, к тому же, он, скорее всего, даже не почувствует пули, но все равно винтовка издает щелкающий звук - не сейчас, ублюдок, только не сейчас, не сейчас. А потом Венециано внезапно осознает, что бежит к России, визжа, но Иван все равно его еще не замечает, держа винтовку за ствол, и ударяет Россию по голове - Иван падает. И примерно тогда Венециано осознает, что они, похоже, собираются выиграть. *** Через некоторое время - на самом деле, через очень много времени, когда Муссолини наконец отпустил их из этой странной тюрьмы с танцующими полу-раздетыми женщинами (“чтобы отдать дань уважения вашим храбрым сердцам и извиниться за все ошибки, совершенные во время планирования операции”, большинство из них все равно слишком устали, замерзли и испугались, что едва ли заметили эти великолепные сиськи, но, по крайней мере, тот парень, который все продолжал повторять “нас отъебали” уже не был девственником, возвращаясь домой), после того, что случилось с Муссолини, и Ловино впервые добровольно целовал его щеки и они снова впервые за долгие годы спали вместе - Романо не часто позволял себе проявление братской любви, но поклялся никуда не отпускать, и, после всего этого, после собрания, он опять один, выглядывает в окно - и внезапно слышит этот голос снова. — Здравствуй. — Ciao. — Почему ты со мной заговорил? Италия забирается на оконную раму, свесив ноги. — Мне было одиноко. Мои союзники почти не разговаривали со мной, особенно Германия. А ты был дружелюбным - ну, не ты, твои люди. Они давали нам еду и иногда позволяли ночевать у себя. — Вы отпускали заложников. — Не всегда. — Ты был лучше Германии. — Нет, не то, чтобы очень. — На лице - легкая улыбка, полная досады. Ненадолго наступает тишина, Россия подходит рядом к нему - с его ростом он просто облокачивается об окно. Иногда Венециано задумывается, а как это - быть сильным, измотанным тяжелой историей, эдакая загадочная пустошь, порождающая героев вместо милого полуострова в форме сапога, земли щедрой и доброй, чьи дети хороши во всем, кроме того, что действительно имеет значение. Однако ему не настолько интересно, чтобы задать вопрос - или, может, слишком страшно, нет разницы. — А, пока я не забыл! — Италия резко хлопает руками. — Фризские кони называются так потому что их впервые использовали в Фрисляндии против испанской кавалерии. Так вот! Не потому что они выглядят, как кони! Иван на секунду вздрагивает, затем фыркает, слегка прижимаясь к нему. Он теплый.