Червяк

На учительском столе белеет один единственный лист со списком нашей группы и, даже сидя в аудитории практически под потолком, на задних рядах ступенчатых длинных столов, я могу разглядеть, у какой именно фамилии преподаватель поставил жирную карандашную точку. Так они помечают тех, кому планируют устроить разнос. На этот раз счастливчик явно не я, раз точка зависла где-то между седьмым и десятым номером. Я же – двадцать третий. Провожу взглядом вниз по партам, по ступенькам и там, у самого подножья замечаю лежащего на лавке Яна. Сижу я за последним столом, поэтому могу прекрасно видеть, что происходит под партами первых рядов. Частенько кто-то передает записки и шпоры, реже – еду, ручки, пакеты с молоком и маленькие термосы с чаем. Не исключено, что рано или поздно кто-то начал бы спать под столами на лавках. Ян не отличался высокой успеваемостью и отчасти оттого, что предпочитал здоровый сон первым парам и светские беседы – прослушиванию лекций. С недавних пор терпение профессора пошло трещинами и уже неделю Ян греет задом лавки в первых рядах, поближе к доске. Так за ним будет удобнее приглядывать. Сейчас же он дремлет на лавке, обмотав голову старой курткой, в пальцах застыл обгрызенный карандаш, а сумка плотно прижата к груди, сам же он лежит в позе эмбриона, поджав ноги и подложив свободную руку под щеку. Кто-то уже успел развязать шнурки на его берцах. Преподаватель ставит новую карандашную точку напротив очередной фамилии. С самого начала пары мечу колпачком от ручки в лысую макушку профессора. Не могу отвести взгляда к приковывающему внимание блику на его бритой голове, и изредка эта сверкающая точка скользит от макушки на лоб и обратно. Надутый собственной важностью профессор уже второй час читает лекцию, которую мало того, скучно слушать, так еще и перспективы отсюда не вытекает. Частично старик отошел от темы и теперь углубленно рассуждает о политике с видом озабоченного патриота, когда на деле же мы должны изучать сказания Аристотеля. Сидит он вразвалку, одна рука вытянута и лежит на столе, другая свисает назад со спинки стула. Большие очки со стеклами, что скорее напоминали две громадные лупы, восседали на узкой переносице. Глазища огромны, а нос и губы мелкие, от чего создавалось впечатление, словно при сборке ошиблись с деталями, посадив такие круглые и большие глаза на столь крохотное лицо. Говорил профессор слегка в нос, а когда его дума была на пике сосредоточенности, то пальцами он пощипывал себя за седую козлиную бородку. Колпачком я в него так и не кинул, опасаясь попасть под разнос. - Ну, пожалуй, на этом закончим. – Протараторил профессор, поднося к своим очкам тощее запястье с наручными часами. После он ссутулился над столом, начав наскоро отмечать отсутствующих, а я, затолкав в сумку альбом, тут же покинул аудиторию, не дожидаясь Яна. Он явно задержится, так как рядом сидящие товарищи не сочли нужным его разбудить, что могло предвещать дальнейшие разбирательства и ворчание старика. Коридор встретил меня радушно, и в первое же мгновение мне пришлось отскакивать к стене, пропуская несущегося четверокурсника. Невежа успел-таки отдавить мне ногу и задеть плечом, отчего я чуть не выронил сумку. Проводив взглядом этого гарцующего монстра, я поплелся дальше, по коридору уже прихрамывая. Как обычно это бывает с утра, народу у гардероба – не протолкнуться. Меня тут же засасывает в поток людских тел и несет на нижние этажи по узким лестницам. На своих ребрах ощущаю локти, а животом обтираю чужие ранцы в попытках протиснуться. Гул, шуршание, чей-то смех и замечание преподавателей, которые пытались подняться наверх. Лестницы в это время дня превращаются в оживленные трассы, а студенты – в раздраженных автомобилистов. Так и норовят кого-нибудь зашибить, протолкнуть вперед себя и выйти поскорее на нужном этаже, а все потому, что ремонт во второй части университета перекрыл собой одну из двух симметрично расположенных в здании лестниц. Ремонт длился уже с тех пор, как я впервые попал в эти стены. С того момента прошел уже семестр, а западные коридоры еще ремонтируются. Бьюсь об заклад, что этот ремонт давно забросили, решив, что нет смысла подлечивать настолько старое строение. Проще было бы разбрестись по филиалам, чем что-либо тут менять. К сожалению, директор еще об этом не смекнул. Пара толчков в спину выносят меня в коридоры второго этажа, и я иду, поправляя на себе ветровку. На большой перемене всегда так. После нескольких пар многие стремятся занять место в нашей громадной столовой, что иногда служит и актовым залом. Остальной народ разбредается по ближайшим закусочным и кафе, разбиваясь на компании. Гляжу на свои часы, и они сообщают мне, что следующая пара начнется через сорок с лишним минут. А что делать? Все равно есть не хочется, и нет толку от простого блуждания по этажу. Нахожу себе занятие в том, что бы сходить в читальный зал. Пускай идея и незамысловатая, а мне не хочется тратить время зря, так что я довольно быстро настигаю конца коридора и прохожу в зал, тихо прикрыв за собой дверь. Но на мое удивление все столики были свободны. Разместился я у окна, поближе к стеллажам с книгами. Скинул на стул вещи и побрел по лабиринту книжных корешков. Все шкафы были стары и обшарпаны, полки на них поскрипывали, когда я передвигал книги. А тому, кто зашел сюда в первый раз, могло бы показаться, что читальный зал закрыт для посетителей, настолько там было темно. Эта библиотека вовсе не напоминала что-либо обитаемое и толстенный стой пыли на полках мешал в этом усомниться. Поэтому здесь никто не ходит, за исключением тех случаев, когда кому-то мог понадобиться учебник по пластической анатомии или толковый словарь. В остальном же здесь делать нечего, книги здесь – сборщики пыли и некому за ними приглядеть, так что иногда я прихожу и, веря в то, что бесполезных материалов не бывает, нахожу-таки полезное, а если повезет, то и интересное чтиво. За все время, что я здесь учусь, еще не доводилось встретить в библиотеке хотя бы одного своего однокурсника. Доски жалобно поскрипывают под подошвой моих ботинок. Нахожу что-то напоминающее французский роман и, открыв книгу, убеждаюсь, что так оно и есть – роман. Так же я не ошибся и в принадлежности книги к именно французам, имя автора не заставило сомневаться. Пролистывая старые страницы, бегло проскальзываю взглядом по тексту, но в какой-то момент между пожухлыми листками показывается что-то темное. Мелькает на долю секунды и скрывается за следующими страницами. Возвращаюсь. Между страницами 222 и 223 лежит темно-бордовый цветочек сирени, давным-давно сухой и плоский, как одна из этих страниц. Подковыриваю его ногтем и аккуратно берусь за краешек. Цветок отошел от листа, и теперь я верчу его перед своим носом, разглядывая и пытаясь понять, как он сюда попал. На дворе зима, а значит, что положили его сюда довольно давно. Быть может, за ним вернется хозяин, а может, он служил закладкой в книге. И тут мне становится интересно, что все-таки это за книжонка и бегло оглядываю обложку. «Жан Поль Сартр» - подписано в самом низу, а название стерлось, оставив легкое очертание первых двух букв, которые даже на символы не похожи, словно бы кто-то очень усердно потирал обложку наждачкой. Замечаю, что корешок полностью износился, и из него буквально торчат реденькие нити переплета. Кладу засушенный цветок между страницами, там, где его взял и ставлю книгу на место, тут же вытаскивая другую, ту, что стояла рядом. Пролистываю. Вновь что-то мелькает и, раскрыв на нужной странице, вытаскиваю еще одно засушенное растение. Оно такое же плоское и гладкое, как предыдущее, только намного светлее, с практически белыми соцветиями. Подношу его к носу и, вдохнув его аромат, на удивление, сохранившийся до сих пор, распознаю сладкий запах жасмина. Следом я исследовал старые книги на предмет любых сохнущий в них растений. Любые цветы, что я в них находил, всегда лежали между страницами тех самых номеров – 222 и 223. Тот, кто составлял свой гербарий, явно выбирал книги потолще, так что проверив пару мелких брошюр, уже к ним не возвращался. Ползал между стеллажами я довольно-таки долго, около получаса, поэтому, когда прозвенел звонок, я подскочил над полом, очухиваясь и, подхватив сумку, книгу Сартра и ветровку, выбежал из читального зала, чуть ли не вышибая скрипучую узкую дверь. Все оставшиеся пары я не мог выкинуть из головы тот факт, что кто-то развел в библиотеке свой собственный гербарий или, как это еще можно было назвать: «цветочный сад». А самое главное было то, что этот кто-то появился не так давно, учитывая, что раз в пару недель, а то есть, регулярно, я посещал читальный зал и еще ни разу ни на кого не наткнулся. Означало ли это то, что этот некто пришел лишь один раз, чтобы оставить цветы и с тех пор там не появлялся, или же он периодически пополняет свою коллекцию. Все сводилось к тому, что я вновь и вновь приходил к одним и тем же выводам. Все цветы, что я нашел между 222 и 223 страницами разных книг, были слишком разными, что бы как-то их классифицировать. Были те, что росли только весной, но и те, что распускались лишь под лето. Я был заинтригован. Вскоре прошла неделя, а новых растений я так и не находил. Приходил до занятий и обыскивал все книги по очереди, даже те, в которых – я уже точно знал – были растения с прошлых обысков. Но сколько бы я времени на это не тратил, найти новых цветов я не мог и в конечном итоге начал сомневаться в том, что они вообще есть. Ясно было, что их больше не становилось, так как обыскал я все стеллажи, а просматривать их по второму или по третьему разу – рано или поздно надоело бы вовсе. И я начал делать по-другому. Дома в кладовке я отрыл старый дедовский полароид, заправил его и, когда в очередной раз приехал в универ, сфотографировал все книжные полки. Времени это заняло не так много, ведь как таковых, книг там было не так много, как в городских библиотеках. Полароид раз за разом выдавал мне медленно проявляющиеся снимки. Когда с ними было покончено, я разложил фотографии на столе и обвел красным маркером корешки тех книг, что хранили в себе гербарий...