Тишина.

Тишина. Тишина. Даже удивительно, как в такое время возможно найти хотя бы бесценное мгновение тишины. Тишина. Только потрескивают искорки пылинок в золотом столбе. Крошечный островок обманчивого спокойствия перед войной, будто жизнь решила дать надышаться, напиться в волю свободы и вот этой горьковатой тишины. Затишье перед бурей, нарушаемое лишь еле-слышным шелестом карандаша по дешевой писчей бумаге из соседней лавки, да мелодией неизвестно откуда взявшегося патефона. Под лёгкими, невесомыми прикосновениями солнечно-русого мужчины рассыпается, пенится волнами роскошная конская грива. Он рисует уже долго и с небывалым упоением, хотя, казалось бы, к своим тридцати давно должен был утратить тягу к подобным вещам. И Джеймс не может не засмотреться на то, как длинные, изящные пальцы растушевывают детали, как пробегают паутиной тонкие лучики-морщинки в уголках васильковых глаз, когда они прищуриваются, вбирают в себя малейшие нюансы, выискивая неточности. Джеймс никогда не умел рисовать. И никогда не умел одаривать мир таким добрым, слегка усталым взглядом. Он уже и не вспомнит, когда впервые засмотрелся на боевого товарища. Теперь боевого. И так грустно читать в знакомых глазах боль и сожаление. Не все рождены убивать, не все такие безрассудные, как он. Фигура, склонившегося над штабным столом мужчины тонкая - британская офицерская форма лишь подчеркивает насколько не по-армейски сложен её обладатель. Жил бы в небольшом поместье, рисовал в своё удовольствие, но война не выбирает, войну не выбирают. И это даже хорошо, хорошо для таких как Джеймс. На войне не выбирают, а только рискуют и выигрывают. Такие как он. Глубокий вдох. Ноздри забавно щекочут золотистые пылинки. И он решительно и по-привычному нагло врывается в чужое уединение. Удивительно, как же хочется заслужить внимание единственного человека, который способен вот так спокойно, не подняв даже взгляда, встречать непосредственное начальство. Джеймс ищет чем бы занять руки, когда на глаза так кстати попадается графин с виски. Всплеск, звон дорогого стекла и грубоватое: - Чем заняты? - Пишу письмо. - взгляд мужчины все также устремлён вниз, видна лишь тень от светлых ресниц. - С картинками? - вышло немного уязвленно, но Джеймс не привык проигрывать, тогда как пока фиаско избежать, кажется, не удастся. - Это прежнему хозяину Джоуи. Хочу показать, как он сейчас выглядит. - голос играет, переливается интересом, увлеченностью. Обидно. Так обидно, когда не можешь понять. - Пока его не увезли через Ла-Манш под немецкие пушки? - язвит в ответ Джеймс, делая глоток обжигающего виски. - Так точно. И Джеймс срывается. Похоже, действовать разумно, издалека всё же не для него. Особенно когда так просто наклониться через стол, подцепить пальцем узкий подбородок, легко очертить скулу и поймать на себе изумленный, даже слегка возмущённый взгляд. Голубой растворяется в синем. Мысли и желания медленно перетекают из расширенных зрачков командира прямо в душу. Его пальцы, прослеживают тонкую, подрагивающую жилку на высокой шее, застывают у ворота рубашки, легко касаясь, обозначая. - Капитан, что Вы... - Можно Джейми... - поправляет зарвавшееся начальство в миллиметре от чужих губ, обжигая горячим дыханием. - И на "ты" - подушечки пальцев ощущают, как быстрее начинает биться тонкая жилка. Сопротивления нет, даже когда он стремительно касается губами чужой шеи, щекоча, несильно прикусывая и с упоением ощущая лёгкую дрожь товарища. - Сегодня последняя ночь, когда у меня есть отдельная комната, губы приближаются к тонкой ракушке чужого уха, пальцы путаются в светлых, коротко стриженных волосах, Джеймс ощущает, что почти выиграл, ещё чуть-чуть, всего одно решение, одно слово и...в коридоре слышна чья-то бодрая поступь, и он резко выпрямляется, наблюдая как секунду назад принадлежавший ему взгляд снова возвращается к наброскам, как успокаивается, выравнивается дыхание - похоже, сегодня его постель снова будет холодной. Он собирается с мыслями и нарочито громко произносит: - Отбываем завтра, ровно в пять утра вместе с Королевской конной гвардией. И ничего не полировать. Ни пуговицы, ни застежки шлемов, ни стремена не должны блестеть. Чтобы не сверкали на солнце. Ну, Вы понимаете. - Ясно. - голос звучит так спокойно и отстраненно, что Джеймс так и не в состоянии понять - то ли ему не дали в морду карьеры и уважения ради, то ли стоит намекнуть снова, как-нибудь в другой раз. Остается лишь собранно кивнуть вновь вошедшему: - Привет, Чарли. - Привет, Джейми. - Привет, как тебе фуражка... Молча выйти и так и не увидеть, как провожают задумчивые васильковые глаза. *** Кругом дым, пыль, свист пуль из засады, глупой ловушки, в которую так нелепо и наивно суждено было угодить. И некуда отступать, да и не зачем - перед глазами до сих пор стоит медленно угасающий васильковый взгляд, а в ушах с пулемётной очередью стучат и мечутся тысячи "а если бы". И остаётся только сдаться. Нелепо, не задумываясь, на автомате. Ведь в голове, по кругу, как заезженная пластинка патефона - только васильковые глаза и одна-единственная, неуместная мысль: - Далась тебе, Чарли, эта фуражка... Мгновение. И тишина.